ГЛАВА 3. В субботу, во второй половине дня Николай отправился в Городской сад, где социалисты решили провести митинг и потребовать от властей города остановить

В субботу, во второй половине дня Николай отправился в Городской сад, где социалисты решили провести митинг и потребовать от властей города остановить позорное кровопролитие. На улицах валялось множество прокламаций, призывавших население и солдат расправляться с жидами. Ходили слухи, что эти прокламации печатали не где-нибудь, а в самом Департаменте полиции, и что погромы спровоцировали сами власти, чтобы прекратить митинги и забастовки, наказать евреев, бывших, по их мнению, главными зачинщиками всех волнений. «Пусть искупят своей кровью убийство Христа, - призывали неведомые «писаки». – Айда, братцы! Пошли в Крестный ход, а там... покажем им...».

Когда он пришел на площадь, митинг был в разгаре. Выступал оратор от анархистов. Николай подошел поближе, но не успел его толком рассмотреть, как стоявшие в первых рядах гимназисты стали свистеть и стаскивать его с трибуны. Николай не собирался выступать, его заметил ведущий митинга, студент третьего курса из его училища Витя Сорокин и усиленно замахал ему рукой. Он с трудом пробрался к трибуне.

– Ответь анархисту, – умоляюще попросил Витя.

– Я не слышал, о чем он говорил.

– Критиковал Манифест и ругал большевиков.

Это была обычная тактика анархистов – ругать большевиков и обвинять их в готовящемся захвате государственной власти. Николай уже не раз выступал по этому вопросу в газетах, изучив для этого труды Бакунина, Кропоткина и их сподвижников. Бакунин ко всему прочему был еще ярый антисемит, ненавидел евреев, особенно Карла Маркса, поливая его и «весь еврейский Интернационал» грязью. «Не у этого ли великого бунтовщика черпали свою злость авторы черносотенных прокламаций?» – мелькнула неожиданная мысль. Он поднялся на трибуну и только начал говорить, как на площади появились драгуны. Сорокин дернул его за рукав шинели:

– Уходим!

Николай спрыгнул с трибуны, пробежал несколько шагов и лицом к лицу столкнулся с Лизой.

– Немедленно отсюда уходите, – прокричал он. – Здесь опасно!

Лиза же быстро сообразила, что, наконец, подвернулся случай, которого она так долго ждала. Она вцепилась в его шинель и испуганно пробормотала:

– Я боюсь. Проводите меня домой.

Драгуны начали стрелять, он схватил ее за руку и потащил через кричавшую толпу в сторону Садовой улицы, где можно было скрыться в многочисленных проулках и садах. У нее были высокие каблуки, она почти повисла на его плече. «Вот женщины, – возмущался он про себя, – ходят на митинги, как на свидание».

Около высокого деревянного забора Николай увидел сдвинутую в сторону доску. За забором был сад. Они быстро пролезли туда и сели скамейку, оглядываясь по сторонам. Далеко за деревьями виднелось белое здание особняка, оттуда доносились голоса и детский смех.

– Лиза, – сказал Николай, – зачем вы вышли из дома, в городе идут погромы, это безрассудство.

– У вас лицо в пыли, – сказала она, улыбаясь, как будто не слышала вопроса, вытащила из сумочки надушенный платок, и стала вытирать ему лоб и щеки.

Он был на нее так сердит, что оттолкнул ее руку, и вытащил свой платок, что платок совершенно чистый.

– Я была не одна, – сказала Лиза, обжигая его жаром своих глаз, – со своим братом Иннокентием и его друзьями. Иннокентий тоже выступал. Я их потеряла, когда увидела вас на трибуне… Вы так яростно набросились на анархистов. За что вы их так ненавидите, ведь они тоже борются за свержение самодержавия?

– Их методы борьбы вредят рабочему движению.

– Вы, социалисты, рветесь к власти, вам хочется господствовать над рабочими.

– Милая девушка, анархисты забили вам голову своими глупостями. Держитесь от них подальше, пожалуйста, не ходите на митинги, я вас очень прошу.

Он искоса посмотрел на нее. Она вся кипела от возмущения: то ли от того, что он неодобрительно отозвался об анархистах, то ли от его взрослых наставлений. Он встал:

– Идемте, я провожу вас домой.

Тем же путем они выбрались из сада и пошли по Садовой к проспекту. Лиза, все еще сердясь на него, быстро шла впереди, как будто у нее не было высоких каблуков. Он догнал ее и взял под руку. Она попыталась вырваться, совсем забыв в своей обиде, что совсем недавно только об этом и мечтала. Он силой удержал ее, положил ее руку в свою ладонь и крепко сжал. Сердце ее бешено забилось, а он, как ни в чем не бывало, завел разговор о музыке и композиторе Скрябине, которого она не любила.

