ВВЕДЕНИЕ 1 страница. Смысл, который мы вкладываем в контексте нашей темы в тер­мины «Западная Европа», «западноевропейский»

ЧАСТЬ IV

ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ВВЕДЕНИЕ

1. ПОЧЕМУ ИСТОРИКИ РУСИ ВАЖНО ЗНАТЬ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЕ ИСТОЧНИКИ

Смысл, который мы вкладываем в контексте нашей темы в тер­мины «Западная Европа», «западноевропейский», требует разъ­яснения. Строго говоря, восточная граница Западной Европы про­ходит приблизительно по Рейну, так что Германия оказывает­ся уже за ее пределами в составе Центральной Европы. К послед­ней следовало бы отнести в таком случае также Польшу, Чехию и Венгрию (Словакия в средние века принадлежала Венгерско­му королевству), применительно к которым, впрочем, немецкая наука пользуется особым термином «восток Центральной Европы»).

Ясно, что перед нами вполне естественная попытка поде­лить территорию Европы по культурно-конфессиональному прин­ципу: в Западную и Центральную Европу попадают народы и го­сударства, чья культурная жизнь в средние века строилась на ос­нове латинской письменности. Учитывая, что исторические па­мятники, созданные именно на этой территории, и будут инте­ресовать нас в части IV, казалось бы логичным воспользовать­ся термином «латинские» или источники. Однако в данном случае от него приходится отказаться по двум причинам. Во-первых, этот термин обнимал бы и существенную часть скандинавской историографии. Во-вторых, нельзя упускать из виду и памятников на древненемецком, старофранцузском и древнеанглийском языках, появившихся достаточно рано, уже в XI в. (последние — с IX в.). Вот почему в дальнейшем мы предпочитаем говорить о западноевропейских источниках сред­невековья, сознавая условность такого словоупотребления. По­добная условность тем менее способна повести к недоразумению, что сама тема «Зарубежные источники о Древней Руси» предпо­лагает в качестве точки отсчета Восточную Европу; при взгля­де отсюда культурно-исторические различия между странами За­падной, Центральной, «Восточно-Центральной» Европы, быть мо­жет, существенные для истории самих этих стран, не выглядят принципиально важными.

Западноевропейские источники, главным образом немецкие, являются непревзойденными не только по своему количеству, но и по древности (в последнем отношении с ними могут сравнить­ся только памятники византийского происхождения). Так, «Вер­тинские анналы» (см.: гл. 1.1), написанные в IX в., содержат под 839 г. самое раннее упоминание этнонимарусъ (см.: гл. 1.5.), а в «Раффельштеттенском таможенном уставе» (см.: гл. 1.4), со­зданном между 904 и 906 гг., находим самое древнее известие о международной торговле русских купцов (в данном случае — на Среднем Дунае, на территории современной Австрии) — древ­нее, чем знаменитые договоры Руси с Византией 911 и 944 гг.

Однако дело не только в этом. Есть еще одно принципиаль­ное обстоятельство, которое ставит западноевропейские источни­ки (прежде всего сравнительно с источниками византийскими) в специфическое отношение к исторической традиции в самой Древней Руси. Это конфессиональный момент.

Древнерусские князья находились в теснейших связях с ка­толическими странами (Польшей, Германией, Венгрией, Чехи­ей, скандинавскими королевствами, Францией). Церковь смо­трела на них с неодобрением, а ведь летописание, да и вся пись­менность, в сущности находились в руках духовенства. Киев­ский митрополит (практически все они были греками) Иоанн II (1077/78-1089 гг.) в своих церковных правилах писал: «Дщерь благоверного князя даяти замуж во ину страну, иде же служат опреснокы^[1]... недостойно зело и неподобно правовер- ным» (Прав. Иоан. II. Гл. 13. Стб. 7). Между тем почти всякий международный политический союз в средние века сопровож­дался заключением брачно-родственных связей. Едва ли най­дется труд по истории Древней Руси, автор которого не укра­сил бы свое сочинение колоритным списком иностранных бра­ков потомства киевского князя Ярослава Владимировича (Яро­слава Мудрого) (1016-1018, 1019-1054 гг.) (см. ниже гл. 4). Од­нако в древнерусских источниках есть сведения (не всегда оп­ределенные) только о супруге Всеволода Ярославича и породнении Ярослава с польским князем Казимиром I, при­чем последние попали в летопись благодаря тому, что содержа­лись в авторитетном для печерского летописца «Житии преп. Антония Печерского», одного из основателей Киево-Печерской обители.

