ГЛАВА 2. Николай помнил о втором задании Ковчана и с трудом пробрался в Чечелевку, окруженную войсками

Николай помнил о втором задании Ковчана и с трудом пробрался в Чечелевку, окруженную войсками. Он знал этот рабочий поселок, как свои пять пальцев, так как второй год вел в цехах Брянского завода рабочий кружок и бывал у многих своих слушателей дома.

Чечелевка был самый большой рабочий поселок на окраине Екатеринослава. Восемнадцать лет назад Брянское акционерное общество, принадлежавшее бельгийцам, построило здесь первую домну. В последующие четыре года оно ввело в строй еще две, сделавшие Александровский завод крупнейшим производителем стали. Название «Александровский» не прижилось. С самого начала завод стали называть Брянским, или просто Брянкой.

Со своими печами и колоссальными трубами, окрашенными в черный цвет, он напоминал издали огромный башенный броненосец, заблудившийся в степи и нарушивший ее тишину и первозданную красоту. С наступлением темноты все небо над ним становилось багровым от яркого пламени доменных печей.

Хозяевами завода были иностранцы, и почти все руково­дящие и технические должности, включая инженеров, мастеров и лаборантов, на нем также занимали иностранцы, в основном французы. Все они имели высокие зарплаты, массу льгот и не­ограниченную власть над людьми. Больше всех свирепствовали мастера. Они нещадно штрафовали рабочих по каждому пустяку, заставляли их работать в обеденное время и толком ничего не могли объяснить, так как никто из них не знал русского языка. Одни из них снимали квартиры в городе, другие – жили недалеко от завода, в уютных домиках отдельного поселка, огороженного высоким забором и охраняемого рослыми городовыми. Оттуда на территорию завода выходила своя проходная. Острые языки назвали этот поселок «Колонией», а проходную – «директорской калиткой».

Николаю завод и поселок особенно близки были тем, что он намеревался после окончания училища работать на Брянке инженером по электротехнической части оборудования – такая у него была будущая специальность.

... Шел третий день забастовки. В здании завода стояла непривычная тишина. В столовой железопрокатного цеха Николая уже ждал вальцовщик Степан Кузьмич Нестеренко – Кузьмич, староста его рабочего кружка, заранее предупрежденный Ковчаном о собрании. Он сказал, что всех делегатов собрать не удалось: кто отдыхает после ночного дежурства, кто патрулирует улицы или охраняет проходные завода, чтобы начальство не провело штрейкбрехеров, но человек 30 придет. И то польза, считал Кузьмич, лишняя беседа с интеллигентом (так называли лекторов из города) не помешает.

Люди приходили уставшие, молча присаживались на стулья, слушали разговор Нестеренко с Николаем.

– Дела неважные, – говорил тот глухим голосом. – Администрация не идет на уступки, отвергла все наши требования. «Нравится вам бастовать – бастуйте», – сказал директор стачкому и укатил в Крым. Забастовка кончится, еще круче закрутит гайки, с нас потом и вычтет все свои убытки.

– Ты не прав, Кузьмич, – возразил ему Николай. – Своими баррикадами вы доказали, что не собираетесь сдаваться и будете стоять до конца. На море ему сейчас далеко не до отдыха.

– Нам обязательно надо вооружаться, – заметил Аким Петренко, – у солдат винтовки и полный боевой комплект, у нас – самодельные бомбы и фугасы. Винтовок – раз-два и обчелся.

– Для оружия нужны деньги, а где их взять? – посетовал сидевший поодаль от всех Алексей Криворучко, высокий худой рабочий с лицом, испещренным оспой.

– Собирать у рабочих, – сказал Кузьмич.

– С нас и так собирают, то туда, то сюда. На всех митингах просят давать деньги на оружие и динамит, а пойди, проверь, куда потом эти деньги деваются. Что-то я не слышал, чтобы рабочим раздавали оружие.

– Ловкачей много, – вступил в разговор парень с огненно-рыжей шевелюрой, которого раньше Николай в цехе не видел. Говоря, он широко открывал рот, показывая кривые, желтые от курения зубы. – Надо действовать по-другому: грабить буржуев, силой отнимать у них деньги, которые они на нас наживают.

