ГЛАВА 3. С Мишелем Штейнером Иннокентий познакомился три года назад, когда они поступали на юридический факультет Киевского университета и не прошли из-за квоты для

С Мишелем Штейнером Иннокентий познакомился три года назад, когда они поступали на юридический факультет Киевского университета и не прошли из-за квоты для евреев. На следующий год они снова поступали и опять не прошли по той же причине. Мишель сказал, что на этом он ставит точку, не собираясь больше испытывать судьбу. Оба не употребляли спиртного, поэтому, в отличие от других неудачливых абитуриентов, заливавших свое горе в питейных заведениях, ходили по улицам Киева, проклиная царя, премьер-министра Витте и правительство, которые не хотят ничего делать для восстановления прав евреев. Мишель, обычно сдержанный, с широко распахнутыми и чистыми, как у ребенка, глазами, неожиданно подошел к стене дома, мимо которого они проходили, и со злостью ударил по ней кулаком. Удар был такой сильный, что на землю посыпалась штукатурка, а из подворотни выскочили две огромные собаки и с лаем набросились на них. Они еле унесли ноги.

– Кеша, – спросил Мишель, когда они вышли к берегу Днепра, спустились вниз и уселись на теплый песок, – ты слышал, что-нибудь об анархистах?

– Слышал, – ответил Иннокентий, удивленно посмотрев на товарища. – В Екатеринославе на митингах иногда выступают их ораторы, но я, право, никогда ими не интересовался. А что?

– Вот и зря, что не интересовался. Ты на митинги социалистов, наверное, ходишь уже не год и не два и видишь, что все остается на своих местах. Их идейный вождь Карл Маркс развил научную теорию о длительных исторических этапах, предшествующих революции. Надоело все это слушать. Наши белостокские анархисты решили начать действовать. Ограбили оружейный магазин и под угрозой расправы заставили фабрикантов выполнять требования рабочих. С теми, кто не подчинялся, убивали или бросали в их предприятия и квартиры бомбы. Я тоже вхожу в эту группу. Конечно, она занимается не только террором, ставит конкретные политические цели. Почитай одну из последних наших листовок, тут все подробно описано.

Оглянувшись по сторонам, он вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо листок и протянул его товарищу.

– Немного помялась, не обращай внимания.

«В память Лодзинских жертв, – говорилось в листовке, – наш товарищ бросил бомбу в полицейский участок. Таким образом, мы присоединились к новому направлению рабочей борьбы, мы выступили на путь бомб и террора, на путь анархизма и революции, и трепет и ужас охватили господствующую часть общества. В воздухе пронеслась революция... До сих пор мы боролись пустыми руками, мы рассчитывали революционными песнями и речами испугать нашего кровного врага, и буржуазия только смеялась над нашей борьбой. Но жизнь вывела нас из нашей детской игры, и мы стали революционерами; мы взялись за бомбы, и момент нашего освобождения стал ближе, ближе стала победа, ближе Социальная Революция. Никакая сила уже не удержит нас в наших цепях нужды и голода, ничто не отклонит нас больше от нашей прямой анархической борьбы …»

Иннокентий дочитал листок до конца, аккуратно сложил его и отдал Мишелю. Сердце его громко стучало, в голове вихрем носились растревоженные мысли – ничего подобного раньше ему не приходилось читать и слышать.

Он посмотрел на реку. Недалеко от них проплывала большая баржа с углем. За рулем стоял худой, как жердь, парень в одном исподнем белье. Левой рукой он держался за руль, правой ловко закидывал в рот семечки и смачно сплевывал шелуху через борт в искрящуюся воду. За его спиной на длинной веревке сушилось
белье. Рядом в ярком ситцевом платье стояла молодая женщина и, приставив к глазам ладонь, смотрела на берег. На ее губах блуждала улыбка, должно быть, это они с Мишелем привлекли ее внимание. Она стянула с головы платок и помахала им.

– Что же ты молчишь? – спросил Мишель.

– Засмотрелся на баржу. Живут же люди: ни забот, ни хлопот. Сесть бы сейчас на какой-нибудь пароход или баржу и поплыть, куда глаза глядят.

– Конечно, не плохо. Да это только кажется, что у кого-то безмятежная жизнь, забот у всех хватает. Ну, как тебе листовка и мой рассказ?