– Я слышала, – сказала она, сдерживая волнение в голосе, – что недавно в Зимнем театре наш симфонический оркестр представил его вторую симфонию, люди сразу стали уходить.

– Я там тоже был. Уходили, но не все. Зато те, кто остался, в конце встали и долго аплодировали. Музыка очень необычная: бурная, стремительная, какой-то величественный горный обвал.

– А мне его произведения кажутся сумбурными. Я предпочитаю Рахманинова и Бетховена.

– Вы не играете его?

– Его трудно играть, нужна большая техническая подготовка, а у меня и так пальцы болят.

– Я об этом не знал, – сказал Николай и выпустил ее пальцы. Тогда Лиза сама взяла его руку, а он еще крепче прижал к себе ее локоть.

– Вы любите музыку? – спросила Лиза, чувствуя, что от этого разговора и игры рук между ними установилась близость. Ей вдруг стало легко, как бывает, когда добиваешься своего и уже неважно, что будет дальше, – главная цель достигнута.

– Люблю, но, наверное, мало в ней понимаю.

– Скрябин вам понравился, а ведь он хотел выразить в своей симфонии именно то, что вы в ней почувствовали. Музыка сама вам все подсказала.

Они подошли к дому Фальков. Лиза не знала, как теперь вести с ним. Сделав вид, что все еще сердится, хмуро смотрела в сторону. Он резко притянул ее к себе, так что их лица оказались совсем рядом, ласково сказал:

– Не сердитесь на меня. Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.

Ее лицо просияло, руки непроизвольно потянулись к его шее, она обняла его и прижалась щекой к его щеке. Он взял в руки ее лицо: совсем юное, с розовой, нежной кожей на щеках, чудными, бархатными глазами, пухлыми алыми губами – все до боли родное и желанное. И, как мечтал в ту ночь, когда возвращался от Димы Ковчана и шептал про себя пришедшие на память строки Блока: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик», осторожно прикоснулся губами к ее глазам, сначала к одному, потом к другому, нашел губы: они были горячие, податливые, неумело отвечали ему тем же. Он стал неистово целовать их. Лиза почувствовала, как у нее внутри все оборвалось, подкосились ноги.

В окне прихожей мелькнуло лицо Зинаиды. Николай увидел ее и быстро отстранился от Лизы. Лиза тоже увидела ее, чуть не расплакавшись от обиды, – Зинаида все испортила.

– Лиза, – сказал Николай, стараясь на нее не смотреть: ему было неловко, что он поддался необузданному порыву, – помните, что я вам говорил.

Он сжал ее локоть и быстро пошел к бульвару.

Лиза подошла к подъезду, с силой дернула рукоятку звонка. Зинаида открыла дверь и, как ни в чем не бывало, удалилась в столовую. Лиза ей ничего не сказала. В конце концов, произошло самое главное: она теперь знает, что нравится Николаю, женское сердце не обманешь, ее губы до сих пор горят от его поцелуев. Она даже не стала умываться, чтобы подольше сохранить следы от его прикосновений.

С бульвара Николай повернул на Троицкую улицу. Опьяненный встречей с Лизой и всем, что с ними произошло, шел, ничего не замечая вокруг. Вдруг он остановился: откуда-то сильно потянуло гарью. Впереди, там, где находился Троицкий базар, взметнулся вверх огромный огненный столб. Пламя быстро разрасталось и охватило полнеба, казалось, что за домами горит весь город. Навстречу ему, неистово крестясь, бежали люди. Николай ускорил шаг. Недалеко от базарной площади услышал ружейные выстрелы, крики и женский плач. Прямо на него из-за угла выскочили человек восемь евреев, преследуемых конными казаками.

Николай не успел посторониться, как на плечо со всей силой обрушился удар оголенной шашки. Он думал, что его сейчас убьют или затопчут лошадьми. Но казаки продолжали преследовать свои жертвы. Николай спрятался в ближайшей подворотне, потрогал под рубашкой плечо, пальцы стали липками от крови. Раздались дикие вопли несчастных, настигнутых казаками. Минут через десять все стихло. Казаки, весело переговариваясь, проехали обратно мимо подворотни.

– А этот куда делся? – спохватился один из них.

– Который?

– Тот, что попался нам навстречу.

– Удрал, наверное, со страху.

Они громко рассмеялись и скрылись за углом

Николай кипел от возмущения. Он вышел из подворотни и направился к базарной площади. Глазам его открылась страшная картина. На земле вперемежку лежали трупы людей, коровьи туши, бочки с разбросанной вокруг селедкой, яблоки, грецкие орехи, семечки. Две белые козочки, привязанные к дереву, отчаянно блеяли и жались к дереву. Николай отвязал их, и они побежали в сторону проспекта.

