Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 3 страница

Зарубежные газеты, правда, настаивали на невиновности Дупеля громогласно, утверждали, что он пал жертвой кремлевской алчности. Зарубежные прогрессисты выражали неудовольствие судом и предрекали: дескать, процесс этот знаменует поворот от либерализма к тирании. Мол, захотели власть имущие прибрать к рукам империю Дупеля, спровоцировали того на заговор - и арестовали, и дело раздули. Вот, полюбуйтесь, восклицали зарубежные правозащитники, не такими ли в точности методами преследовали Александра Солженицына и Андрея Сахарова? А раз так, кипятились газеты, то о какой демократии можно говорить? Назад катитесь, голубчики, в тоталитарное государство!

Борис Кириллович зарубежные газеты брал в руки нечасто, но сведения о подобных публикациях до него доходили. Он испытывал чувства противоречивые. С одной стороны, свободная западная пресса вселяла надежду - не попустит она произвола. А с другой стороны - что, помогла Михаилу Дупелю эта защита? Да и защита эта, если уж правду сказать, бурной не была. Опубликовали десяток статей - да и смолкли. И канцлер немецкий, лучший друг подсудимого, и президент американский, его добрый знакомый, выразили, конечно, озабоченность - но и только. Что ж им, заняться больше нечем? Другой, что ли, заботы у них нет? Побеспокоились - и перестали.

И коллеги Михаила Зиновьевича, отечественные воротилы и буржуи, сначала возмутились. Как так, говорят, можно ли топить флагман нашего капиталистического флота? По слухам, написали они, магнаты, коллективное письмо в правительство - письмо, подписанное Ефремом Балабосом, Тофиком Левкоевым и Арсением Щукиным - дескать, а судьи кто? Но не ответило им правительство, они и замолчали. Разве что оппозиционный толстосум, Абрам Шприц, вовремя удравший на Запад, слал оттуда гневные филиппики: мол, предупреждал я вас, произвол в стране, термидор на пороге. Ну, Шприц - известный крикун, внимания на него никто не обратил.

Одним словом, исчез Дупель: как камень - ухнул в болото, и даже круги по воде не пошли. Так, легкая рябь, и та быстро пропала. Какой-такой Дупель? Нет никакого Дупеля.

И только радоваться можно было тому, что не оказался Борис Кириллович вовлеченным в опасное предприятие: уж если всемирно известного магната и столп демократии защищают вяло, неужели обратил бы западный журналист внимание на судьбу частного лица, рядового интеллигента? Сгинул бы Кузин без следа - и не вспомнил бы никто. И поделом, говорил себе Борис Кириллович, поделом бы мне было! Какое, если разобраться, мне дело до политики? Уж, слава богу, есть у меня собственные дела, те, что непосредственно относятся к моим профессиональным обязанностям.

- Мое место здесь, среди книг, - говорил Борис Кириллович, - ни за чинами, ни за гонорарами я не гонюсь. Внедрять в общество просвещение, посвятить себя знаниям и теориям - этот ежедневный подвиг русский интеллигент совершает у себя дома, в библиотеке, но отнюдь не на правительственной трибуне. Пусть уж славянофилы и государственники ищут государственных наград и медалей. Я им не завидую, да, я не завидую ни дачам, ни курортам, ни окладам.

- А знаете, чем славянофилам и государственникам приходится за свои оклады и курорты расплачиваться? - спрашивала Ирина Кузина.

- Чем же? - спросил в ответ гость дома, поднимая брови и давясь блином.

- Тем, что нет у них таких добрых друзей и верных жен, - ответил за жену Борис Кириллович.

Жизнь Кузиных вернулась в привычное русло: никаких митингов и тайных сходок более не наблюдалось, дни наполнились привычным общением с друзьями, визитами коллег-профессоров, лекциями по истории культуры. Библиотека, домашние хлопоты, научный институт, рецензии, рефераты - дел-то хватает, всего и не переделаешь.