– Впечатляют... И ты… ты во всем этом участвовал? – спросил Иннокентий, и в его голосе прозвучало недоверие.

– Прямо в лицо убивать не приходилось, а во время перестрелок с жандармами, думаю, многих ранил и убил, там не сосчитаешь. В экспроприациях тоже участвовал, и малых, и крупных, ведь нам постоянно нужны деньги. Вообще я сейчас работаю на мукомольной фабрике. Вот тебе пример из личного опыта. Зимой мы устроили забастовку, выгнали хозяина и сами стали всем заправлять. У него были огромные долги. За первый месяц мы получили прибыль, расплатились с хозяйскими долгами, повысили всем зарплату. И что удивительно: среди рабочих сразу нашлись и экономисты, и технологи – не специалисты с образованием, а просто думающие люди. Так нужно работать, если заботиться не о собственном кармане, а об общем благе. К сожалению, в городе мы оказались такие одни. Через четыре месяца хозяин вернулся, выполнил все наши требования, но вскоре опять принялся за свою прежнюю «экономию» на рабочих.

– Зачем же ты поступал в университет?

– Как тебе сказать: из принципа. Мой отец был присяжным поверенным, честным человеком. Однажды от него потребовали повернуть одно громкое дело, которое он вел, в другую сторону, в результате чего могли пострадать невинные люди. Отец настоял на своем. Тогда как раз был принят особый закон о евреях в адвокатуре, и под эту марку его исключили из сословия. Семья у нас большая, кроме меня, еще четыре сестры. Начали голодать, нечем было платить за квартиру. Отец один уехал в Юзовку, устроился на шахту и вскоре погиб там при взрыве газа. Мне захотелось, когда вырасту, стать, как отец, присяжным поверенным и что-то доказать этому миру. Нельзя относиться к евреям так, как это делается в России, лишать нас всех законных прав. Разве это справедливо, что мы с тобой опять не попали в университет? Но видно не судьба. Больше поступать не буду. Вернусь опять на мукомольную фабрику.

Мишель замолчал. По реке плыла новая баржа. На ней была та же самая картина: рулевой, белье на веревке и женщина, рассматривающая из-под козырька ладони берег.

За Днепром заходило солнце, освещая баржу и фигуру женщины розовым цветом. Розовыми стали вода, лес и хаты на том берегу. Далеко-далеко, на фоне заката засияли золотом кресты на куполах Киевско-Печерской лавры. Мгновение – и розовые краски сменились багровыми. Наконец солнце спряталось за горизонт, оставив вместо себя красно-лиловую полосу. Вокруг нее, словно горы, застыли фиолетовые облака.

– Пора идти. Сейчас стемнеет, – сказал Мишель.

Они поднялись наверх, в молчании прошли несколько минут. Мишель что-то обдумывал, искоса посматривая на Иннокентия. Тот ничего не замечал, находясь под впечатлением его рассказа и листовки.

– У меня тут, в Киеве, есть один знакомый анархист, Арон Могилевский, – произнес, наконец, Мишель. – Наш, из Белостока, учится в университете. Хочешь, познакомлю с ним?

Иннокентий кивнул головой, хотя намеревался уехать ночным поездом домой. Могилевский жил в другом конце Киева. Целый час трамвай тащил их по пыльным, горбатым улицам. На последней остановке они сошли одни и долго петляли между заборами, из-за которых свешивались тяжелые ветви с яблоками. В этом году их был небывалый урожай. Они падали на дорогу, гнили в пыли, наполняя воздух кисло-сладким ароматом забродившего вина. Иногда его перебивал томительно-сладкий запах душистого табака или флоксов.

Мишель рассказывал об Ароне. Странно было в этом тихом, мирном уголке Киева слышать о погромах в Белостоке, о девятилетнем мальчике, на глазах которого погибла вся семья. Его взяли на воспитание родственники из Полтавы, определили в гимназию, а после окончания отправили в Киев поступать в университет на юридический факультет. Однако Арон заупрямился, выбрал историко-философский факультет, сразу поступил туда и навсегда порвал со своими недовольными родственниками. Теперь он время от времени приезжает в Белосток и вершит свою вендетту. Предпочитает все делать в одиночку. С киевской группой анархистов поддерживает чисто символическую связь.