В начале рынка горели лабазы. Никто не собирался их тушить, хотя совсем рядом находились деревянные дома, и огонь вот-вот мог перекинуться на них.

В стороне сгрудилась небольшая кучка людей. Николай подошел поближе. На земле лежали двое убитых гимназистов. Он увидел знакомого рабочего из железнодорожных мастерских Алексея Сапрыкина, отозвал его в сторону.

– Что тут произошло?

– Ребята из отряда самообороны связались с казаками, ну те и порубили этих двоих.

– Ты с ними? – спросил Николай, заметив у него в руках браунинг.

– С ними я теперь, Николай Ильич, с анархистами.

– Гимназистов, зачем надо было втягивать, дети еще?

– Сами захотели. Мишель, наш главный, – Алексей показал в сторону, где на сдвинутых ящиках сидел человек, обхватив руками голову, – их отговаривал, так они уперлись, ни в какую. Как теперь родителям сказать?

Николай похлопал его по плечу и хотел уже идти дальше, как услышал крик:

– Дом горит!

Николай оглянулся. В соседнем с лабазами двухэтажном доме загорелась стена. Огонь быстро расползался по внутренним деревянным перекрытиям. Прямо на глазах пламя начало вырываться из всех окон.

Николай подошел к Мишелю, тронул его за плечо:

– Пошли кого-нибудь из своих ребят за пожарными и быстро со мной в дом.

Не дожидаясь Мишеля, он бросился к входной двери: она оказалась запертой. Он стал рвать и выбивать ее ногами. На помощь ему прибежало еще несколько человек. Слышно было, как с той стороны тоже дергают и ломают дверь.

Наконец дверь тяжело рухнула вниз, чуть не прибив, стоявших около нее людей. На лестнице скопилась толпа жильцов; некоторые, задохнувшись от дыма, лежали на ступеньках без сознания. Ребята Мишеля поднимали их и выносили на улицу. Какая-то женщина, очнувшись, закричала:

– На втором этаже остались люди.

Николай сбросил с себя шинель и сюртук, стянул рубашку, обмотал ею лицо, оставив одни глаза, натянул сюртук и бросился на второй этаж. Там к его ужасу все двери оказались забиты досками. Опять рядом с ним появились ребята Мишеля, все вместе стали снимать доски и выбивать двери. В одной квартире они нашли пять трупов, в другой под кроватью спрятались трое маленьких детей, все были живы, но находились в полуобморочном состоянии.

Николай приказал ребятам открывать следующие двери, а сам занялся детьми. Одного перекинул через плечо, двоих подхватил под мышки и стал спускаться вниз, осторожно нащупывая ступени лестницы, уже местами провалившиеся. Вынес детей на улицу, отдал плачущим женщинам и снова бросился к подъезду. Навстречу выскочил Мишель.

– Ты куда? – прокричал он. Все уже рушится.

– Там еще твои ребята, – сказал Николай, вращая от возбуждения глазами. – А где пожарные?

– Пока нет.

– Давай за мной.

За дымом ничего не было видно. С трудом они добрались до второго этажа.

– Сергей, Володя, Гарик, где вы? – звал своих ребят Мишель.

Николай на ощупь продвинулся к одной из дальних квартир. Дверь была распахнута, в прихожей лежали без сознания мужчина, женщина и девушка в гимназическом платье, напомнившая ему о Лизе. У него сжалось сердце. Он бросился в комнату, схватил с кровати покрывало. Они положили на него всех троих и потащили вниз. Слышно было, как наверху, где они только что были, начали падать балки, на лестницу повалил огонь.

Николай почувствовал, что у него сзади загорелась одежда. «Подожди», – попросил он Мишеля. Захватил углы покрывала в одну руку, быстро расстегнул ремень, сбросил брюки и верхнюю одежду, и они пошли дальше. Внизу стояли ребята Мишеля, подхватили покрывало с людьми.

Николай и Мишель прошли несколько метров и рухнули на землю, не было сил даже пошевелиться. Николай слышал, как кто-то подошел к нему, ткнул его ногой в бок, нехорошо выругался. Он открыл глаза. Над ним склонился казак, ударивший его час тому назад шашкой.

– Живой, а я думал, преставился, – криво усмехнулся он, и лицо его перекосилось от злобы, – жаль не пристрелил тебя вместе с этими чертовыми жидами. Спасатель нашелся.

Он смачно сплюнул, чуть ли не на ботинки Николая, и пошел дальше, поигрывая нагайкой.

