ГЛАВА 6. Лиза тяжело переживала гибель братьев, плакала, злилась на отца, что он не разрешил им с Анной пойти на похороны

Лиза тяжело переживала гибель братьев, плакала, злилась на отца, что он не разрешил им с Анной пойти на похороны. В память о Саше и Виталике она решила осуществить просьбу Кеши: собирать у себя дома молодежный кружок. Все это проходило на фоне разгоравшихся отношений с Николаем, и его просьба, чтобы она порвала с анархистами, была очень некстати. Выходить из группы она не собиралась, но и обманывать Николая ей не хотелось. Поэтому она рассудила так: на митинги она больше ходить не будет, а кружок дома собирать можно, в этом нет никакой опасности. И все-таки внутри ее грызла совесть, поэтому в целях предосторожности она выбрала для занятий кружка среду, день, когда у Анны был выходной, и Николай у них не появлялся.

Молодежь приходила в 6 часов вечера и уходила за час до прихода отца, так что он долгое время даже не подозревал, что у них в доме происходит. В гостиной иной раз набивалось до 15 человек. Когда они уходили, Зинаида быстро убирала комнату и прихожую, «чтобы Григорий Аронович, не дай Бог, чего-нибудь не заметил».

Сарра Львовна с этим мирилась, предпочитая, чтобы Лизины друзья собирались у них дома, чем она будет где-то пропадать допоздна. Ее только удивляло, что гости расходятся не сразу, а по одному, выдерживая интервал в несколько минут.

Однако она не привыкла ничего скрывать от мужа и недели через три рассказала ему о том, что у Лизы по средам собирается молодежь. Григорию Ароновичу эта затея не понравилась. Он считал, что у дочери и так достаточно дел, чтобы еще тратить время на какие-то сборища.

– Что за молодежь, ты хоть знаешь кого-нибудь?

– Наши племянники Эрик, Марк, их друзья по гимназии. Как-то заходил Кеша со своим товарищем Владиком. По-моему, ничего предосудительного в этом нет. Лиза уже взрослая, ей нужно общество, окружение молодых людей, а здесь, дома, они все на виду.

– Наверное, ты права, хорошо, что она будет тут, под твоим наблюдением. А Анна?

– Сидит в это время в своей комнате, говорит, что ей с ними не интересно.

– Ей бы как раз общество молодежи не помешало, а то растет дикаркой.

– Ничего подобного. Я слышала случайно, как она очень оживленно беседовала с учителем. У нее есть свои увлечения. И с математикой все наладилось, а по физике уже два раза получила пятерки.

– Умница! Может же, когда захочет.

Само собой разумеется, что Лиза как хозяйка дома стала руководителем кружка, хотя понятия не имела о чем говорить и чем занимать ребят. Из Женевы от Рогдаева очень кстати пришел чемодан со статьями и брошюрами Кропоткина и других видных русских и зарубежных теоретиков анархизма. Первые занятия так и строились: она читала вслух какую-нибудь статью, сама разбирала ее, а затем подбрасывала заранее подготовленные вопросы, чтобы завести дискуссию. Большая часть кружковцев обычно молчали, но было несколько человек, в том числе ее братья, Эрик и Марк, которые горячо спорили, сами многое добавляли к прочитанным статьям, приносили с собой интересные книги.

Эрик, оказывается, давно увлекался философией, читал Прудона, Гегеля, Штирнера, Плеханова, Маркса и рассказывал любопытные вещи. Слова Штирнера о внутренней свободе человека были для Лизы таким же откровением, как романы Жорж Санд и мадам де Сталь о потребности любви и личного счастья. Человеку ничто не указ: ни мнение общества, ни его законы и моральные устои, ни даже религия. Эти Штирнеровские постулаты бальзамом ложились на ее душу, давно готовую взбунтоваться против строгих гимназических правил и мучительной заботы обожающих ее родителей.

Вскоре руководство кружка перешло к Эрику, и как-то незаметно поменялся состав слушателей. Теперь постоянно ходили 10–13 человек, в основном друзья братьев из Классической гимназии, несколько ремесленников, мастеровых и рабочих, которых направлял со своего завода Сергей Войцеховский.

