ГЛАВА 5. После похорон небольшая группа анархистов собралась в мастерской иконописца Игоря Чернова

После похорон небольшая группа анархистов собралась в мастерской иконописца Игоря Чернова. Игорь еще летом за небольшую сумму арендовал на самой окраине города летнюю кухню у рабочего мыловаренного завода. Тогда это было непригодное к жилью помещение, в котором со всех сторон сквозило и капало. Он сам замазал в стенах трещины, побелил их внутри и снаружи, починил крышу и печь. Получился небольшой уютный домик, разделенный на две половины.

В одной из них впритык стояли два стола: обеденный и кухонный, две лавки и узкая кровать. В другой, меньшей, половине находилась мастерская Игоря. Здесь с трудом умещались лавки вдоль стен, подставка для досок (что-то вроде подрамника), стул, на котором он сидел, придвинув к себе табурет с красками. Небольшое окно тускло освещало его рабочее место.

Вечером, когда становилось совсем темно, он зажигал на подоконнике керосиновую лампу. Колеблющееся пламя освещало стоявшие на лавках около стен готовые иконы Христа Спасителя, Матери Божьей, Николая Чудотворца и других святых, в окладах и без них, самых разных размеров.

Работал Игорь целыми днями, беря за свой труд символическую цену. Отец Александр из соседнего села Степелевка считал его талантливым мастером и предложил еще весной расписать в своем храме предел «Всех святых», но Игорь ответил ему, что духовно для такой работы не готов. «Ну и дурак, – возмущался при всех его друг, семинарист Степан Тычина, который и уговорил Игоря разрешить собираться группе в его мастерской, – получил бы большие деньги». На что Игорь терпеливо внушал Степану: «На святом деле богатства не построишь. Это ты должен знать лучше меня. Ищите прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».

– А к нам ты как прибился, божий человек? – с удивлением расспрашивали Игоря Веня Равич и Сергей Войцеховский, когда первый раз попали в мастерскую.

– Не я к вам пришел, а вы ко мне. Я верю Степану. Он говорит, что вы, анархисты, боретесь за свободу, дело это – праведное. Только по моему разумению, что за нее бороться, если истинную свободу обретает лишь тот, кто живет с Богом в сердце. Еще апостол Павел говорил: «Где Дух Господень, там свобода!»

– Ну, вы с апостолом рассуждаете прямо, как Лев Толстой, – заметил Равич.

Игоря смущали такие разговоры, он отворачивался от ребят, погружался в свою работу.

На сей раз Равич и Войцеховский пристали с вопросами к Тычине, когда тот, наконец, распрощается со своим Богом и семинарией.

– Не хочу пока родителей огорчать, – выкручивался Степан, – отец и мать видят меня уже священником в нашей церкви, а церковь у нас богатая, купцы много жертвуют, да и учиться мне интересно, там преподают много наук, а я до учения жадный.

– А молитвы с утра до ночи?

– Одно другому не мешает.

Веня сложил на груди руки и, убедившись, что Игорь его не видит, поднял глаза к потолку и проговорил, давясь от смеха: «Чудны твои дела, Господи. Обрати, наконец, свой ясный взор на этого несчастного отрока, Степана Тычину, разреши ему покинуть твою обитель и стать анархистом». Он долго сверлил на потолке одну точку, потом серьезно посмотрел на Степана: «Разрешил. Вот тебе истинный крест, разрешил и даже благословил, сказав: «Пусть только, как анархист, не срамит мое честное имя, а я буду от всего сердца помогать ему и его боевым товарищам».

Ребята не к месту разразились гомерическим смехом.

– Богохульники, – обиделся Тычина, и на правах друга хозяина пошел заниматься столом.

… Каждый, кто приходил, вынимал из карманов бутылку или что-то из еды. Тычина расставил тарелки, стаканы, разложил закуску, нарезал хлеб. Посредине стола положили на всякий случай Библию и Псалтырь – мало ли зайдет хозяин или другой незваный гость: они тут поминают погибших друзей, читают молитвы.