На площади началась суета – подъехали две пожарные линейки. Пожарные соскочили на землю. Оранжевые языки пламени плясали на их медных касках и потных лицах.

Николай задыхался от попавшего в легкие дыма. Попробовал вздохнуть полной грудью, горло как будто закупорило пробкой. Он так и лежал с открытым ртом, жадно ловя воздух, как выброшенная на берег рыба. Кружилась голова, в висках появилась нестерпимая резкая боль. «Не хватало тут отдать концы», – подумал он и, собрав силы, стал усиленно кашлять. Пробка в горле исчезла. Дышать стало легче. Он встал. Ноги были ватные. Еле передвигая ими, он подошел к Мишелю. Тот тоже уже пришел в себя. По лицу его текли слезы.

– Ты что, Мишель?

– Это казаки забили двери досками. Точно, тот гад, что подходил к тебе. Попадись он мне под руку, растерзаю на части.

Он сел, закрыл глаза и обхватил голову руками, как в прошлый раз, когда погибли два его молодых бойца.

Николай положил ему на плечо руку, ласково погладил, как маленького ребенка. Мишель открыл глаза, посмотрел на него с благодарностью и вдруг громко рассмеялся.

– Как же ты пойдешь домой без брюк, и на штанах сзади огромная дыра.

– Пойду в соседний дом, попрошу одолжить до завтра брюки и рубашку.

– Подожди. Я сам схожу, тебе никто не откроет.

– Кстати, надо проверить, не забиты ли двери в других домах.

– Это верно. Пошлю ребят осмотреть все дома на площади.

Через полчаса он вернулся с большими, но почему-то узкими брюками и маленькой рубашкой.

– Вот все, что смог найти, твою шинель никто не видел.

– Бог с ней, – сказал Николай, с трудом натянул штаны, рубашку просто накинул сверху, завязав на груди рукава.

– Представляешь, во всех соседних домах двери тоже оказались забитыми. Что за звери?

– Значит, готовятся их поджечь. Поставь около каждого дома своих ребят.

– У меня почти никого не осталось: пятерых с сильными ожогами отправил в больницу, тех троих не могу найти, наверное, погибли.

– Пойдем, поищем добровольцев. А где пожарные?

– Уехали, кончилась вода. Сказали, что пришлют новую команду. Да что-то больно долго едут. У тебя на спине пузыри от ожога, ты чувствуешь?

– Чувствую, еще как. И плечо горит от шашки, тот казак еще до встречи с вами ударил по плечу. Эполеты спасли.

Они обошли людей, нашли добровольцев из мужчин, согласившихся дежурить около подъездов. Из всех домов доносились крики. Сливаясь в один, единый стон, они заполнили площадь и улицы, вызывая страх и ужас у тех, кто их слышал. А еще дальше за домами тревожно гудел набат, и звонили колокола во всех близлежащих церквях.

Казаки, словно волчья стая, стояли в стороне, выжидая момент, чтобы броситься на толпу погорельцев, которые, как стадо овец, сбились в круг. Николай лихорадочно думал: что делать? Послать гонца к Диме Ковчану или дать знать рабочим дружинам, действовавшим в разных местах города. На это уйдет много времени. И тут его осенило: Володя!

Он подошел к Мишелю и попросил его срочно направить по Володиному адресу кого-нибудь из ребят, чтобы тот приехал на площадь с медперсоналом. Посыльный ушел. Николай не сводил глаз с казаков, и, хотя они стояли далеко, и в наступившей темноте не видно было их лиц, ему казалось, что его обидчик сжигает его от ненависти своим взглядом.

Володя появился на площади через час, пока один, со своим медицинским сундучком. Посыльного он отправил на извозчике в больницу. Оттуда должны были подъехать еще врачи и медсестры.

Николай попросил брата осмотреть его спину. Володя остался недоволен ожогами, густо смазав их вонючей мазью. Две небольшие раны оказались на лице. Володя тоже их смазал, не преминув при этом пошутить, что теперь у него вид благородного рыцаря, и все Дульсинеи будут у его ног.

– Иди ты к чертям, лучше осмотри мое плечо.

– У тебя там глубокая рана, – нахмурился Володя, – надо ее обязательно зашить, поезжай сейчас же в больницу.

– Никуда я не поеду. Сделай все сам.

– Может быть заражение, туда попало много грязи.

– Сказал: никуда не поеду.

– Тогда будешь ходить ко мне каждый день на перевязку и уколы.

– Вот это другое дело.

Увидев, что брат почти голый, Володя отдал ему свой пиджак.

– Володя, – сказал Николай, – иди к толпе и старайся, чтобы твой белый халат видели казаки, они опять что-то затевают.