– Я бы еще припугнул мастеров, – сказал тоже незнакомый Николаю рабочий, – лопочут на своем языке, не поймешь, чего хотят. Только и знают, что выставлять штрафы. Гнать их отсюда надо, а не хотят уезжать, так всех под завязку, – и для наглядности он провел рукой под горлом.

– Индивидуальный террор ничего не даст, – возразил ему Николай. – Только массовое сопротивление, вы это сами сейчас доказали. Даже гимназисты это поняли, когда начали строить на Кудашевке баррикаду, хотя я лично был против этого.

– За гимназистов они еще ответят, – заявил рыжий, призывавший к грабежу, явно анархист.

– Мы свои требования будем отстаивать до конца, – твердо сказал Аким Петренко, – если, конечно, Нейдгарт не вызовет откуда-нибудь новое подкрепление. Тогда нам каюк...

– Не вызовет, – успокоил его Николай, – в Одессе тоже все предприятия бастуют, в Севастополе волнуются военные моряки. И так по всему югу. Насчет вооружения вы правильно ставите вопрос. Одна лаборатория по изготовлению бомб уже есть, комитет решил организовать еще несколько таких мастерских, создать рабочие боевые дружины, склады оружия и многое другое. Третий съезд партии прямо поставил вопрос о вооруженном восстании, надо постепенно к нему готовиться.

– Тогда скажи мне, мил-человек, – придвинулся к Николаю Алексей Криворучко, – зачем нам нужен Совет рабочих депутатов, если у нас есть комитет, и он всем руководит. Ведь это он надоумил нас построить баррикады, сражаться с войсками, и ты вот тоже пришел сюда от Григория Ивановича Петровского.

– Это так. Но Совет будет заниматься более широким кругом вопросов. И потом в него войдут не только большевики, но и меньшевики, эсеры, бундовцы...

– С этими «друзьями» нам делать нечего.

– Очень важно, кто войдет в исполнительный комитет Совета. А это уже будет зависеть от собрания. От вашего завода больше всего депутатов, так что за вами – основная сила. Надеемся, что в него попадут только большевики, а Петровский станет его председателем.

– Николай, ты вот летом агитировал нас избрать уполномоченных для переговоров с администрацией. С тех пор прошло много времени, а уполномоченные себя ни в чем не проявили.

– Ну, скажем, не везде. На машиностроительном, например, удалось кое-что добиться...

– Еще бы не добиться, когда там грохнули директора завода. Надо и нашего грохнуть, тогда он заговорит по-другому.

– Как же он заговорит, если ты его грохнешь, – поддел говорившего Кузьмич, все дружно рассмеялись.

– Давайте вернемся к нашей теме, – сказал Николай. – Советы рабочих депутатов уже действуют в нескольких городах России. Это сила, с которой губернаторы, городские думы и хозяева предприятий вынуждены считаться. На наш Совет мы тоже возлагаем большие надежды, вы должны верить в него. 8-часовый рабочий день точно всем будет обеспечен.

– Да не сомневайся ты, Николай Ильич, – сказал Аким, – наши все придут на собрание. Мы слышали, что на других заводах начали переизбирать делегатов, у нас тут тоже кое-кто мутил воду, да им быстро дали от ворот поворот. Так и передай комитету – брянщики не подведут.

После собрания Степан Кузьмич повел Николая к себе. Маленькая, чисто выбеленная хатка уютно пряталась среди яблоневых и вишневых деревьев. Под окнами и вдоль узкой тропинки от калитки к дому еще стояли золотые шары и бордовые георгины, кое-где виднелась кустовая хризантема: белая и желтая. Из-за забора с той стороны улицы свешивались ветви боярышника и калины с тяжелыми, сочными ягодами.

Кузьмич жил здесь давно, еще до строительства Брянского завода, и один из немногих имел свой собственный дом и сад.

– А где хозяйка? – спросил Николай, проходя в чисто прибранную горницу.

– Не поверишь: сидит целый день на «передовой» с ружьем. Она же у меня сибирячка, из семьи охотников. Вспомнила молодость. И Дарья там же. Девке уже 18 лет, такая же шустрая, как мать. Помнишь, она в Сергея твоего была влюблена, до сих пор по нему сохнет.

– Он ей пишет?

– Шлет какие-то записки. Сколько ж ему еще бегать? Девке замуж пора, двое наших заводских просили ее руки, а она – и слышать ни о ком не хочет. Беда, просто беда!