Больше всего сведений Лиза сама черпала из брошюр и анархистских журналов. Постепенно она стала понимать, что анархизм – это не просто философское учение о свободе и государственном насилии, а целое направление в политике. Они – тоже революционеры, и так же, как социалисты и другие партии, должны рассматривать свое отношение к вооруженному восстанию, аграрному вопросу, профсоюзам, парламенту, Государственной думе, о чем обычно говорит на митингах Николай. Только у идеологов анархизма на все эти вопросы были свои взгляды, отличные от других партий, и ей хотелось самой во всем разобраться. У нее проснулся интерес к политике.

Она попросила Иннокентия достать ей какие-нибудь работы Маркса и Энгельса.

– Зачем они тебе? Бакунин, Кропоткин и все теоретика анархизма резко критикуют их теорию научного коммунизма.

– Мне интересно с ней познакомиться.

Спорить с ней было бесполезно, он принес ей несколько отдельных переводов из трудов Маркса и «Манифест Коммунистической партии». Она с трудом их осилила, многое не поняла, но в целом они произвели не нее сильное впечатление, заставив задуматься о некоторых моментах в анархическом учении.

Маркс утверждает, что ход истории обусловливается объективным развитием общества, все бывшие в мире революции – неизбежное созревание экономических сил. Капитализм обречен так же, как предшествующий ему крепостнический строй. В предстоящей классовой борьбе победит пролетариат, и, чтобы бороться со свергнутым врагом, он должен установить свою диктатуру. Бакунин и Кропоткин за это резко критикуют марксизм, так как диктатура пролетариата приведет к новой власти, а та установит свои порядки и жесткие законы. Лиза полностью с ними в этом соглашалась. Но дальше у нее начинались сплошные вопросы.

Большевики, захватив все средства производства, организуют в промышленности и сельском хозяйстве централизованное управление и быстро наведут в экономике порядок. Однако если представить, что социалистическую революцию совершили не большевики, а анархисты, то как в такой огромной стране, как Россия, они будут создавать анархические коммуны и федерации?

Все свои сомнения она выносила на обсуждение кружка. Эрик злился на нее, упрекал, что она начиталась всяких глупостей у Маркса и теперь не понимает самых элементарных вещей

– Что тут непонятного, – раздраженно говорил он, – даже рабочие это знают. После революции все фабрики и заводы окажутся в их руках, по желанию они смогут объединиться в одном городе или в нескольких городах в одну коммуну и будут самостоятельно распоряжаться этой собственностью, сами себя всем обеспечивая. Такие же коммуны появятся рядом с ними. Они установят между собой взаимовыгодный и безденежный обмен продуктов и товаров. Это тебе понятно?

– В теории понятно. А на практике нет. Что же, тогда в Екатеринославе придется разрушить все сталелитейное и чугунное производство? А рудники? Там люди тоже скажут, что им незачем добывать руду и уголь для других губерний. И жители села начнут выращивать хлеб и овощи только для своей округи.

– По всем важным отраслям появятся свои такие же свободные коммуны и кооперативы.

– Допустим! Тогда как будет строиться работа банков, железной дороги, медицины, они же ничего не производят?

– Значит, им придется обменивать свои услуги на товары, – Эрик сдерживался из последних сил, чтобы не нагрубить ей, до того она замучила своей настырностью.

– Что вы спорите? – вмешался Марк. – Сейчас, конечно, у нас много неясностей, но тогда сама обстановка подскажет, как надо действовать.

– Все-таки, наверное, больше прав Маркс, – не сдавалась Лиза, – который говорит о централизованном и плановом хозяйстве при социализме. А коммуны с их свободными договорами и взаимным товарообменом вернут нас в феодальный строй и еще большее неравенство. Или того хуже: Россия вновь распадется на удельные княжества.

Иногда на занятия кружка приходила учительница гимназии по словесности Софья Пизова. Она читала лекции о Герцене, Белинском, Добролюбове, Писареве, разбирала их статьи. Все это расширяло кругозор и давало толчок к лучшему пониманию революционно-демократического движения в целом.

Лиза с ней тоже делилась своими сомнениями. Софья откровенно признавала, что многие идеи анархизма носят абстрактный характер, никто из теоретиков анархизма точно не знает, как они будут осуществляться на практике.