Несомненно, древнерусский летописец часто знал много больше, чем считал нужным или возможным сказать своему чи­тателю. Когда он вкладывает в уста князю Владимиру, будуще­му крестителю Руси, ответ латинским миссионерам, «немцам от Рима»: «Идите опять (т.е. назад. — Авт.), яко отцы наши се­го не прияли суть» (ПВЛ. С. 39—40),— он явно имеет в виду по­пытку организовать на Руси католическое миссийное епископ­ство, которая была предпринята в 961 г. в правление Владимирова отца, киевского князя Святослава, и его бабки, княгини Ольги (см.: гл. 2.1). Но о самой этой попытке в летописи нет ни слова. Изредка летописец как бы «проговаривается», но почти никог­да это не бывает случайностью. Так, из «Анналов» Ламперта Хер- сфельдского (см.: гл. 5.1) известно о посольстве немецкого ко­роля Генриха IV (1056—1106 гг.) к киевскому князю Святосла­ву Ярославичу (1073-1076 гг.) в 1075 г. Довольно пространное описание встречи Святослава с немецкими послами совершен­но неожиданно под тем же 1075 г. находим и в «Повести вре­менных лет». В чем же дело? Объяснение в том, что Святослав, изгнавший с киевского стола своего старшего брата Изяслава, находился в неприязненных отношениях с «легитимистски» настроенной частью печерского монашества, к которой при­надлежали преп. Феодосий Печерский и печерский летописец, чей труд впоследствии и лег в основу «Повести временных лет». Поэтому последний не упустил возможности поиронизи­ровать над тем, как Святослав «величался» перед немецкими по­слами, «показывая им богатство свое», чтобы в конце, морали­зируя, сравнить князя с безрассудным иудейским царем Езеки- ей (4 книга Царств, 20, 12—19), который хвастался своими со­кровищами перед послами царя вавилонского, и заметить: «...его же вся взята быша в Вавилон; тако и по сего (Святосла­ва. — Авт.) смерти все имение рассыпася разно (т.е. в разные стороны. — Авт.)» (ПВЛ. С.85).

Часто факты, известные по древнерусским источникам, при­обретают объемность и наполняются новым содержанием при при­влечении западноевропейских данных. Так, целый ряд древне­русских косвенных свидетельств указывают на то, что киев­ский князь Изяслав Мстиславич (1146—1154 гг., с перерывами) получил в крещении имя Пантелеймон: у него был шлем с изо­бражением св. Пантелеймона; он основал в Новгороде монастырь в честь этого святого; киевский митрополит Климент Смолятич, ставленник Изяслава, был рукоположен 27 июля 1147 г., т.е. в день памяти св. Пантелеймона; Изяслав справедливо считает­ся владельцем найденных археологами свинцовых печатей с изо­бражением св. В указанных обстоятельствах не было бы ничего особенно примечательного (большинство древне­русских князей домонгольского времени имели два имени — ди­настическое, княжеское, языческое по происхождению, и кре- щальное, христианское), если бы благодаря «Похвальному сло­ву св. Пантелеймону», произнесенному в 20-е годы XII в. изве­стным немецким проповедником и богословом Рупертом из Дой- ца, не выяснилось, что мать Мстислава Владимировича, т.е. первая жена Владимира Всеволодовича Мономаха (киевского князя в 1113—1125 гг.) и бабка Изяслава Мстиславича, англо­саксонская принцесса Гида (см.: гл. 5.2) поддерживала тесные связи с монастырем св. Пантелеймона в Кельне. Поэтому имен­но заступничеству св. приписывали исцеление Мстислава после тяжелого ранения, в память о чем один из Мсти- славичей и был наречен в честь святого-целителя.