– Суда еще не было, а будет: ему за бегство и ранение жандармов прибавят лет пять.

– А ты сядешь в тюрьму?

– Тоже сбегу, только не представляю, как это будет: я не привык сидеть без дела. Уеду за границу и его уговорю ехать.

– Дарья совсем с ума сойдет.

– Я напишу ему, чтоб оставил ее в покое, а то своими записками травит ей душу.

– Здесь уж нечем не поможешь, если промеж них любовь.

За разговорами Кузьмич накрыл стол: положил соленые огурцы, кислую капусту, вытащил из печки теплую картошку в мундире, нарезал сало, сыр, копченую колбасу, как-никак трое в семье работали.

– Пойду, схожу на огород, принесу зелени, – озорно подмигнул он гостю.

Николаю же вдруг страшно захотелось спать: глаза слипались, голова клонилась вниз, и, как только Кузьмич ушел, положил голову на стол и тут же отключился.

Разбудил его стук на крыльце – это Кузьмич, вернувшись с огорода, сбивал налипшую на сапоги грязь. Вошел, улыбаясь: зелень у него торчала под мышкой, а в руках еле удерживал здоровую бутыль красного вина.

– Прячу в саду от хозяйки, – сказал он, поймав удивленный взгляд Николая. – Сердце малость пошаливает. Мария прячет бутыли от меня, а я – от нее. Только без этого дела нельзя. Сейчас мы с тобой выпьем по маленькой

Вино было крепкое, тягучее, такое мать Николая в Ромнах делала по осени из сухофруктов. Голова от него остается чистой, а ноги наливаются чугуном, не оторвешь от полу. Вот и сейчас он попробовал пошевелить ступнями, куда там – намертво прилипли к чисто выскобленному хозяйкой полу.

Кузьмич смачно жевал розовое сало, хрустел соленым огурцом. По комнате поплыл острый запах гвоздики и лаврового листа.

– Да ты ешь, не стесняйся, – сказал он, увидев, что Николай сидит перед пустой тарелкой. – Расстроили тебя наши товарищи, да ты не бери себе в голову: народ верит большевикам.

– Этот, что говорил о терроре, тоже делегат?

– Да, нет. Случайно попал. Ты уж извиняй, что так получилось, но на собрание придут все 100 человек, даже не сомневайся. А этот рыжий наслушался, наверное, анархистов. Ходят тут их агитаторы, мутят воду. Раньше их мало кто слушал, а сейчас смотрю: научились говорить и все твердят: «Берите оружие, стреляйте в начальство». Забили головы своим террором. Да вот сам посмотри, у меня есть их листовка, подбросили давеча в палисадник.

Он вытащил из-под скатерти листок и протянул Николаю. Тот с интересом посмотрел на длинный, набитый без абзацев текст, пробежал несколько строк в середине: «Надо ли нам слушать все их (социалистов) рассказы о концентрации капитала и исторических законах о том, что буржуазия должна развиваться. А рабочие и босяки, умирая с голода, должны валяться в ночлежках. Им до этого дела нет. Пусть же их слушают те, которым хорошо живется, и кто может терпеть. Мы же, голодающие на фабриках и заводах, на улицах и в бараках, терпеть больше не в силах. Слишком дорого нам обходится их теория постепеновщины – терпеть да терпеть…».

– Пустобрехи, – с возмущением сказал Николай, – сотрясают воздух, ради красивых слов.

– Это еще что. На днях слышал, как они подбивали рабочих спалить «Колонию», и спалят. Один рассказывал о каких-то коммунах. Идите, говорит, к нам, мы уничтожим буржуазию, построим бесклассовое общество. Там не будет ни бедных, ни богатых, и получать все будут, сколько хочешь. Думаю, что немало людей к себе перетащил. А ведь и, правда, Николай, разъясни мне толком, что здесь к чему: Советы рабочих – орган самоуправления, и в коммунах, по словам анархистов, народ будет сам всем заправлять.