– Что-то Иннокентий с Мишелем задерживаются, – сказал Андрей Окунь. – Начнем без них. Хоть у евреев и принято устраивать поминки по-своему, а мы разом помянем всех наших погибших товарищей. Царство им небесное, – и посмотрев на большую икону Спасителя, висевшую в углу, перекрестился. – Пусть земля им будет пухом.

Андрей разом опрокинул стакан водки, положил в рот кусок соленого огурца. Глаза его лихорадочно горели: то ли от водки, то ли оттого, что он недавно убил человека, а так как это убийство было первым в его жизни, у него было не очень спокойно на душе. В отличие от него остальные товарищи, принимавшие вместе с ним участие в пьяной драке, были совершенно спокойны. Муня улыбался, а Наум что-то горячо доказывал сидевшему рядом с ним Сергею Войцеховскому; тот недовольно хмурился и теребил ворот рубашки. О чем бы там они не говорили, Андрей был уверен, что не об убийстве казака. Они решили пока никому об этом не рассказывать.

Он с любовью смотрел на свой огромный кулак, которым огрел казака, сразу свалившегося замертво, – вот какая в нем была богатырская сила. Эта сила чувствовалась и во всей его плотной фигуре с могучими плечами, широкой грудью и толстой бычьей шеей. Еще бы! До железнодорожных мастерских он работал каталем в доменном цехе Брянки – подвозил к печам вагонетки с рудой весом по тысяче килограммов. Работа эта была настолько изнурительной, что выдерживали ее недолго даже физически крепкие мужчины. Он продержался там пять лет и ушел только потому, что повздорил с мастером, заставлявшим их работать в законное обеденное время. Напоследок он посадил этого мастера в пустую тележку, выкатил во двор и свалил на землю около «директорской калитки».

… Водка прогнала тревогу в его сердце, Андрея снова охватила ненависть к убитому казаку.

– Я вот что, ребята, вам хотел сказать, пока Иннокентия и Мишеля нет, – Андрей оглядел всех собравшихся за столом, внимательно посмотрел на Игоря, сидевшего за работой к ним спиной. – Игорь, иди, посмотри наших товарищей, где-то они заблудились.

Он подождал, пока за Игорем закрылась дверь.

– Хватит заниматься этой ерундой – пропагандой. Были мы в эти дни на предприятиях, народ находится под влиянием социал-демократов, слушают нас настороженно. Теперь еще этот Совет организовался, рабочих депутатов. Опять будет волынку тянуть, деятельность изображать, а губернатор со своими войсками вот где сидит, – он резанул себя рукой по шее. – Всех, кто нынче особо «отличился», надо поставить к стенке. Я лично берусь за полицейский участок на Амуре. Видел, как эти гады с солдатами водку распивали и стреляли в рабочие дружины. Кое-кто уже сегодня поплатился за свои злодеяния, и другим осталось гулять недолго. Сам за это дело берусь. Федосей, ты уже много бомб наклепал?

– С десяток есть.

– Вот и хорошо. Давай еще столько же.

– Нам нужны деньги, – поддержал Андрея Наум Марголин, – будут деньги, будет и оружие. Новых людей привлечем. Зря ты, Андрюха говоришь, что народ относится к нам настороженно, я разговаривал со многими рабочими, люди к нам охотно тянутся, пострелять всем охота. Иннокентию и Мишелю – ни слова. Опять будут втирать мозги об агитации. Пусть каждый занимается своим делом: они – своим, мы – своим. Предлагаю Андрею быть здесь у нас за главного.

– Хорошо, – согласился Андрей. – Будем согласовывать между собой все действия. Убивать полицейских, любое начальство, грабить буржуев и купцов, простых людей не обижать, а деньги употреблять только на общее дело. Я тут наметил «потрясти» несколько купчиков на Озерном базаре, возьмем у них деньги, купим револьверы.

– Я готов в этом участвовать, – сказал Муня, убийство казака вдохновило его на новые подвиги.

– И я, – тут же откликнулся Федосей.