Итак, в силу умолчаний (подчас тенденциозных) в древнерус­ских летописях, да и вследствие того, что само систематическое летописание на Руси возникает только в 1060-е годы, почти все, что мы знаем о внешней политике Руси в отношении стран Западной (латинской) Европы (в несколько меньшей степени это верно и применительно к торговым и культурным контактам), может быть почерпнуто только из западноевропейских источни­ков. Без них создать по возможности объективную картину международных связей Руси попросту невозможно.

2. НЕСКОЛЬКО ИСТОЧНИКОВЕДЧЕСКИХ ИЛЛЮСТРАЦИЙ

Историк Руси прибегает к иностранным, в частности запад­ноевропейским, источникам чаще всего как к некоторому вспо­могательному средству, далеко не всегда задаваясь вопросом о до­стоверности или возможных иных интерпретациях интересую­щих его сведений. Это понятно: как правило, у него просто нет возможности добыть ответы на подобные вопросы, так как он не располагает специальной квалификацией медиевиста-запад­ника. В самом деле, объективная оценка того или иного сооб­щения предполагает прежде всего его источниковедческое иссле­дование, т.е. учет того, когда, кем, в связи с чем или с какой целью был создан памятник, из которого извлекается информа­ция; насколько надежна его археографическая традиция; како­во место этой информации в памятнике в целом и ее возмож­ное происхождение. Кроме того, сплошь и рядом требуется проверка ее исторической вероятности путем сравнения с дан­ными других источников; иногда без такого сравнения бывает невозможно даже ее удовлетворительное истолкование. Неуди­вительно, если задача зачастую оказывается непосильна исто­рику-русисту. Вот почему при использовании западноевропей­ских данных о Древней Руси так сильна инерция историогра­фической традиции, власть однажды высказанных взглядов, оце­нок, толкований. Имена, даты, факты кочуют из одного исто­рического труда в другой.

2.1. КТО ТЫ, «РУССКИЙ КОРОЛЬ РОМАН»? – ИЛИ О ПОЛЬЗЕ КАЛЕНДАРЕЙ

Начнем с наиболее простого примера. В синодике (о том, что это такое, чуть ниже) монастыря св. Петра в Эрфурте (Erfurt в современной земле Тюрингия в Германии) есть запись: «Роман, король Руси (rex Ruthenorum). Он дал нам 30 марок (ок. 7 кг серебра. — Авт.)» (Necr. s. Petri. P. 19). Кто из Романов, довольно многочисленных среди древнерусских князей, имеет­ся в виду? Ведь титул в латиноязычных источниках мог быть применен к любому из них, необязательно только к киевскому князю (см.: гл. 3.4). Но даже если ограничиться только киевски­ми князьями, все равно придется выбирать между Романом Рос- тиславичем, представителем смоленской ветви Мономашичей, эпи­зодически занимавшим киевский стол в 1170-х годах, и его двоюродным племянником Романом князем галицко-волынским, который владел Киевом в 1203—1205 гг.