– Разговоры о коммунах – полная утопия, хотя сама идея управлять общественной жизнью снизу, очень верная. На этом как раз и будет строиться работа Советов, избранных трудовыми коллективами, то есть самим народом. В его поддержке – основная сила Советов. Это знают и губернатор, и Городская дума, и ваш директор. Однако согласись, Кузьмич, что только партия своей целенаправленной работой могла подсказать рабочим мысль о Советах, недаром один из ваших товарищей задал мне вопрос: зачем нам Советы, если у нас есть комитет? У нас есть не только комитет, но и четкая программа действий, как и к чему стремиться, как добиваться поставленной цели. А вот анархисты этого не хотят понять. Они мечтают о социализме, но не имеют ни программы, ни тактики, ни стратегии, и нечего не могут предложить рабочим, кроме террора. Убивать и грабить куда легче, чем вести настойчивую работу среди масс.

– Толковый ты парень, Николай, – сказал захмелевший Кузьмич и снова наполнил стаканы. –Я тебе вот что еще хотел сказать. У меня сосед – машинист. Вчера вернулся из поездки, говорит, что кое-где начались погромы. И что самое непонятное: зачинщиками являются сами рабочие. Рассказывает такое, что волосы дыбом встают. Позвать его?

– Позови.

Пришел маленький, какой-то весь нескладный, щуплый мужичок с взъерошенными волосами – видимо, Кузьмич оторвал его от сладких снов. Поверх сатиновой косоворотки на нем был черный жилет и куцый клетчатый пиджак.

Кузьмич налил гостю стакан. Тот долго, основательно жевал сало с хлебом, внимательно разглядывая Николая. Потом взял свой стакан, постучал им о стаканы Кузьмича и Николая, выпил залпом и громко крякнул.

– Налей еще, – сказал он Кузьмичу, снова залпом выпил, также крякнув, отставил стакан в сторону. Вытер рукой рот, пригладил волосы и снова изучающе посмотрел на Николая.

– Да говори ты, Федор, не томи, – не выдержал Кузьмич, – свой это человек, свой.

– Ну, вот, как я тебе уже рассказывал, Кузьмич, едем мы вчера с напарником в Юзовку. Останавливаемся в Илларионове, там, как всегда, вошло много народу: шахтеры, рабочие, конторщики. Дальше мы обычно по расписанию проскакиваем несколько остановок. Здесь же, не успели отъехать от станции, как врываются к нам в машинное отделение двое, приставляют к спине револьверы и требуют остановить поезд в Чаплино. Я торможу. Снова суют в спину свои маузеры: «Давай длинные гудки!» Куда деваться под оружием? Даем гудки. Видим: сбегается много людей, орут, хохочут, лезут, как очумелые, в вагоны. Подъехали к Межевой: то же самое. Останавливаемся, даем гудки и ждем, пока народ залезет в вагоны. Опять шахтеры, рабочие и всякая шпана. Слетаются, как саранча. Помощник мне шепчет: «Евреев едут бить». У меня так все внутри и похолодело.

– Шахтеры, говорите, и рабочие...

– Они, они. Мы часа три еще в Юзовке стояли. Что там творилось? Жгли дома, дым заволок весь город. Пассажиры сказывали, евреев живьем бросали в доменные печи. К отходу поезда подкатила огромная толпа: орут, гогочут. Оглянулся по сторонам – ни одного городового. Двое бандитов сразу влезли в машинное отделение и размахивают наганами. Проехали две остановки, тычут дулом в спину: «Останавливай!» И всей пьяной оравой ринулись в село громить евреев.

– К нам они не посмеют сунуться, – сжал кулаки Кузьмич, – мы им такое тут покажем.

– Дай Бог пронесет, – сказал Федор. – Так я пойду, мне ночью опять в рейс.

– Спасибо вам за рассказ, Федор, – Николай крепко пожал машинисту руку.

– Погромов следовало ожидать, – сказал Николай, – только вы-то, Кузьмич, не сможете помочь городу.

– Это еще почему? Мы вышлем на помощь свои дружины.

– Вас не пустят солдаты. Вы их не пускаете, а они – вас. Только если вступить с ними в бой? Так у вас для этого нет ни сил, ни оружия, а зря проливать кровь ни к чему.

– Да-а-а, – растерянно протянул Кузьмич, – дела.

– Мне пора, – заторопился Николай. – Надо еще выбраться через ваши и полицейские заграждения.