– Кто-то идет, – сказал Эрик, и все притихли.

Вошел Игорь, за ним – Иннокентий и Мишель

– Вижу, вы уже начали без нас, – сказал Иннокентий. – Мы пошли не в ту сторону. Игорь нас догнал около самой Степелевки. Ну, что ж, помянем еще раз наших товарищей: Виталика, Сашу, Сергея, Володю, Гарика, Иллариона и всех погибших в этом страшном погроме – украинцев, русских и евреев.

Все стоя выпили. Игорь один не пил, стоял в стороне, громко шепча слова заупокойной молитвы: «Со духи праведных скончавшихся душу рабов Твоих, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче...».

Все на него невольно посмотрели: только что был один человек, а сейчас стоял совсем другой, на лице – тихая святость, глаза наполнены глубоким страданием.

– Аминь! – произнес громко Игорь. – Да упокоятся их души, и да будет им всем пухом земля.

Он подошел к столу, сам перекрестился три раза, перекрестил всю честную компанию, оглядев каждого своим чистыми, небесно-голубыми глазами, взял приготовленный для него стакан, разом выпил и прошептал, уже обращая внимание Всевышнего на сидящих тут людей: «Господи, облегчи им тяготы, и утеши их скорбь, и к подвигу о Тебе силу и крепость им подаждь, и молитвами их даруй ми оставление грехов».

После этого он ушел на свою половину, долго там вздыхал и молился.

– Надо искать для наших сборов другое помещение, – заметил Иннокентий. – Подведем парня ни за что ни про что.

– Да он сам согласился.

– Святой человек, не понимает всей опасности. И мне самому это место не нравится: слишком открытое. Если появятся жандармы, бежать некуда.

Мишель, удрученный гибелью бойцов своего отряда, сидел мрачный. Его большие карие глаза наполнились слезами, уголки губ кривились.

– Мишка, – обратился к нему уже здорово подвыпивший Андрей, – не расстраивайся, мы отомстим за ребят, вот увидишь…

– Подожди, Андрей, – остановил его Иннокентий. – Это все успеется. Давайте все-таки подведем небольшие итоги. Я лично склоняю голову перед большевиками, которые сумели организовать такие мощные выступления рабочих. Где бы мы ни появлялись, у них везде были ораторы, листовки, готовые резолюции, в которых они выдвигали свои требования. Наша группа тоже не осталась в стороне. Про отряд самообороны я даже не говорю. Мишель – настоящий друг, примчался сюда в самую трудную минуту. Нам надо самим иметь такой отряд. Ну, а пока, Мишель, опять приходится тебя просить о типографии и литературе.

– Поможем, конкретно поможем, – оживился Мишель, – я уже обговорил этот вопрос с ребятами. Чтобы не быть голословным, забираю с собой в Белосток несколько человек: они сами все привезут.

– Попрошу поехать Раковца и Злобина, – сказал Иннокентий.

– Согласны, – ответили оба в один голос.

– Ну, что это: снова агитация, – протянул недовольно Андрей.

– Ребята, вы опять недооцениваете работу в массах, – по-доброму, но с твердыми нотками в голосе сказал Мишель. – Вы думаете, кто принимал участие в погромах, кого набирали заводчики на свои предприятия в качестве штрейкбрехеров? Да тех, кто оказался по каким-либо обстоятельствам за бортом жизни: нищих, босяков, бродяг... Ими очень легко управлять. За определенную мзду, на которую не скупятся власть имущие, они вам продадут, хоть мать родную.

– Что же, прикажете ходить по притонам, собирать всякую пьянь, учить ее уму разуму? – усмехнулся Андрей.

– А ты посмотри на нее с другой стороны. Каждый из этих людей – личность и имеет такое же право на достойное существование, как ты и я. Он не сам таким стал, а общество выбросило его на помойку, как ненужную вещь. Враг наш силен из-за нашей розни, но если мы будем действовать дружно, все вместе, ему не устоять перед нами. То же самое касается и солдат. Наш промах, что мы мало работаем в войсках. Надо специально для них писать листовки и передавать в казармы.