III

Ирина Кузина накладывала гостям блинов и говорила:

- Чем расплачиваются государственники за свои дачи и зарплаты? А чем велят - тем они и платят. И письма с осуждением подписывают, и власть поддерживают, когда прикажут. Заметили? Газеты читаете? Телепередачи смотрите? Старые порядки-то вернулись. Чуть президент затеет новое дело: то бизнесмена Дупеля сажать, то Академию наук распускать, да мало ли что он там затевает, - как журналисты да критики тотчас статейки с одобрением пишут.

- Рабская природа неистребима, - сказал Борис Кириллович сурово и намазал блин сметаной.

- Столько грязи, столько лицемерия вокруг. Слава богу, что у человека есть дом, где можно закрыться от мира. Мы сядем под абажуром, задернем занавеску, чаю нальем - и спрошу я своего профессора: тебе разве этого счастья мало, Кузин?

- Что же нам еще нужно? - говорил Кузин, бурея лицом и бычась. - Пусть уж другие, те, кто попроворней, хватают жирные куски.

- Ни к чему эти жирные куски. Радости от них нет. Вот украл Кротов у Кузина идеи, квартиру нашу занял на Малой Бронной - так ведь нам и не нужна была эта квартира. Нам здесь и покойней и уютней. Разве три комнаты - мало? А Кротов, говорят, ходит по своим хоромам из угла в угол, не знает, куда себя деть. И демократические идеи - разве они впрок Кротову пошли?

- Кротов возглавляет партию реформаторов? - уточнил гость.

- Кротов будет премьер-министром, - сказал Кузин.

- Неужели? - Гость, заготовивший уже ироническую реплику в адрес Кротова, придержал реплику во рту. Зачем огульно ругать премьер-министра? В конце концов, еще неизвестно, каким премьером будет Кротов - может быть, совсем неплохим. Человек он молодой, открытый.

- Да, представьте, премьером. Мелкий прохвост. Жулик.

- Я помню, вы с ним разошлись по некоторым вопросам, - осторожно сказал гость. - Вы поддерживали Тушинского? Я прав? Предвыборный блок: Тушинский - Дупель? Вы, помнится, ориентировались на это движение.

- Ни в малейшей степени, - возразил Борис Кириллович, - бесспорно, некоторые мои идеи они украли. Но кто же не крал моих идей? Воровал Тушинский, воровал Кротов - я иного и не ждал.

- Итак, вы вернулись к академической работе, а Кротов - выбрал политику.

- Я не говорю, что надо спрятаться и отсидеться в углу. Просто интеллигенция долгое время занималась не своим делом. А теперь мы вернулись к самим себе, к обычным занятиям. У нас есть своя жизненная задача, своя собственная работа - и мы должны ее делать. Не так ли? Все просто. Пусть политики занимаются политикой, а научные сотрудники - наукой.

- Когда-то все были единомышленниками с Кротовым.

- Ах, - промолвила Ирина Кузина, - это дурной сон. Наши дороги разошлись.

- Рассказывают, - сказал Кузин с мрачной радостью, - что у Кротова шесть человек охраны, автомобиль бронированный, из дома выйти боится, только ночью с тремя машинами сопровождения его по Москве возят. И это, можно сказать, редкий пример человека, которому повезло.

- А Чириков? Помните «Европейский вестник»?

- Бедный Чириков. Стал поэтом, а пост в журнале потерял. Чириков пришел на службу, а за его столом уже сидит другой сотрудник.

- Какой цинизм.

- Помню, - мстительно сказал Кузин, - как он сокращал мою статью. Я сказал ему тогда: тебе этого история не простит. Ты вспомнишь этот день, Чириков. Чириков, опомнись. Ты не меня редактируешь, ты русскую культуру редактируешь. Кто знает, если бы мой текст был тогда опубликован в полном варианте - кто знает, может быть, события развивались бы иначе.

- Я уверена в этом.

- Полагаю, он теперь вспомнил тот день, - сказал вежливый гость.

- Я сказал ему в тот день: Чириков, ты своими руками роешь себе могилу. Калифы на час, где вы будете завтра? Придет время, вам станет худо - но не зовите меня на помощь, не приду! Но он не слушал меня, был опьянен успехом.