– Короче, волк-одиночка, – подытожил свой рассказ Мишель, и Иннокентий представил этакого разочарованного в жизни Чайльд Гарольда с холодным взглядом и каменным лицом.

Однако открывший им дверь высокий молодой человек встретил их с приветливой улыбкой, по-братски обнял Мишеля и крепко пожал руку Иннокентия.

– Вижу, вижу по вашим лицам, – сказал он с сочувствием, – потерпели фиаско.

Прошли в небольшую комнату с пестрыми занавесками на окнах и цветущей геранью. Вопреки рассказу Мишеля об одиночестве Арона, он был не один. За круглым столом сидели еще три человека. На столе стояли тарелки с едой, бутылка французского «Шато-Марго», ваза с яблоками.

Арон представил гостям своих товарищей. Двое – Дмитрий Богров и Станислав Никольский, тоже оказались студентами университета. Первый только что поступил на юридический факультет, второй вместе с Ароном учился на историко-философском факультете. Третий, Николай Рогдаев, недавно прибыл из Швейцарии, был несколько старше остальных и, видимо, пользовался у Дмитрия и Станислава особым уважением: они обращались к нему на вы.

Арон вышел из комнаты отдать распоряжение хозяйке. Через несколько минут он вернулся. Вслед за ним вошла молодая румяная женщина с кипящим самоваром. Присутствовавшие молча наблюдали, как она вынула из буфета фарфоровый чайник, всыпала в него много заварки из красивой заграничной банки – подарок Рогдаева из Швейцарии, налила в чайник кипяток и водрузила его на самовар, накрыв сверху полотенцем. Потом также неторопливо поставила на стол чашки с блюдцами, чистые тарелки и рюмки для новых гостей, достала из кармана другое полотенце и стала все тщательно протирать. Арон сказал ей, что она может идти.

– Если что, Арон Ефимович, зовите меня, не стесняйтесь, – ласково протянула она, и, окинув компанию томным взглядом, скрылась за дверью. Богров все это время, пока женщина хлопотала около стола, не сводил с нее горящих глаз. Сидевший рядом с ним Рогдаев незаметно подмигнул на его счет Арону, тот криво усмехнулся. Богров заметил это и смутился. Наступило неловкое молчание. Чтобы прервать его, Рогдаев налил Мишелю и Иннокентию оставшееся вино, подождал, пока они выпьют, и специально для гостей коротко повторил, о чем они говорили до их прихода.

Речь шла о II съезде социал-демократов в Лондоне, где Ленин поставил вопрос о контроле партии над каждым своим членом и централизме в ее построении. Плеханов его поддержал, старые соратники Георгия Валентиновича: Засулич, Аксельрод, Мартов и другие раскритиковали его в пух и прах, отстаивая принятый во всех социал-демократических партиях II Интернационала принцип «открытых дверей».

– Кто такой вообще этот Ленин, – воскликнул Арон, – ты хоть раз с ним разговаривал?

– Нет, не приходилось. Но, судя по тому, что он постоянно употребляет в своих статьях слова «непримиримость» и «беспощадность» и во всех своих намерениях идет до конца, это достаточно сильная натура, если не сказать жестокая.

– Как я понимаю, – нетерпеливо перебил его Богров, – главный вопрос у эсдеков все-таки упирается в партийную дисциплину, я готов их в этом поддержать и перенести на работу нашей группы. Наши товарищи ведут себя, кто как хочет, не соблюдая никакой конспирации, из-за чего постоянно идут аресты. А недавний случай с Юлией Мержеевской, решившей напасть в Севастополе на Николая II? Эта дура, простите за выражение, иначе ее не назовешь, опоздала на поезд, считая теперь нужным рассказывать каждому встречному о своей оплошности. Весь Киев уже знает, что она хотела убить Николая и опоздала к поезду. Даже ребенку понятно, что любое покушение на высокопоставленных лиц надо тщательно готовить и, если у эсеров были промахи, то только из-за непредвиденных обстоятельств...

–... или трусости, – ехидно вставил Арон.