Чтобы решить задачу, надо знать, как устроен церковный си­нодик. Это список лиц, подлежавших поминовению во время бо­гослужения. Большинство из них поминалось только раз в го­ду, в день кончины, под которым их имена и были внесены в си­нодик. Одной из причин внесения в помянник той или иной церк­ви были пожертвования для нее, сделанные поминаемым, что име­ло место и в данном случае. Запись о «Романе, короле Руси» в си­нодике св. Петра сделана под «XIII календами июля», т.е. под 19 июня. День смерти в 1183 г. Романа Ростиславича неиз­вестен; молчат древнерусские источники и о дне гибели Романа Мстиславича в 1205 г. в сражении у Завихоста (на Висле близ польского города Сандомира) против малопольского князя Леш­ка Белого и его брата Конрада. Зато этот день обозначен в од­ном из польских рочников (анналов) как день памяти святых Гервазия и Протасия. Матвей Стрыйковский, известный польский историк второй половины XV! в., включил эти данные в свою хро­нику, расшифровав их как 14 октября; у Стрыйковского их по­заимствовал В.Н.Татищев, из сочинения которого они вошли в со­временную историографию. Действительно, 14 октября — день кончины этих святых; но в большинстве календарей Западной церкви их память отмечается не в день преставления (гибели), а в день обретения и положения (погребения) мощей (между кон­чиной святого и обретением его мощей иногда проходил очень большой промежуток времени — вплоть до нескольких столетий), а именно — 19 июня. Таким образом, ответ найден: вкладчиком в эрфуртский монастырь св. Петра был галицко-волынский князь Роман Мстиславич.

2.2. РУГИ ИЛИ РУСЬ В «РАФФЕЛЬШТЕТТЕНСКОМ ТАМОЖЕННОМ УСТАВЕ»?

Следующий пример призван проиллюстрировать, насколько важно знать источник в целом, не ограничиваясь его непосред­ственно используемыми данными.

Практически одновременно в 80-е годы прошлого века два рус­ских академика А.А.Куник и В.Г.Васильевский обратили вни­мание на чрезвычайно любопытный правовой памятник — тамо­женные правила, изданные в самом начале X в. для Баварской восточной марки (современные придунайские территории Авст- рии), так называемый «Раффельштеттенский таможенный устав». Для древнерусской истории он бесконечно важен тем, что один из его разделов посвящен «славянам... от ругов и богемов» (de Rugis vel de Boemanis), приходящим торговать в Восточную марку (Tel. Raff. P. 64). Подробный разговор об этом ценнейшем источнике еще впереди (см.: гл. 1.4), здесь же нас будет зани­мать только историографический спор вокруг интерпретации этнонима руги — один из характерных случаев источниковедче­ского недоразумения.

В целом ряде латиноязычных источников X—XI вв. этот эт­ноним применяется бесспорно к руси (см.: гл. 2.1—2; 4.1.2), по­этому до некоторых пор историки не видели здесь никакой про­блемы, считая, что рядом с чешскими купцами («богемами») на­званы древнерусские. Так было, пока в 1952 г. австрийский ме­диевист Э.Цёлльнер (E.Zollner) не попытался доказать, что под «рутами» составители устава подразумевали не далекую русь, а ме­стное славянское население. Дело в том, что здесь, на Среднем Дунае, в середине V в. н.э. недолгое время существовало госу­дарственное образование германского племени ругов, разгромлен­ное в 488 г. римским полководцем Одоакром. Несмотря на ис­чезновение самих ругов, название некогда населявшейся ими тер­ритории как «страны ругов» (Rugiland), по мысли Цёлльнера, про­должало жить в языке окружающих народов; поэтому-то они и на­звали «ругами» славян, когда эти последние примерно в VI в. осе­ли в стране «ругов».

Построению Цёлльнера нельзя отказать в логичности: почему с именем германских ругов не могло произойти то же, что случи­лось с именем кельтских бойев, которое в устах их германских со­седей стало названием славянского населения бывшей страны бойев, т.е. названием чехов (нем Bцhmen; Boemani в «Раффелыптет- тенском уставе»)? Однако ни сам Цёлльнер, ни его сторонники, обсуждая тему «ругов» в «Раффельштеттенском уставе», не взя­ли себе за труд ознакомиться с текстом источника в целом. Ина­че они бы сразу заметили, что их идея находится в резком про­тиворечии с содержанием памятника. Одним из основных прин­ципов устава было разграничение между «баварами и славянами этой страны» (т.е. Баварской восточной марки) и иностранными купцами: первые освобождались от таможенных сборов, вторые платили их в полном объеме. «Ругов», как и чехов-«богемов», со­ставители устава относят именно к числу приходящих иностран­цев. Пределы «страны ругов» достаточно хорошо известны: она це- ликом и полностью помещается в границах Восточной марки IX — начала X в. Следовательно, идея Цёлльнера оказывается по­рочной в самой своей основе: если бы «славяне от ругов» «Раф- фельштеттенского устава» были бы славянами из «страны ругов», то они освобождались бы от пошлин. Между тем это не так.