В самом дальнем конце площади послышались крики. Николай и Володя бросились туда. Николай остановил брата: «Иди к людям, там много пострадавших», – и пошел дальше, вернее поковылял, так как ноги его по-прежнему не слушались. Его опередили Мишель и другие люди.

Очередная трагедия разыгралась у самого крайнего на площади дома. Двое дежуривших здесь добровольцев были убиты ножами в спину. Одно окно на первом этаже было разбито, внутри комнаты полыхало пламя: погромщики забросили туда горящую паклю. Все остальные окна были распахнуты настежь, высунувшиеся из них люди в ужасе кричали, что у них заколочены двери.

Николай и Мишель вбежали в подъезд. Навстречу им выскочило несколько молодцев: явно, поджигатели. Двое ребят из отряда самообороны выхватили кольты и бросились за ними вдогонку.

– Уб-б-бейте г-г-гадов, уб-б-бейте, – кричал Мишель им вдогонку.

– Успокойся, Мишель, – Николай погладил его по плечу. – Нас ждут люди.

Двери всех квартир оказались заколочены, хотя дежурные при недавней проверке дома сняли все доски. Поджигатели успели прибить новые и сделали это намертво. «Вот урок на будущее, – подумал Николай, – ставить в квартирах двери, чтобы они открывались в коридор, а не на лестничную площадку».

Помощников на этот раз собралось много. Дружными усилиями содрали в горевшей квартире доски. Добровольцы кинулись на улицу за водой, но появились две пожарные линейки и быстро справились с огнем.

Увидев, что людям не угрожает опасность, Николай пошел к Володе. На площади уже стояли три кареты скорой помощи. Врачи еще из больницы позвонили в полицию и сообщили о погроме на базаре. Казаки исчезли, вместо них по площади группами ходили городовые и солдаты.

Стало светать, когда Володя освободился, и можно было идти домой.

– Пойдем ко мне, – предложил Николай Мишелю.

– Нет, мы останемся тут. Людям будет спокойней, если они будут видеть нас рядом с городовыми. Поставлю на площади дежурных и зайду куда-нибудь поспать. Спасибо за помощь.

– Не за что, – улыбнулся Николай. – Давай хоть познакомимся. Я – Николай, студент горного училища.

– А я – Мишель из Белостока.

– К нам-то как попал?

– Приехал на помощь ребятам.

– Ну, бывай, Мишель из Белостока.

Володя и Николай шли по пустынным улицам. Над домами ярко разгорался восход солнца. Все небо с той стороны, где был Днепр, стало алым. Солнечные лучи ударили в стекла окон, и в них ярко заполыхал огонь, напоминая только что виденную картину пожара. Сравнение это было настолько сильным, что оба невольно замедлили шаг. Таким же ярким пламенем полыхали еще не до конца облетевшие клены, каштаны, гроздья рябин, бархотки и бегонии на клумбах. Вокруг царила торжественная тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов.

– Да-а, красота, – протянул далекий от сентиментальности Володя. – Такого я еще никогда не видел.

Сзади послышался дребезжащий звонок трамвая. Володя махнул рукой, вагон остановился около них. Николай с трудом взобрался на высокую ступень. Пассажиров не было, трамвай мчался по пустынному городу без остановок. И на всем пути ярко горели окна домов и витрины магазинов.

– Идем ко мне, еще раз всего тебя осмотрю, – предложил Володя, когда они вышли на своей остановке, и громко зевнул, – поспать не удастся, скоро на работу.

Николай лег на кровать. Только теперь он почувствовал, как у него все нестерпимо болит: плечо, спина, грудь.

– Коля, а ты как оказался на пожаре? – спросил Володя.

– Я? – переспросил Николай и стал вспоминать, как он очутился на базаре, как будто это было очень давно. Действительно, с той минуты, как они расстались с Лизой, прошла целая вечность, и все что там произошло, как будто было не с ним, а с кем-то другим.

– Был на митинге, встретил одного товарища, немного прогулялись, пошел домой через базар.

– Понятно, – почему-то многозначительно протянул Володя и пошел в прихожую одеваться.

Оставшись один, Николай закрыл глаза, сон не шел. Перед ним одна за другой вставали картины прошедшего дня: то пожар, то лица убитых гимназистов, то группа евреев, гонимых казаками на заклание. Он заставлял себя думать о Лизе, вспоминал ее лицо, целовал его, шептал ласковые слова. Все напрасно, в голове носились одни мрачные мысли.

Он залез в Володину аптечку, нашел там успокоительные капли и почти целый пузырек. Мозг, наконец, подчинился ему. Стоило ему теперь закрыть глаза, как над ним склонилась Лиза, обняла его своими нежными руками, прижалась щекой к его щеке, как тогда около ее дома. Все куда-то поплыло, провалилось в пустоту, и, уже совсем засыпая, он прошептал в пустоту комнаты: «Лиза, я люблю вас!»