- А Тушинский? Что с ним сталось?

- Даже не знаю, - отмахнулся Борис Кириллович, - и не интересовался никогда. Бежал, а куда - неизвестно. Переоделся в женское платье, говорят, пересек границу по чужому паспорту. Не слежу за этой суетой, телевизор не смотрю.

- Гонялись за славой, гонялись за деньгами, за постами, за званиями - и что? Многого добились? - иронически заметила Ирина Кузина. - Наши знакомые (ну, знаете, из тех, что хотели урвать от жизни блага) остались ни с чем Хорошо, что нам ничего не нужно. - Она с удовольствием смотрела на толстого мужа, на румяную дочку, на синий чайник

- Кое-что бы, конечно, не помешало, - заметил Кузин, - но - не будем об этом.

- Мне лично, - сказала Ирина, - не хватает только электрического тостера. Остальное - есть.

- Что же, - сказал гость, - вам можно позавидовать. Истинно мудр тот, кто не хочет лишнего. Вы считаете, Тушинского погубили амбиции? Слишком смелые планы вынашивал, да?

- Ничего не знаю, откуда мне знать про него? - Петух не закричал, только деревянная кукушка в старинных часах прокуковала, и Борис Кузин вздрогнул.

- Двадцать лет прошло, - сказал гость, немецкий профессор Питер Клауке, - ровно двадцать лет прошло. Помните первые дебаты - в восемьдесят пятом? И вот чем все закончилось. Мы сидим с вами, Борис, на той же самой кухне. А помните? Помните?

IV

Питер Клауке помянул былое с оттенком горечи. Надежды, взлелеянные в то время, не сбылись: дачу на Майорке немецкому профессору купить не удалось. Предприятие по реализации произведений русского авангарда, некогда затеянное на паях с Басмановым и Розой Кранц, принесло известный доход, но далеко не тот, о котором мечтал профессор. Пока копились средства от продаж картин, цены на недвижимость подскочили в десять раз. Адвокаты и дантисты искусство скупали бойко, но инфляция двигалась быстрее и сводила усилия профессора на нет. Иногда Клауке утешал себя тем, что, поскольку подлинность картин была несколько сомнительна, рассчитывать на доходы и не приходилось. Хорошо уже и то немногое, что удалось заработать. Продаешь воздух - получаешь воздух, сказал он как-то в сердцах. Посмотришь на счета за телефон, электричество, квартплату, заглянешь к налоговому инспектору, оплатишь медицинскую страховку - и что же? Где он, дом на Майорке? Впрочем, и я им продал, прямо скажем, не Микеланджело; жаловаться не на что. А твоя энергия, mein Schatz, возразила ему супруга, а как же твои взгляды, твои старания популяризировать этот художественный материал? Материал, может, быть и фальшивый, но усилия же - подлинные, не так ли? Получается, впустую? И впрямь, усилий затрачено было изрядно, и где же плоды тех усилий? Что говорить о доме на Майорке - даже и в Москве профессор не смог бы купить себе порядочную квартиру. Дела не идут, и годы уже не те. Клауке смотрел на седого Кузина: бедный Борис, ведь и тебя жизнь не пожалела. Клауке знал, что и у Кузина на немецкой земле тоже нелады: лекционные заработки не те, что прежде. Питер Клауке расспросил русского коллегу. Оказалось, последний год Кузин безуспешно шлет запросы в немецкие институты.

- Из Геттингена тоже пришел отказ.

- Что пишут? - Клауке сочувствовал другу.

- Пишут, что денег на русского профессора нет. Ххе! - усмехнулся Кузин знаменитой своей усмешкой. - Полагаю, там все-таки больше денег, чем у русского профессора. Они просто не хотят делиться.

- Сейчас гуманитариям трудно, - сказал Клауке.

- Разумеется, надо иметь что сказать. Выдвинуть оригинальную концепцию.

- Нужно еще, чтобы концепцию заметили, - сказал Клауке печально.

- Я не возражал бы приехать к вам в университет, Питер. Так, на недельку, прочитал бы лекцию-другую.