– Почитай внимательно Кропоткина. Он часто повторяет, что революция сначала должна произойти в сознании людей, только после этого можно переходить к ее осуществлению в жизни, причем на это потребуются сотни, а может быть и тысячи лет, то есть длительная культурная и духовная эволюция человечества. В
истории еще ничего подобного не было. Парламент, конституция, демократические реформы – да, а вот отсутствие институтов власти – без этого невозможно представить современное общество.

Софья была преданной поклонницей Льва Толстого, считая, что в своих взглядах на государство он близок к анархистам и лично к Кропоткину. Лиза себя чувствовала недостаточно подкованной, чтобы разговаривать с ней на эту тему, но зато могла высказывать свое мнение по поводу философских воззрений его литературных героев. Константина Левина она уже осудила для себя раз и навсегда. Теперь, прочитав недавно «Войну и мир», была возмущена князем Андреем и Пьером Безуховым.

– Мне не нравится, что они занимаются самоанализом, – горячо доказывала она Софье. – Пьер говорит князю Андрею, что «есть зло только для себя». Правильно, соглашается с ним тот и определяет для самого себя два действительных несчастья: угрызение совести и болезнь. Счастье для него – это отсутствие этих двух зол. «А любовь к ближнему, а самопожертвование?» – восклицает Пьер и начинает фантазировать о добрых делах для своих крепостных крестьян, которые выглядят циничной маниловщиной. Мне неприятно было читать их спор о мужиках, особенно признания князя Андрея. Богатый, самодовольный дворянин понятия не имеет, что такое физический труд, завидует животному состоянию крестьян и убеждает Пьера, что медицина в деревнях ни к чему – «гораздо покойнее и проще им умирать, на их место родится много других». А все масонские рассуждения Пьера и его братьев по ложе о совершенствовании человеческой души? Прости, Соня, но мне Толстой неприятен так же, как его теория о непротивлении злу насилием. И теперь толстовцы хотят на этой теории построить модель будущего социалистического общества?

– У тебя, Лиза, поверхностное отношение к Толстому. Он никогда не говорит просто так, во все вкладывает глубокий смысл. В его теории «непротивления злу насилием» много общего с тем, что говорит Христос в Евангелии, только церковь истолковывает его слова в поддержку власть имущих, а Толстой видит в них попытки построить на земле общество, основанное на любви и равенстве, почти как Кропоткин. Разница лишь в том, что Петр Алексеевич понимает, что без борьбы ничего не изменишь, а Толстой это категорически не приемлет. Вообще Толстого, как и Достоевского, надо читать в зрелом возрасте, тогда еще можно хоть немного приблизиться к их осмысливанию души человека и его поступков.

Софья подолгу сидела у Лизы. Хотя у них была разница в семь лет, она чувствовала к этой девушке симпатию, с удовольствием с ней беседуя, как со своими особенно смышленными ученицами. Лиза познакомила ее с мамой, представив Софью, как руководителя их литературного кружка – так это называлось для посторонних. Вскоре у Софьи появилась в их доме еще одно занятие, из-за чего она стала к ним заходить и в другие дни недели: беседы с их дворником Степаном. Все началось с трубки, которую она однажды увидела в руках Степана.

– Можно посмотреть ее, – спросила она удивленного дворника, внимательно рассматривая рисунок на трубке. – Это старинная турецкая трубка. Откуда она у вас?

– От деда, а у того от его отца, воевавшего с турками. Мы сами казаки, а по женской линии наша прабабушка турчанка, которую прадед привез с война. Поэтому, видите, какой я черный и курчавый, – Степан с гордостью провел по своим еще довольно густым в его возрасте кудрям, без одного седого волоса.

– А в Екатеринославе давно живете?

– Так як же, мы здесь и жили всегда, в Половице.

– Помните, что дед рассказывал?

– А як же. Бог памятью не обидел, и деда рассказы помню, и прадеда.

С этого и начались их беседы, которые продолжались иной раз по три часа, когда возвращался с работы Григорий Аронович. Узнав, что Софья хочет составить книгу из этих рассказов, для которой она придумала название «Байки деда Афанасия», он тоже заинтересовался воспоминаниями Степана, обещав дать деньги на издание книги.