– Возьми-ка с собой эту бутыль вина и сало. Городовые их у тебя отберут и отпустят с богом. Наши дружинники тебя тоже могут остановить. Так что я тебя провожу до поста.

Они шли по вымершему поселку. Миновали две улицы. На углу из темноты выступили двое с винтовками, подошли к ним. Чиркнули спички.

– Да, свои мы, свои, не видите, что ли, – недовольно сказал Кузьмич. – Товарищ приезжал из города, теперь ему надо обратно.

Рабочие хмуро смотрели на Николая. Лица их были измождены, под глазами лежали черные тени. Один приказал ему следовать за собой. Николай распрощался с Кузьмичом, взял у него мешок с гостинцами и пошел за дружинником. Около самого заграждения сидела группа людей. Все спали: кто, свесив голову на грудь, кто – прислонившись к плечу соседа.

Дружинник отодвинул доску с краю баррикады, шепнув Николаю: «Пролазь!» Николай с трудом протиснул свое тело в узкое отверстие, и тут же с той стороны к нему кинулись двое городовых.

– Стой, ты куда?

– Домой, застрял тут у родных. Дома жена, дети.

– В мешке что?

– Да вот несу кое-что в подарок.

– Развяжи-ка, посмотрим.

Николай нарочно медленно развязывал узел, чуть-чуть затянутый Кузьмичом, – испытывал терпение городовых. Один из них оттолкнул его, сам развязал веревку, вытащил бутыль и обрадовано перемигнулся с товарищем.

– Мешок мы у тебя реквизируем, и иди отсюда, чтобы мы тебя больше не видели.

Николай с облегчением вздохнул, избавившись от тяжелой поклажи, и направился к трамвайной остановке.

* * *

Первое заседание Совета рабочих депутатов, как и намечалось, прошло 17 октября. К разочарования брянщиков председателем Исполнительного комитета был избран меньшевик Басовский, а Петровский – только секретарем. Из семи человек в комитете меньшевиков оказалось на одного человека больше. В целом же основное ядро Совета составили рабочие-металлисты, члены депутатского собрания Брянского завода. В Совет вошел и профессор Горного училища Александр Митрофанович Терпигорев.

Это важное событие день в день совпало с другим знаменательным событием: Николай II, напуганный размахом революционного движения, пошел на уступки и издал Манифест. Этот Манифест даровал народу пять свобод: совести, слова, печати, союзов и собраний. Обещано было также созвать законодательную Государственную думу и привлечь к выборам все классы населения.

Екатеринослав снова забурлил. С утра до ночи на всех площадях и улицах собирались толпы людей, выступали ораторы и просто прохожие. Студенты и молоденькие гимназистки ходили по аллеям Екатерининского бульвара, собирая пожертвования «в пользу раненых», «на оружие и бомбы», «на гроб Николаю II».

Блюстители порядка издалека наблюдали за всем происходящим, и, если молодежь уж совсем начинала бурно себя вести, подходил урядник и, приподняв фуражку, заискивающе просил: «Га-с-па-да, прошу соблюдать пор-р-ядок!»

Днем мимо Городского сада в своей коляске проезжал полицмейстер Машевский. К нему подскочили несколько гимназистов, остановили лошадей и стали настойчиво требовать пожертвование «на бомбы, оружие и гроб Николашке». Побагровев от такой наглости, полицмейстер приказал стоявшим недалеко жандармам арестовать всю группу молодежи, публично оскорбляющую государя. Высокий курчавый парень в шинели Классической гимназии вытащил из кармана газету с крупным заголовком «Царь даровал нам свободу слова» и сунул ее под нос полицмейстеру. Тот поднял кулак, но вовремя спохватился и хлопнул по спине кучера:

– Пошел!

– Нет, господин полицмейстер, – парень ухватился за коляску, со всей силой удерживая ее, – пожалуйте пожертвование, – и подставил ему свою фуражку.

Машевский посмотрел на застывших с каменными лицами жандармов, решил, что не стоит связываться с бунтовщиками, вытащил из кошелька пять рублей и громко сказал:

– Жертвую только на семьи пострадавших рабочих.

К вечеру история с полицмейстером облетела весь город, обрастая все новыми подробностями. В конце концов, выходило, что полицмейстер сам вылез из коляски, поинтересовался у молодых людей, на что они собирают деньги, и, услышав ответ: «На гроб Николаю II», похвалил их за такое благое дело и отдал все содержимое своего кошелька.