- А тема, Борис?

- Любая тема, - чуть было не сказал Кузин, но несколько изменил ответ и произнес равнодушно, глядя в сторону: - Просто захотелось порассуждать вслух; нечто о трудном пути демократии в России. Назовем курс лекций просто: цивилизация и варвары. Как, недурно?

- Не надо, - резко сказал Клауке, - не надо нам этого. Своих проблем по горло. С Восточной Германией бы разобраться. Инфляция. Банковский кризис. Безработных одних - двадцать процентов. Какая Россия, что ты! Какая демократия?

- Впрочем, - заметил Кузин, - можно обобщить. Рассмотреть в глобальной, так сказать, перспективе. Поглядеть на Европу в целом, например. Как тебе такой курс лекций: «Трудный путь европейской цивилизации»? Варварства, его ведь везде хватает.

- Верно, - сказал Клауке, думая о своих заокеанских коллегах, которые не дали ему обрести статус профессора в Гарварде, отклонив его, Клауке, кандидатуру. Интриганы, расчетливые интриганы. И то сказать, американцы все заодно - как же, дадут они немцу пробиться, - верно, варварства везде хватает.

- Пожалуй, - сказал Кузин, - настала пора взглянуть на Запад как на некую возможность воплощения идей Запада. Иными словами, Запад - лишь проект, и Европа не справилась с воплощением этого проекта. Вся надежда на Америку.

- Вот как, - сказал Клауке, который и сам думал в этом же направлении месяц назад, до того, как из Гарвардского университета пришел отказ, - значит, варвары - это европейцы, так надо понимать?

- Полагаю, - сказал Кузин, - что правда на стороне цивилизации, а что касается Европы - то не будем забывать о ее варварских корнях! Гунн спрятан под оболочкой европейца! Поскреби русского, найдешь татарина, а если европейца поскрести, там что найдешь, а?

- А скрести кто будет? - спросил наивный Клауке. - Американцы?

- Опыт учит нас, - сказал Кузин, - что груз истории слишком тяжел для движения вперед; для воплощения проектов цивилизации требуются свежие силы. Америка в выигрышном положении. Так что, лекцию устроишь?

- Денег мало, - сказал Клауке печально.

- В Германии - мало?

- Кризис у нас.

- Кризис в Германии? - Кузин живо представил себе нюрнбергские сосиски, мюнхенское пиво. Не похоже было на кризис то, что нарисовалось в его сознании. А шварцвальдский шницель с капустой? Неужели вот так, в одночасье, все хорошее пропало? Да, беззащитна цивилизация перед напором варваров. И все-таки до отчаянного положения русской интеллигенции им далеко - нам бы их трудности.

- Безработица, - повторил Клауке. Далась ему эта безработица. Клауке снова стал перечислять цифры и дроби, ссылаться на какие-то индексы, и Кузин заскучал.

- Сочувствую, - с иронией сказал Кузин, - сочувствую вашему кризису.

- Не иронизируй. Действительно тяжело. Деньги на твой приезд я вряд ли достану. Впрочем, если хочешь, - заметил Клауке, - можешь сам купить билет, а жилье я устрою.

- Самому - купить билет? - Кузин поглядел в глаза Клауке, а тот не покраснел. - Как это: сам себе купи билет? Не понял.

- Иди в кассу, купи билет, - сказал Клауке. - Конечно, недешево.

- Если я собираюсь рассказывать о трудном пути европейской цивилизации, - сдерживая себя, сказал Борис Кириллович, - я полагаю, что могу, как минимум, рассчитывать на то, что Европа обеспечит меня проездным билетом. Видишь ли, Питер, мне кажется, я могу оказать помощь Европе - ее самосознанию. Могу дать квалифицированный совет.

- Спасибо за совет, - сказал Клауке. - Только денег нет - за совет платить.

- Совсем нет?

- Совсем.

- Совсем-совсем нет?

- Кончились деньги.

- Совсем кончились?

Собеседники помолчали.