Есть и другие аргументы против гипотезы Цёлльнера и в поль­зу отождествления «ругов» с русью. Но для нашей цели сказа­но достаточно: обращаясь к сведениям о Древней Руси в том или ином западноевропейском источнике, историк обязан иметь чет­кое представление о его содержании в целом — иначе его могут поджидать неприятные сюрпризы.

2.3. Чего искали в Германии послы княгини Ольги? - или:

ТЕКСТОЛОГИИ НИКОГДА НЕ БЫВАЕТ СЛИШКОМ МНОГО

Обратимся к еще более сложному примеру, когда от иссле­дователя требуется не только знание полного текста источника (из которого он непосредственно использует лишь малый фраг­мент), но и умение дать источниковедческую оценку этому ис­точнику, а при необходимости и этому фрагменту.

«Повесть временных лет» рисует княгиню Ольгу, супругу киевского кня­зя Игоря и долголетнюю правительницу Руси (примерно с 945 г. по нача­ло 960-х годов) решительной, коварной и мудрой. Одним из проявлений ее мудрости для летописца было ее крещение во время пребывания в Констан­тинополе—Царьграде константинопольским патриархом (см.: часть II, гл. 4.1). «Аще бы лих закон греческий, то не бы баба твоя его пияла, Оль­га, яже бе мудрейши всех человек», — говорит летописец устами бояр Вла­димира Святославича (ПВЛ. С. 49).

Летописец, однако, умалчивает о другом: несколько спус­тя после возвращения из Царьграда Ольга в 959 г. отправила посольство в Германию к королю Оттону I (936—973 гг., импе­ратор с 962 г.) с просьбой прислать на Русь немецкого еписко­па и священников (см.: гл. 2.1). Оттон велел рукоположить для Руси епископа по имени Адальберт, который и отправился в Киев в 961 г., но, ничего не добившись, вынужден был вер­нуться уже через год. Дома безместный епископ занялся исто- риописанием, продолжив хронику своего лотарингского земля­ка Регинона Прюмского (Regino Prumiensis) (Prьm — монастырь несколько севернее немецкого города Трира); в этом-то «Про­должении хроники Регинона Прюмского» («Continuatio Chronici Reginonis он и рассказал о только что упомяну­тых событиях (Cont. Reg. P. 170-172).

О поездке Адальберта знал еще в начале XIX в. А.Л.Шлёцер, и с тех пор вплоть до наших дней вокруг нее не утихает ученый спор. Одни с доверием отнеслись к рассказу «Продолжения Ре- гинона», непосредственного свидетеля событий, другие же пред­почитали думать, что русское посольство преследовало какие-то совершенно иные цели, а Оттон I, известный своим миссионер­ским рвением, решил навязать Руси своего епископа, которого в Киеве вовсе не ждали, чем, собственно, и объясняется его не­удача. Тем самым история Адальберта приобретала подчеркну­то идеологизированный подтекст: она становилась первой в длин­ной череде попыток Западной церкви «восхитить нас (т.е. Русь, Русскую церковь. — Авт.) у греков» (по выражению известно­го русского церковного историка Е.Е.Голубинского). Оценивая эту двухсотлетнюю полемику, приходится не без недоумения от­мечать, что никто из ее участников ни разу не обратился к ис­точниковедческой стороне дела. А между тем ей здесь принад­лежит решающая роль. Если даже допустить, что Адальберт, ав­тор «Продолжения Регинона» и непосредственный исполнитель планов Оттона в отношении Руси, с целью дополнительного оп­равдания своей миссии мог приписать русским послам просьбу, которой они не высказывали, то как быть с другими немецки­ми источниками, также свидельствующими о желании киевской княгини получить епископа из Германии? А такие источники есть. Это целый ряд немецких анналов, в своей древнейшей части (до 973 г. включительно) восходящих к утраченным в самостоятель­ном виде «Херсфельдским анналам» («Annales Hersfeldenses») (Hersfeld — монастырь в верховьях реки Везер, в нынешней зем­ле Гессен, в Германии). Под 960 г. находим в них сообщение о «по­слах народа Руси (gens Rusciae)», уверявших Оттона I, что их на­род хочет «отказаться от языческих обычаев и принять христи­анскую веру», и поэтому просивших немецкого короля послать с ними «кого-либо из своих епископов, который открыл бы им путь истины»; «и он послал к ним епископа Адальберта» (Ann. Hild. P. 21-22; Ann. Quedl. P. 70; Ann. Alt. P. 9; Lamp. P. 30 и др.). Следовательно, настаивать на том, что Адальберт сочинил свое «сообщение» о просьбе русской княгини, можно только при одном условии — если известие анналов херсфельдского кор­ня является пересказом «Продолжения Регинона». Таким обра­зом, ответ на важный для истории Руси вопрос зависит от реше­ния чисто текстологической проблемы, на которую историки Ру­си даже не обращали внимания.