– Прости меня, но в этом я с тобой не соглашусь, – недовольно поморщился Богров, который сам еще недавно входил в киевскую группу социалистов-революционеров. – Эсеры удачно убили трех самых ненавистных министров. Ты, Арон, все шутишь, а я серьезно намерен на очередном заседании группы поставить вопрос о дисциплине. И снова хочу оглянуться на эсдеков. Прежде чем принять человека в свою организацию, они долго его проверяют, способен ли он к делу, можно ли ему доверять. А у нас, как проходной двор, одни приходят, другие уходят, сами придумывают себе задания, едут куда-то их осуществлять (камень был явно в сторону Арона, но тот даже глазом не моргнул). Вчера ко мне прямо на улице подходит молодая парочка. «Вы, – спрашивают, – Дмитрий Богров?» «Да, – отвечаю я, – а в чем дело?» «Нам сказали, что вы можете дать денег». Кто сказал, почему направили ко мне, толком не могут объяснить. Потом узнал, что это – бежавший с каторги анархист со своей невестой, им нужны деньги, чтобы уехать за границу.

– Ты не прав, Дима, ставя нам в пример марксистов, – возразил Рогдаев. – Ленин – умный и хитрый человек, дисциплина ему нужна, чтобы подчинить большинство партийных членов меньшинству, заставить каждый винтик внутри организации вертеться по его собственным указаниям и созданной им бюрократической иерархии. Я вижу в этом полное отсутствие свободы и равенства.

– Может быть, еще прикажешь, как Нечаев, разбить для контроля и конспирации всю организацию на пятерки, – брезгливо сказал Арон в пику Богрову.

– А почему бы и нет, – взорвался тот, – ведь мысль об этих пятерках Нечаеву, несомненно, внушил Бакунин…

– Бакунин назвал его методы иезуитскими…

– Это произошло уже потом, когда стало известно о совершенном им убийстве в Москве, однако впоследствии в своем письме к Нечаеву Бакунин говорит, что контроль необходим, но в другом виде, предлагая его сделать братским – всем над каждым…

– Что сейчас ссылаться на Бакунина, – вмешался Рогдаев. – Он видел в Нечаеве истинного последователя своих идей, но после московского убийства и шума, поднятого в прессе, разочаровался в нем. Огарев раскусил его еще раньше.

– Однако вы не можете отрицать, что «Катехизис революционера» Нечаева основан на идеях и мыслях Бакунина, – снова вступил в бой Богров.

– Ну и что из этого, – теперь уже Никольский набросился на него, – «Катехизис» не устарел и в наше время и вполне может стать «Катехизисом анархистов». А разве он не прав, что в борьбе с властью и буржуазией нужно пускать в ход любые методы, включая кинжал и петлю? И у вас, товарищ, в Белостоке некий Нишан Фишер вонзил кинжал в шею какого-то крупного фабриканта.

– Ты нас к Нечаеву не причисляй, – вскипел Мишель. – Этот мерзавец расправился со своим товарищем по организации, что я считаю величайшей подлостью, а Нишан отомстил фабриканту за издевательство над рабочими. Все террористические действия, которые осуществляет группа, направлены только на наших кровных врагов.

– Своим бесчинством в городе, – сказал Богров, – вы только отталкиваете от себя рабочих и дискредитируете идеи анархизма.

– Эка загнул, чем же мы дискредитируем?

– Тем, что у вас борьба с буржуазией сводится к отдельным убийствам и экспроприациям, а основная задача – подготовка масс к революции – не решается.

– Что же в этом плохого, – усмехнулся Арон, – пуля разрешит любой вопрос лучше, чем пустая демагогия…

– Я говорю конкретно о том, что мешает нашему делу, – стал оправдываться Богров. – Забота о личном благе иногда ставится выше общего долга. Я сейчас уже говорю не о Белостоке, а о некоторых наших товарищах в Киеве, которые совершают «эксы» только для своей выгоды. Мне это не нравится, могу я высказать свое мнение.

– Можешь, – недовольно сказал Арон, снова почувствовав в его словах камень в свой адрес. – Только совсем недавно, как мне помнится, ты за этим столом с восторгом цитировал Штирнера, который как раз и считает высшим законом для каждого человека личное благо и не признает никакого долга.

– Штирнер не последователен. Он ставит личное благо как первую ступень осознания человеком своей свободы, после этого он считает его готовым совершить путем насилия внешний переворот, то есть приветствует его участие в общем деле, – выпалил Богров одним духом и посмотрел на Арона, ожидая от него новых выпадов. Тот с удивлением на него смотрел, как будто только что увидел.