Общий дух свободы, царивший в городе, подтолкнул городовых тоже провести демонстрацию со своими требованиями. Как законопослушные граждане, они обратились за разрешением к губернатору. Тот, скрепя сердце, дал согласие. Смотреть на шествие городовых по Екатерининскому проспекту сбежалось полно народу. В руках они несли лозунги: «Повысить зарплату» и «Увеличить пособия инвалидам и семьям полицейских, погибших при исполнении обязанностей».

– А ведь тоже люди, – вздыхали сердобольные торговки пирожками, провожая глазами тех, кого обычно боялись пуще огня.

Пока городовые шагали по проспекту, а народ упивался этим небывалым зрелищем, во многих районах города начались погромы. Разыгрывались они везде по одному сценарию: по улице с гиком и свистом пробегал отряд казаков, стреляя в воздух и усиленно разгоняя нагайками прохожих. Улица на миг пустела, вскоре на ней появлялась банда хулиганов с железными прутами и кольями в руках. С воинственным кличем: «Бей жидов! Спасай Россию!» они врывались в еврейские дома и магазины. За считанные минуты магазины и квартиры были разгромлены, люди убиты, мостовые залиты кровью.

Иногда начало сценария менялось. На улицах появлялась колонна демонстрантов с иконами и хоругвями. Впереди и по бокам ее шли женщины и дети. Тонкие голоса выводили молитвы. Неожиданно раздавался резкий свист. Пение прекращалось. Женщины и дети мгновенно исчезали. Откуда-то появлялись здоровые мужики и начинали свое черное дело.

Ночью огромная толпа молодчиков окружила дом Шнейдера на углу Скаковой и Херсонской улиц, там якобы прятались евреи, но войти туда громилам не удавалось – со второго этажа стреляли из ружей и винтовок проживающие в этом доме социал-демократы. Бандиты подожгли дом. Задыхаясь от дыма, люди с криком выбегали на улицу, некоторые прыгали из окон и тут же попадали под обстрел из винтовок. Двор и мостовая были залиты кровью.

На Троицкой улице несколько еврейских семей спрятались в доме протоиерея Свято-Троицкой церкви Василия Георгиевича Разумова. Священник вышел на крыльцо с иконой в руках, повернулся в сторону толпы и всю ночь усиленно молился, призывая бандитов прекратить разбой.

В другой части города пожилой настоятель Успенского собора отец Артемий в сопровождении дьякона и нескольких отважных прихожан совершал крестный ход по ближайшим улицам, умоляя хулиганов прекратить погром, несколько раз становился на колени. К нему подошел один из погромщиков и с угрозой спросил:

– И ты, поп, за жидов?

– Что вы за нелюди, – возмущенно закричал священник, – побойтесь Бога, это вам даром не пройдет.

Увидев, что его слова не возымели никакого действия, старый священник заплакал.

Полицейских и солдат негде не было видно, зато в центре города, там, где проживала екатеринославская знать, разъезжали кавалеристы Феодосийского полка.

Из Белостока приехал Мишель Штейнер, привез с собой в Екатеринослав оружие – тоже револьверы, знал, что у анархистской группы ничего нет. Он сам обошел по домам ребят, которые месяц назад горели желанием пострелять, убедился, что они и сейчас не прочь этим заняться, сформировал отряд самообороны из 20 человек. В него вошли два брата Иннокентия: Слава и Вадик. Сам Иннокентий и другие члены группы активно работали в эти дни среди бастовавших рабочих Чечелевки, Каменки и Амура. Это они выступали на Брянке и распространяли листовки, одна из которых оказалась в палисаднике Кузьмича.

Отряд самообороны, как летучий голландец, возникал то в одном месте города, то в другом. Жил Мишель в эти дни у кого придется. Часто он и его ребята ночевали в разрушенных домах, где вместе с ними ютились оставшиеся без крова люди. По ночам он не спал, смотря воспаленными от усталости глазами в пустое пространство. Сердце его грызла злоба: от того, что страдают невинные люди, от того, что здесь, в Екатеринославе, так же, как и в Белостоке, полиция и войска помогают погромщикам, члены отряда часто вынуждены отбиваться не от них, а от городовых и казаков.