Зато она ставилась немецкими исследователями, хотя, есте­ственно, вне всякой связи с известием о русском посольстве. К еди­ному мнению они не пришли, но наибольшее распространение получила точка зрения, согласно которой херсфельдский анна­лист использовал труд Адальберта. «Что и требовалось дока­зать!» — скажут многие читатели, посчитав, что здесь можно по­ставить точку. И сильно ошибутся. Конформизм науке не пока­зан, и большинство в ней редко бывает право.

Предположение о вторичности херсфельдской анналистики по отношению к «Продолжению Регинона» возможно лишь при условии, что последнее было завершено к тому времени, когда писал херсфельдский автор. Но именно это оказывается не толь­ко не доказанным, но и сомнительным. Когда же Адальберт ра­ботал над своим сочинением? Последней годовой статьей в нем является статья 967 г., в которой, говоря о сыне Оттона I, буду­щем германском императоре Оттоне II (973—983 гг.), автор за­мечает, что уже тогда Оттон-младший «заранее высказал мно­гие признаки своих будущих (выделено нами. — Авт.) мудрос­ти и милосердия». Ясно, что сказать так нельзя было до нача­ла самостоятельного правления Оттона II, которое приходится на 973 г. Следовательно, труд Адальберта (он умер в 981 г.) был за­кончен после 973 г. и по этой причине вряд ли мог быть одним из источников «Херсфельдских анналов», писавшихся ок. 973—974 гг. Неужели никто ранее не сделал этого, в сущности, простого наблюдения? Не совсем так. Его можно найти в тонень­кой брошюре-диссертации ничем более не известного Г.Изенбар- та (НЛвепЬагЙи), защищенной в Кильском университете в 1889 г. Но этот одинокий голос, как, увы, бывает, затерялся в дружном ученом хоре.

«Теперь-то тема, наконец, закрыта?» — быть может, спросит торопливый читатель. И снова ошибется. Все только начинает­ся. Это сразу станет понятно, стоит только разделить два, вооб­ще говоря, разных вопроса: вопрос о взаимоотношении «Херсфельд- ских анналов» и «Продолжения Регинона» от вопроса о проис­хождении информации о русском посольстве в анналах хер- сфельдской традиции. Ведь все равно необходимо удостоверить­ся, а действительно ли известие о послах княгини Ольги входи­ло в реконструируемых «Херсфельдских анналов»? Взглянем на стемму памятников, восходящих к «Херсфельдским анналам» (см. илл. 8: прописными буквами выделены названия реально существующих текстов; а.— анналы):

Херсфельдские а. (до 973 г.) ВАЙСЕНБУРГСКИЕ А. Большие хильдесхаимские а.