– Ну, уж кого-кого, а Штирнера трудно уличить в непоследовательности, не надо ему приписывать ничего лишнего. Он всегда один, Единственный! И свое «Я» для него превыше всего!

– И все-таки Штирнер часто противоречит себе, – твердо стоял на своем Дима, – например, в вопросе о собственности, которая, как мы знаем, связана с властью и насилием. Штирнер оправдывает захват любой вещи, на которую он имеет право, ссылаясь на Наполеона, мол, тот захватил Европу и прав, так как его военный талант и мужество сделали его собственником. Получается, что сильный всегда прав. Так можно оправдать право любого человека на его собственность, даже нажитую путем эксплуатации, а там недалеко и до того, чтобы оправдать институт государства.

Богров взглянул на Арона, тот угрюмо молчал, не желая больше ввязываться в бессмысленную дискуссию.

– Штирнер – расчетливый эгоист, – заметил Рогдаев, – для него другой человек имеет значение постольку, поскольку он ценен для него самого. Вообще во всех его рассуждениях я вижу физиономию безнравственного человека, который сам стремится к власти и глумится над другими. С ним новое общество не построишь,

– Правильно, – обрадовался Дима. – Именно это я и имел в виду, говоря о дисциплине. Находясь в одной группе, люди объединены общим делом и должны вместе работать, а если каждый будет действовать сам по себе, то ничего хорошего из этого не выйдет. Николай, вы со мной согласны?

– Да.

– Тогда можете во всем положиться на меня, я готов ввести вас в курс дела нашей группы.

Рогдаев в знак признательности кивнул головой. Пользуясь паузой, Богров взглянул на часы и заторопился домой. Никольский тоже встал.

Арон проводил их до дверей и, вернувшись в комнату, со злостью сказал:

– Полетел воробушек собирать золотые зернышки.

– Зря ты так на него, Арон, – заметил Николай, – Дима – человек не глупый, и, наверное, в чем-то прав: ведь за зиму и лето группа растеряла много людей.

– Не люблю самодовольных индюков. Всех тут раскритиковал, Штирнера извратил, сам побежал в клуб тратить папашины деньги. Он мне лично неприятен, я в нем чувствую подвох. Ты, Коля, намерен восстановить здесь группу, на меня не рассчитывай, но и от этого папашиного сыночка держись подальше.

– Тогда что он у тебя тут делает?

– Никольский взял манеру водить его сюда для разрешения своих споров. Он к нему присосался, как пиявка, берет у него деньги в долг, ходит в клуб и все проигрывает. Тоже порядочная дрянь, хоть и разливался тут соловьем.

Во время спора Иннокентий внимательно рассматривал присутствующих. Первое впечатление об Ароне оказалось обманчивым. Лицо его то и дело менялось: глаза становились холодными, неподвижными, по губам пробегала кривая усмешка. Сейчас он сидел за столом нахохлившийся и недовольный. У него было крупное, продолговатое лицо, большой лоб, прямой, несколько удлиненный нос, аккуратные усики и выпирающий вперед подбородок с овальной бородкой.

Богров – чистенький, холеный барчук. Одет с иголочки, в черный, блестящий пиджак, под ним белый жилет и дорогая тонкая рубашка с золотыми запонками на манжетах; под стоячим воротником – белая бабочка. Лицо бледное, вытянутое, сам длинный, худой и сутулый.

Никольский похож на Бакунина, такой же колоритный, с огромной гривой вьющихся волос ниже плеч, с широкой бородой и синими, небритыми щеками.

Рогдаев больше всего понравился Иннокентию. Его умные, черные глаза выражали открытость и доброжелательность. Держал он себя просто, без высокомерия и внимательно слушал других, в отличие от Арона и Дмитрия, перебивавших друг друга на полу слове.

… После ухода Богрова и Никольского разговор снова оживился. Рогдаев сказал, что не стал специально ввязываться в спор о терроре, так как за границей среди анархистов по этому вопросу назревают противоречия. В Париже появилась группа «Безначалие», которая призывает развернуть в России массовый террор против буржуазии, поместив об этом в своем собственном издании большую статью. Кропоткин тут же направил в редакцию возмущенное письмо. По его мнению, анархисты, проживающие за границей, не имеют право призывать к террору тех, кто находится в России. Мало того, как и твой достопочтенный Богров, считает, что террор оттолкнет от революционной борьбы в России многих людей.