* * *

В понедельник Николаю надо было идти на занятия к Анне. Спина и рана ныли, по-прежнему трудно было ходить, как будто к ногам привязали стопудовые гири. Володя объяснял это сильным нервным стрессом. «Посиди хоть неделю дома, – уговаривал он его, – я позвоню с работы Фалькам, предупрежу их о твоей болезни». Николай сказал, что не собирается болеть, и в отсутствие брата усиленно занимался гимнастикой.

Еще больше его расстраивали раны на лице. Несмотря на «чудотворные» Володины мази, они не только не собирались затягиваться, но продолжали кровоточить. «Не снимай с них наклейки, – ворчал Володя, – так они у тебя никогда не заживут». Николай их, конечно, снял и пошел к Фалькам во всем своем непрезентабельном виде. Дверь ему открыла Зинаида, и тут же следом за ней из гостиной выскочила Лиза.

– Что с вами? – Лиза сразу заметила раны на лице, и в тревоге всплеснула руками. Понятливая Зинаида хмыкнула и скрылась в столовой.

– Ничего страшного, побывал на пожаре.

– У вас дома? – еще больше перепугалась Лиза.

– На Троицком базаре, когда возвращался от вас... в тот день после митинга.

– Так это вы были там с Мишелем Штейнером?

– Да. А вы откуда знаете?

– Мишель рассказал Иннокентию все, что там произошло. Там погибли трое наших ребят и два моих брата.

– Я их видел.

Лиза подошла к нему, осторожно притронулась пальцами к ранам, погладила по щеке. Он удержал ее руку, прижал к губам и поцеловал. У нее опять внутри все оборвалось, перехватило дыхание. Щеки ее покраснели.

– Вы, вы... там могли погибнуть, – прошептала она, обдавая его жаром своих глаз.

– Мог, но, как видите, не погиб, вы – мой ангел-хранитель.

В дверях показалась Зинаида:

– Лиза. Лазарь Соломонович ждет.

– Иду, – недовольно буркнула Лиза и скрылась в гостиной.

Он стал медленно подниматься по лестнице, радуясь, что его никто не видит. Анна сидела в классной комнате. Лицо ее было мрачное. Увидев раны на лице Николая, она так же, как Лиза, всплеснула руками:

– Что с вами случилось?

– Так, пустяки. А вы, почему такая невеселая?

– Николай Ильич, объясните мне, пожалуйста, почему все так ненавидят евреев. Убили двух наших братьев. Громилы врывались в дома евреев, убивали всех подряд. Также могли и к нам ворваться, убить меня, Лизу, папу с мамой, поджечь наш дом. Зинаида выставила в окнах иконы, а Степан все ночи сидит около подъезда, охраняет нас. Где же справедливость?

– Анна, – пытался успокоить девушку Николай. – Кому-то выгодно разжигать шовинистические настроения, чтобы отвлекать народ от других проблем.

– Но почему страдаем именно мы, евреи, есть другие национальности, их почему-то не трогают. Татары несколько веков угнетали Россию, вот, казалось бы, кого надо возненавидеть в первую очередь, или поляки, которые без конца устраивают восстания против царя. А евреи? Даже, если есть какие-то негативные исторические факты, почему за них должны страдать все последующие поколения... А разные квоты и ограничения? Они тоже касаются только евреев.

– Эти квоты принимают далеко не умные люди. И вообще в России много нелепого, из-за чего страдают и другие национальности... И не только национальности, и рабочие, и крестьяне... Впрочем, это отдельная тема для разговора, а нам с вами пора заниматься.

– Николай Ильич, вы замечали когда-нибудь, что почти все наши русские писатели стараются унизить евреев, называют их жидами и создали отвратительный литературный тип, который кочует из одного романа в другой. Я раньше не обращала на это внимания, а теперь нахожу это у всех: у Пушкина, Достоевского, Куприна, Чехова и больше всего у Гоголя. Я так люблю Гоголя, но разве можно спокойно относиться к тому, что он в «Тарасе Бульбе» откровенно приветствует истребление Хмельницким евреев, и у него нет к ним жалости. А какие он дает им характеристики: «жидовское племя», «чертов иуда», «жиденок Янкель». То же самое Достоевский и многие другие писатели. И везде у них эти «проклятые жиды» – ловкие, хитрые, грязные, уродливые, рыжие, тощие, с синими прожилками на щеках, и от них обязательно пахнет чесноком. В «Скрипке Ротшильда» Чехов выводит просто омерзительный образ еврея-скрипача, да и всего жидовского оркестра, в котором состоял «Ротшильд». У нас дедушка тоже был скрипачом, играл на похоронах и свадьбах в Нежине, откуда мама и папа родом. Он не получил высшего образования, но был культурным человеком, хорошо разбирался в музыке и до самой старости сохранил привлекательную внешность. И все его друзья-скрипачи по фотографиям не имеют ничего общего с чеховским героем. Музыканты вообще одухотворенные натуры, это отражается на их лицах. Такое впечатление, что писатели специально вызывают у читателей ненависть к евреям, давая им такие портреты.