– Да такие, как давешний казак, понимают только один язык, силы, – опять не выдержал Андрей. – Пора им всем показать, что и на них есть управа: бросить бомбу в казармы.

Его быстро прервал Марголин.

– Правильно, правильно, Мишель, большевики активно работают среди солдат.

– Что ты, Андрюха, лезешь на рожон, – шепнул он на ухо бунтарю, – мы же договорились действовать самостоятельно, только вызовешь у Кеши подозрение.

– Хорошо, хорошо, молчок. Роток на замок.

– А теперь выпьем напоследок еще раз за наших погибших товарищей, – сказал Иннокентий. – И будем расходиться.

Снова наполнили стаканы, молча выпили. Андрей опять не выдержал, стукнул кулаком по столу, глухо сказал:

– Отныне мщение за всех убитых станет нашим главным девизом. Клянусь, что лично я приложу для этого все усилия, – поставил стакан, и, ни на кого не взглянув, вышел из мастерской.

За ним потихоньку потянулись остальные. Игорь вышел наружу и провожал каждого взглядом.

– Сейчас бы я с удовольствием увидел твою сестру Лизу, – сказал Мишель, когда они остались с Иннокентием вдвоем. – Запала она мне в самую душу.

– Лиза – молодец, здорово помогает нам с деньгами. Думаю, что и кружок будет у себя собирать, помнишь, я тебе говорил, что хочу ее на это дело подбить. Все-таки знаний у ребят не хватает.

– Я к тебе, пожалуй, пришлю своего друга Володю Стригу с группой агитаторов – он одержим коммунами, сможет здесь прочитать цикл лекций. А насчет Лизы... Я бы не стал ее втягивать в дела группы, это опасно, а у девушки большое будущее. И так много жертв.

– Это ее личное дело, она уже достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения.

Иннокентий считал, что в их деле жертвы неизбежны. Узнав о том, что Саша и Виталик решили вступить в отряд самообороны, он не стал их отговаривать, в отличие от Мишеля, хорошо понимавшего, насколько опасно это дело для юных гимназистов, не державших в руках оружие. Мальчишки рвались в бой, и Иннокентий по-отечески благословил их: пусть докажут, что они уже настоящие мужчины. И к участию Лизы в группе он относился также спокойно – загорелась быть вместе с братьями, хорошо. Ему, наоборот, нравилась ее заинтересованность во всех их делах.

Вошел Игорь, молча сел к своему рабочему месту. Мишель подошел к нему, стал смотреть, как он осторожно накладывает кисточкой краски.

– Ты что рисуешь?

– Не рисую, а пишу, иконы пишут. Это лик Георгия Святого Победоносца, а вокруг него – сюжеты из его жизни.

– Понятно, – протянул Мишель. Его вдруг осенила мысль. – Игорь, а ты можешь нарисовать, ну... написать портрет красивой женщины?

– Я портреты не рисую, только иконы.

– Может, попробуешь? Иннокентий принеси ему фотографию Лизы, пусть он ее нарисует.

– А что, неплохая идея, – согласился Иннокентий.

Через несколько дней, когда они снова собрались в мастерской уже без Мишеля, уехавшего с Раковцем и Злобиным в Белосток, он принес Лизину фотографию. Игорь долго ее рассматривал.

– Красивая, – наконец, произнес он. – Только в глазах печаль, ждет ее много страданий.

– Тоже мне пророк нашелся. Скажи толком: будешь рисовать ее портрет или нет, тогда я заберу фотографию обратно.

– Оставь, – сказал Игорь. – Глаза у нее, как у девы Марии. Я нарисую эти глаза, – и стал что-то тихо читать из Библии.

– Что ты там бормочешь?

Игорь его не слушал. Он ушел в свой угол и сел перед доской, где уже начал писать по очередному заказу Марию с младенцем. Он смотрел на фотографию Лизы, в уме его рождался новый образ Матери Божьей. Он схватил кисть и быстро нанес несколько мазков.