Илл. 8. Стемма памятников херсфельдскоИ анналистической традиции

(708-1075 гг.) (до 1043 г.)   АЛЬТАЙХСКИЕ А. А. ЛАМПЕРТА (до 1073 г.) (до 1077 г.) САКСОНСКИЙ АННАЛ ИСТ (741-1139 гг.)

Из этой схемы, хотя она и является упрощенной, видно, что большинство анналов херсфельдского корня восходят к нему не прямо, а через посредство другого реконструируемого памятни­ка — «Больших хильдесхаймских анналов» («Annales Hildeshei­menses maiores») (Hildesheim — город и епископство в современ­ной немецкой земле Нижняя Саксония, несколько южнее Ган­новера) и только монастырские анналы Вайсенбурга («Annales Weissenburgenses») (Weissenburg — аббатство в Эльзасе, к севе­ру от Страсбурга, в нынешней Франции) связаны с херсфельд- ским протографом непосредственно. И вот что замечательно: сведения о русском посольстве есть во всех памятниках херсфельд- ской традиции, кроме «Вайсенбургских анналов»! Напрашива­ется вывод: эти сведения происходят не из «Херсфельдских», а из «Больших хильдесхаймских анналов». Так оно, судя по всему, и есть.

Правда, вайсенбургский анналист, как легко заметить, сличая его текст с текстами других анналов, происходящих от «Херсфельдских», имел обыкновение заметно сокращать свой источник. В таком случае не мог ли он сократить и сообщение о русских полах к Оттону I? К счастью, есть до­статочно веские основания, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно. Адаль­берт после своего возвращения из Руси был в 966—968 гг. настоятелем Вайсенбургского монастыря. Более того, когда в 968 г. он был назначен пер­вым предстоятелем только что образованной Магдебургской митрополии, Вай- сенбург специальной грамотой Оттона I оказался «приписан» к магдебург­ской кафедре, т.е. Адальберт продолжал оставаться его прямым священно- начальником. Таким образом, сократить сообщение о русском посольстве и мис­сии Адальберта значило бы для вайсенбургского автора сократить сведения об аббате собственного монастыря. Такое вряд ли возможно. Напротив, представитель каждого скриптория, переписывая и редактируя тот или иной исторический труд, стремился внести в него сведения местного про­исхождения (обычно — даты поставления и смерти местных аббатов).

Итак, можно с достаточной уверенностью утверждать, что ин­формация о русских послах 959 г. в так называемой херсфельд- ской анналистике происходит на самом деле не из херсфельдско- го, а из хильдесхаймского источника, т.е. из тех добавлений к хер- сфельдскому протографу, которые были сделаны составителем «Больших хильдесхаймских анналов» на основе местных запи­сей — известно, что их начали вести при кафедральном соборе в Хильдесхайме при епископе Отвине (954—984 гг.). Следователь­но, херсфельдская анналистика и «Продолжение Регинона» — это независимые друг от друга источники о посольстве княгини Ольги в Германию. Предположение о фальсификате Адальбер­та теряет под собой всякую почву. Иными словами, киевская кня­гиня действительно просила немецкого короля прислать на Русь епископа и священнников. Значение этого вывода для истории христианизации Руси трудно переоценить (см.: гл. 2.1).

2.4. БЫЛИ ЛИ ПРИЧИНЫ ЛИКОВАНЬЯ ПОЛЬСКОГО КНЯЗЯ БОЛЕСЛАВА – ИЛИ О ВАЖНОСТИ «ВНУТРЕННЕЙ» ТЕКСТОЛОГИИ

Итак, мы убедились, насколько насущным при работе с «рус­скими» известиями западноевропейских источников бывает срав­нительно-текстологическое рассмотрение этих источников и кру­га связанных с ними памятников, т.е. то, что можно было бы ус­ловно назвать «внешним»источниковедением (внешним по отно­шению к интересующему нас источнику или фрагменту). Но не менее важно также источниковедение «внутреннее», не выходя­щее за пределы одного памятника и раскрывающее место ана­лизируемого фрагмента в общей структуре источника.