– Я с вами согласен. Такое отношение к евреям, да и к другим национальностям идет со времен писателей-славянофилов, считавших, что иноверцы угнетают русский народ, подрывают основы христианства. Аксаков – не тот, что написал «Детские годы Багрова-внука» и «Аленький цветочек», а его сын, Иван Сергеевич, ортодоксальный славянофил, объяснял погромы проявлением справедливого народного гнева русского населения против экономического гнета евреями.

– Если писатели выступают с такими заявлениями, то кому тогда верить?

Николай понял, что Анна не в состоянии сегодня заниматься, заставил ее под диктовку записать несколько новых теорем по геометрии, предложив самостоятельно их разобрать.

Дома у Володи был гость, доктор Караваев. Николай лично его не знал, но много о нем слышал. В отличие от брата доктор активно участвовал в общественной жизни Екатеринослава, был известным в городе человеком. Николай с любопытством рассматривал этого человека, сразу почувствовав к нему симпатию. Он был высокого роста, статный, с простым русским лицом и румянцем во всю щеку. И весь, как герой из русской народной сказки, – с русыми волосами, светлой бородкой и усами, очень живыми голубыми глазами.

– Коля, познакомься. Мой коллега, Александр Львович Караваев. У него предложение: организовать депутацию в Городскую думу и заставить ее остановить погром. Он хочет, чтобы ты вошел в эту группу.

– Да, да, Николай Ильич. Мне Владимир Ильич рассказывал, как вы тушили пожар на базаре. Я тоже побывал во многих местах погромов, видел десятки трупов. Люди заживо сгорали в своих квартирах. Это не поддается никакому разуму.

– Александр Львович, должен вам сказать, что власть в эти дни показала себя с самой отвратительной стороны. Я сам видел, как 11 октября по приказу губернатора казаки сначала избили молодежь, собравшуюся на сходку, а час спустя стреляли в нее из боевого оружия. Дума, которая три дня спокойно смотрит на погромы и до сих пор не сделала никакой попытки их прекратить, является прямым пособником этого разгула.

– Так что же прикажете, бездействовать? – возмущенно воскликнул доктор, отчего румянец на его щеках вспыхнул еще ярче.

– На Троицком базаре казаки расстреливали евреев и помогали бандитам поджигать дома. Ходят слухи, наверняка рожденные не на пустом месте, что в полицейских участках громил перед их вылазками кормили обедами и указывали дома и квартиры для нападений.

– Все это вы расскажете в Думе.

– Хорошо, но, уверяю вас, эта пустая затея. Между прочим, вы видели листовки, в которых рабочие уже после первых расстрелов на Кудашевской улице и в Чечелевке призвали казнить губернатора и все полицейское начальство, а вчера железнодорожники на своем собрании потребовали провести перевыборы Городской думы?

– Нет, я не в курсе дела. Однако одно другому не мешает. Каждый порядочный человек должен сделать в такой момент все, что считает нужным

На следующий день Караваев добился, чтобы депутацию из десяти человек пригласили на очередное заседание Думы.

Николай первый раз был внутри ее красивого трехэтажного здания, построенного в стиле ренессанса с пилястрами на 2-м и 3-м этажах и шестью шатрами на крыше. На лестничной площадке второго этажа их встретил большой портрет Николая II в полный рост, со всеми полагающимися ему регалиями. Такой же портрет императора, только с другим выражением лица, находился в центре зала заседаний.

Зал был тоже очень красивый – с лепниной, высокими стрельчатыми окнами и хрустальными люстрами, ярко горевшими, несмотря на дневное время.

Здесь уже собралось много народу. Депутаты сидели в партере, сзади них и на галерке толпились представители общественных организаций и репортеры местных газет. Среди депутатов Николай заметил известного в городе миллионера Моисея Юдовича Карпаса.

По закону евреи в Думу не избирались, но могли назначаться губернатором. Карпас всегда жертвовал много крупных средств на развитие города и благотворительные цели, и был введен в Думу по распоряжению губернатора еще в 1897 году, оставаясь с тех пор ее бессменным членом. Были в зале и другие именитые евреи. «Эти-то почему так спокойны и не бьют в колокола, – возмущался Николай, – неужели их не волнует судьба соплеменников?»