В воскресенье уже все домочадцы собирались в гостиной около Степана. Смущаясь от такого внимания к себе и вертя в руках неизменную турецкую трубку, он рассказывал занимательные истории из жизни своего деда Афанасия и прадеда Макара – запорожских казаков, живших в слободе Половица, на месте которой теперь стоит Екатеринослав. То, что Степан наполовину фантазировал, Софья поняла, когда спросила его о письме запорожских казаков к турецкому султану.

– Так як же, – не моргнув глазом, обрадовался Степан, – мой прадед запечатлен на той знаменитой картине в самой середине, рядом с писарем, – и стал так красочно описывать эту сцену, как будто сам на ней присутствовал, сочиняя послание.

Фальки слушали и удивлялись: кто бы мог подумать, что их молчаливый, скромный дворник, оказался таким талантливым рассказчиком. Софья объясняла это тем, что у него хорошо развито воображение и отличная память, удержавшая все подробности того, что ему рассказывали дед и столетний прадед (она не исключала, что возраст прадеда Степан тоже преувеличил).

Как-то в воскресенье, без предупреждения, Софья привела к ним в гости директора екатеринославского краеведческого музея Дмитрия Ивановича Яворницкого. Директор долго осматривал трубку Степана, наконец, одобрительно кивнул головой и предложил ему продать ее за некоторую сумму. Степан сказал, что с этой трубкой он никак не может расстаться, а вот другие имеющиеся у него старинные вещи отдаст в музей без всяких денег, но прибавил при этом, что надо получить согласие его сыновей, дорожащих памятью своих предков. В его комнате оказался большой старинный сундук. В нем хранилась пара длинных турецких трубок, кинжалы, кальяны, платья, бусы и разные тонкие блестящие материи.

Яворницкого и Софью пригласили обедать. Ученый явно был в ударе. Сначала он рассказывал об основателе музея, известном археологе и промышленнике Александре Николаевиче Поле, его экспедициях и огромном богатстве их края. Затем принялся критиковать правительство и русских капиталистов, не желающих вкладывать средства в развитие отечественной промышленности. Из всех предприятий в городе только одно российское – вагонные мастерские. И вообще в Екатеринославе все принадлежит иностранцам, даже электростанция, трамвайные линии и трамвайные вагоны. Такая зависимость от иностранного капитала пагубно сказывается на экономике России.

Григорий Аронович пытался ему возразить, что вливание иностранных инвестиций, наоборот, полезно для России: иностранцы оживили промышленность Украины и дают возможность развиваться Екатеринославу. На что тот удивленно спросил:

– Разве вы не видите, что весь российский капитал уплывает за границу, а народ живет очень бедно?

Григорий Аронович, не любивший политических разговоров, нахмурился. Яворницкий же разошелся. Он стал возмущаться, что подобная политика идет со времен Екатерины II.

Софья, видя, что Фальку неприятны рассуждения Яворницкого, смутилась, не зная, как прервать его красноречие. Зато Лизе они очень нравились: в них она находила подтверждение своим собственным мыслям о развитии промышленности и экономики, которые она высказывала в спорах с Эриком.

Григорий Аронович предложил Яворницкому посмотреть его коллекцию картин. Дмитрий Иванович пришел от нее в восторг и довольно-таки бесцеремонно попросил Фалька пожертвовать что-нибудь в музей. Григорий Аронович, довольный тем, что директор оценил его художественный вкус, подарил маленькую акварель Айвазовского из неаполитанского цикла.

На прощанье Яворницкий еще больше всех удивил, сказав, что воспоминания Степана особенно ценны тем, что показывают современникам, откуда идут корни освободительной борьбы.

– Сегодняшние молодые якобинцы, – сказал он, крепко прижимая к груди подарок Григория Ароновича, – это потомки тех запорожских казаков, которые писали письмо турецкому султану. Дух свободы в народе неистребим.

– Яворницкий – большевик? – поинтересовалась Лиза у Софьи, когда та пришла на очередную беседу со Степаном.

– Не знаю. Первый раз слышала такие его рассуждения. А как верно Дмитрий Иванович подметил насчет преемственности революционеров у запорожских казаков! И Степан это чувствует, только по-своему, по-мужицки, поэтому так гордится своими предками.