Хроника мерзебургского епископа Титмара (Merseburg — го­род и епископство на востоке Саконии, западнее современного Лейп- цига), написанная во втором десятилетии XI в., содержит столь многочисленные и ценные сведения о событиях на Руси в конце княжения Владимира Святославича (978—1015 гг.) и в первые го­ды после его смерти, что заслуживает отдельного разговора (см.: гл 3.3). Сейчас же нас будет занимать лишь одна из ее глав — гл. 65 книги VII, и даже еще уже — одно из сообщений, содер­жащихся в этой главе. Речь в нем идет о том, что польский князь Болеслав I (992—1025 гг.) совершил поход на Русь против толь­ко что вокняжившегося в Киеве Ярослава Владимировича (1016—1018, 1019—1054 гг.), «возвел на престол его (Яросла­ва. — Авт.) брата, а своего зятя, долго пребывавшего в изгнании, и радостный вернулся» на родину (Thietm. VII, 65. Р. 478).

В тексте вроде бы нет никаких загадок. Известно, что после смерти Владимира 15 июля 1015 г. на Руси развернулась меж­доусобная борьба между его сыновьями. Поначалу киевский стол был захвачен Святополком, убившим своих младших бра­тьев Святослава, Бориса и Глеба, за что он получил прозвище «Ока­янный». Осенью 1016 г. другой из его братьев, новгородский князь Ярослав Владимирович, изгнал Святополка из Киева, и тот бе­жал в Польшу к Болеславу — ведь Святополк был женат на до­чери Болеслава. Летом 1018 г. Болеслав совершил поход на Ки­ев, захватил его, и в столице Руси вновь временно вокняжился Святополк. Обо всем этом мы достаточно хорошо осведомлены из древнерусских источников (вот только о женитьбе Святопол- ка на Болеславне они молчат). Казалось бы, все предельно яс­но: поход Болеслава, упомянутый в главе VII, 65, — это и есть поход 1018 г.

Именно так и думали, и думают почти все исследователи. И все было бы прекрасно, если бы описание возвращения Болеслава из Киева, как оно представлено в «Повести временных лет», не столь разительно отличалось от описания Титмара. Оказавшись в Ки­еве, «рече Болеслав: "Разведите дружину мою по городам на по- корм"... Безумный же Святополк рече: "Еликоже (сколько ни есть. — Авт.) ляхов по городом, избивайте я (т.е. их. — Авт.)". И избиша ляхы, Болеслав же побеже из Кыева» (ПВЛ. С. 63). Едва ли паническое бегство уместно было назвать «радостным воз­вращением». Титмар не относился к числу почитателей воинст­венного польского князя, много досаждавшего его саксонской ро­дине, и у него не было оснований представлять неудачи Болесла­ва победами. Кому же верить — немецкому хронисту, современ­нику событий, или летописцу, работавшему несколько десяти- летий спустя? Нельзя ли предположить, что летописец, ска­жем, перенес на события 1018 г. описание более знакомой ему ситуации 1069 г., когда польский князь Болеслав II (1058—1079 гг.) помог вернуться на киевский стол другому сво­ему русскому родственнику — князю Изяславу Ярославичу (1054—1078 гг. с перерывами) (см.: гл. 5.1), как думал, напри­мер, известный русский текстолог и историк летописания акад. А.А. Шахматов?

Ломая голову над этим противоречием и придирчиво вгля­дываясь через текстологическую лупу в рассказ летописи, ни­кто из историков не попытался источниковедчески оценить сведения Титмара из главы VII, 65. А здесь многое лежит пря­мо на поверхности. Киевская кампания Болеслава 1018 г. по­дробно описана мерзебургским епископом в самом конце его со­чинения, в последних главах книги VIII (главы 31—33), но в них мы не находим ни слова о возвращении Болеслава. Ничего уди­вительного: Киев был взят Болеславом 14 августа, а 1 декабря 1018 г. Титмара уже не было в живых. Немецкий хронист, ско­рее всего, попросту ничего не знал о финале киевского похода.