– Чего же он хочет? – сверкнул глазами Арон.

– Подготовительной, идейной работы.

– Так мы никогда не сдвинемся с места, – сказал Мишель. – Если бы во всех городах одновременно развернули такую борьбу, как наша белостокская группа, и люди, прямо заявившие о необходимости террора, сидели не в Париже, а Петербурге или Москве, удар по буржуазии был бы намного ощутимей. По всей стране народ бы пошел за нами.

– Что вы хотите от Кропоткина? – сказал Арон, и в голосе его прозвучало явное презрение. – Князь, человек благородных кровей, ученый интеллигент. Даже в терроре ищет этику и нравственность, чем окончательно заморочил людям головы. Он, видите ли, осуждает не террористов, а злую судьбу, вынуждающую людей проливать чужую кровь. Готов даже пожертвовать своей жизнью, если можно было бы таким образом спасти кого-то от эшафота. Нет, нам надо меньше смотреть на Кропоткина и заграницу. Я не люблю социал-демократов, но приветствую Ленина, который мужественно выступил против «стариков» и отстаивает свое собственное мнение. Завтра Кропоткин нам тоже скажет объединиться в партию и что же, мы все побежим в нее записываться?

– Ты попал в точку. Кропоткин уже ставит об этом вопрос и критикует Бакунина за его призыв звать в наши ряды разбойников и всякие отбросы общества. Имея рядом с собой сильных тактических противников, считает Петр Алексеевич, надо и нам иметь объединяющий центр, выбрать твердую тактику своих действий.

– Я вижу, ты на его стороне…

– Отчасти да. Тактика может проявляться в разных аспектах, например, в нашем отношении к массам. Все партии сейчас настроены против анархистов, и если мы не сумеем направить революционное движение по нашему пути и не найдем должной поддержки у рабочих, нас ждет политическая смерть.

– Ну, это ваше дело, пропагандистов. Что же касается вопроса о партии, я категорически не согласен с Кропоткиным: никакой партии у анархистов быть не может. Наша организация – прямое отражение строя, к которому мы стремимся, и живет она по тем же принципам будущего общества: никакого насилия, никакого подчинения, никакой централизации и тем более иерархии с ее исполнительной и законодательной властью. Мы – народ вольный. К нам идут люди, уверенные, что никто не будет ограничивать их личную свободу и свободу действий, иначе они уже будут не анархисты, а большевики или эсеры.

– Разобщенность нам идет во вред. Многие это понимают и ищут пути к объединению.

– Я тоже согласен с тем, что надо поддерживать друг друга и расширять границы деятельности, – сказал Мишель и повернулся к Иннокентию. – А ты, Кеша, не хочешь взяться за работу в Екатеринославе, там, похоже, с анархизмом совсем плохо?

– Очень хорошая идея, – подхватил Рогдаев. – Я в Киеве налажу дела и приеду вам помогать. Но в Екатеринославе не так уж безнадежно, есть небольшая группа активных ребят. Я написал товарищам в Женеву, чтобы помогли им с деньгами и литературой.

– Деньги надо самим зарабатывать, – заметил Арон, Мишель ему поддакнул. – Вот почему анархистское движение так медленно развивается. Все ждут от кого-то помощи, оглядываются на Женеву. Ты, Иннокентий, бери пример с белостокских товарищей.

– Надо подумать, – неуверенно произнес Иннокентий.

Рогдаев снова завел речь о большевиках. Арону вдруг стало скучно. Он рассеянно слушал Рогдаева, Тень иронии иногда пробегала по его губам, и неестественно блестели прищуренные глаза. Николай понял, что того не расшевелить, встал из-за стола и потянулся за шляпой. Мишель и Иннокентий тоже поднялись.

Все вместе они доехали до Крещатика. Дальше Рогдаев взял извозчика, а Мишель и Иннокентий пошли гулять по Киеву, так как до отхода их поездов оставалось еще предостаточно времени. Николай на прощанье крепко пожал Иннокентию руку, выразив надежду на скорую встречу.

Думал ли тогда Иннокентий, что уже через полгода, когда Рог­даев приедет в Екатеринослав, они создадут группу анархистов-коммунистов, летом ее почти всю полностью растеряют, и осенью, после очередной своей неудачи с поступлением в университет, ему одному придется заново начинать всю работу.