Депутацию провели в отведенные для нее места во втором ряду зала.

В одной из боковых лож сидели начальник губернского жандармского управления Богданович, полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий и судья Белоконь. Двое последних слыли в городе ярыми антисемитами. Они недовольно смотрели в сторону депутации, громко перешептываясь с Машевским. Тот только что под большим секретом сообщил им, что на почте задержаны письма Караваева, которые доктор отправил в адрес Николая II и Витте, а также разных редакций газет по поводу погромов по всему югу России. Он требует создать правительственную комиссию, чтобы выявить всех высокопоставленных лиц, кто якобы способствовал погромам, строго их наказать, вплоть до суда.

– А про Екатеринослав там есть что-нибудь? – спросил Белоконь.

– Больше всего, но, как понимаете, дальше почты эти письма не пошли.

– Он очень опасный человек, – брызгая слюной и наливаясь багровой краской, зашептал Халецкий. – Иван Петрович, неужели нельзя его арестовать как возмутителя спокойствия и отправить куда-нибудь подальше в Сибирь?

– Нельзя, – сказал Богданович. – Он ведет только просветительскую деятельность и пользуется в городе большим авторитетом.

– Слава богу, организованная им в Чечелевке библиотека сгорела.

– Рано радуетесь, – усмехнулся Машевский, – он требует от Думы открыть в Екатеринославе Народный дом.

– Надеемся, Дума этого никогда не сделает.

– Ну и напрасно, – заметил Богданович, который не любил полицмейстера за антисемитские взгляды, – это весьма полезное дело.

Началось заседание. Первым на трибуну вышел городской голова Александр Яковлевич Толстиков. Он довольно долго говорил о том, какой ущерб причинили городу забастовки и что нужно сделать, чтобы восстановить в Екатеринославе нормальную жизнь. О погроме он упомянул вскользь, как о чем-то второстепенном.

Как только он кончил, возмущенный Караваев, не дожидаясь, когда председатель заседания объявит следующего выступающего, вскочил на трибуну и набросился на гласных, что они здесь
занимаются неизвестно чем, в то время как за стеной Думы идут погромы, льется кровь невинных людей. По его сведениям, уже погибло и ранено сотни человек, разгромлено и сожжено десятки домов и квартир. Хорошо, что на помощь пришли рабочие дружины. Видя бездействие администрации, они взяли на себя охрану населения и полностью оградили от черносотенцев рабочие поселки. Совет рабочих депутатов показал всем, что только он – единственно дееспособная власть в городе.

После этих слов в зале поднялся страшный шум. Председательствующий быстро прервал Караваева, объявив заседание закрытым. Но Александр Львович не сошел с трибуны и поднял руку, призывая к тишине. Однако шум еще больше усилился за счет грохота опускаемых со злостью сидений кресел. И все-таки Караваев успел бросить обвинение в лица этих людей:

– Полиция и войска участвовали в убийствах и пожарах, значит, вы все были их сообщниками!

– Но это уже выше всякой меры, – забрызгал от возмущения слюной прокурор. – Пора этому деятелю раз и навсегда заткнуть рот.

– Господа, – поморщился Богданович, – попрошу вас выражаться аккуратней, мы с вами не на базаре.

– Он еще пожалеет об этом, – Халецкий со злостью ударил кулаком по своему сиденью, отчего оно жалобно скрипнуло.

Из здания Думы Караваев и Николай вышли вместе. Александр Львович сокрушался, что Николай не смог выступить и рассказать во всех подробностях о поведении казаков на Троицком базаре. Николай его успокаивал: в своем коротком выступлении доктор сумел сказать все самое основное. Уже завтра газеты опубликуют репортаж об этом заседании и его обвинительную речь. Гласные это понимают и примут срочные меры для прекращения погрома, иначе они сами себе подпишут тяжкий приговор.

– Вы так думаете?

– Вчера, как вы помните, я сомневался в целесообразности нашей миссии, а сегодня увидел реакцию этих людей на ваше выступление. Они испугались ваших слов, особенно по поводу Совета депутатов. Он у них, как кость в горле. Подождите, пройдет немного времени, Совет покажет, на что способна рабочая власть.

– Я очень рад, Николай Ильич, что с вами познакомился, – сказал Караваев, крепко пожимая ему на прощанье руку. – Вы мне оказали большую моральную поддержку.

– Я тоже рад, можете ко мне обращаться в любую минуту.

Два часа спустя после этого заседания на улицы были выведены все имеющиеся в гарнизоне войска. Погром был остановлен.