V

Кузин махнул крепкой рукой и сказал:

- Прогадили перестройку. Такую возможность упустили. Где тот момент, когда все пошло под откос?

- Да, - поддержал Клауке, - и я себя тоже спрашиваю об этом. Иногда, - уточнил аккуратный немецкий профессор, - несколько раз в день.

- А я не жалею, что так случилось. Я даже радуюсь, - сказала Ирина Кузина. - Соблазнов меньше. Ведь опасно! Был момент, когда я испугалась за Кузина. Он человек отчаянный, он до конца пойдет. Совершенно не умеет притворяться - вот отличительная черта профессора! Однажды его едва не втянули в политическую авантюру. С кузинским характером правдолюбца - самоубийственная затея.

- Вот пусть теперь Дима Кротов на моем месте покрутится, - сказал Борис Кириллович. Про Тушинского и Дупеля он запретил себе думать, а в разговорах вспоминал лишь Диму Кротова, - перемены еще не скоро придут в Россию.

- Напротив, Борис, перемены уже наступили, - сказал постаревший Клауке, и неожиданно Борис увидел, как изменился за эти годы его друг: из бойкого лектора по проблемам второго авангарда - превратился в серого, усталого человека.

- Перемены? Нет, Питер, страх в обществе и произвол властей я переменами не называю. Просто круг замкнулся.

Немецкий гость Кузина покивал: что ж, и так можно сказать - ему самому не раз приходила в голову эта мысль, особенно когда он заглядывал в свой банковский счет. Было пусто - стало пусто, вот печальный итог.

- Круг замкнулся. - Кузин описал рукой окружность, охватывая стол с блинами, бутерброды с докторской колбасой. - Вот мы опять с вами на кухне, а тех лет словно и не было. Мы словно под гипнозом провели эти годы - и вот гипноз кончился. Прошло время миражей, мы стали свидетелями новой стагнации общества. Все вернулось на прежние места.

VI

Второй гость Бориса Кирилловича, художник Семен Струев, сидел до сих пор молча, ел блины, слушал. Наконец и он подал реплику.

- Разве? - спросил Струев. - Разве прежде было именно так, как стало сейчас?

- Да, Семен, - сказал Кузин. Он отметил про себя, что даже присутствие Струева в его доме подтверждает его слова. Когда-то они виделись чуть не каждый день, потом - на годы - расстались. И вот опять Семен Струев сидит у него на кухне, словно и не было тех лет. - Какая же разница, Семен? Для нас, русских интеллигентов, никакой разницы нет. Как и прежде, интеллигенция не в чести. Просто теперь вместо инструктора партии - банкир, вместо цензуры - рынок, вместо партийной дисциплины - экономический закон. Вот и все.

- Сходство есть, - сказал Струев.

- Я вижу, тебя жизнь тоже не балует. Мы думали, ты прославишься, прогремишь, - говорил Кузин сочувственно, но правда звучала горько. - Как видно, не удалось. Где твои друзья? Продали за тридцать серебреников? Один остался, верно?

Струев ничего не ответил.

- А ведь мы уже не дети, Семен. Ничего впереди не ждет. До какого-то возраста можно строить планы. Потом - проводишь жирную черту и подводишь итог.

- Это верно, - сказал Струев.

- Знаю по себе, - сказал Кузин. - Такого за последние годы нахлебался. Била жизнь, наотмашь била. И скажу прямо, я не жаловался, терпел. Я привык встречать удар, Семен, это у нас с тобой общее. Я такой же, как ты. У нас общая судьба, Семен.

- И я всегда так думал, - сказал Струев.

- Я тоже одинокий волк, - сказал Кузин и сделался бурым от волнения. В эту минуту он поверил в то, что был одиноким волком, и ему стало печально и тревожно. - Я тоже одинокий волк, Семен. Один - против всех. Всегда один.

- Я думал, ты в редакциях сотрудничаешь.

- Ха! В редакциях! В коллективе сотрудников, где каждый норовит воткнуть нож в спину, - да, там я сотрудничаю. Не перечесть случаи, когда мои гонорары снижали. Бывало, за теоретическую статью платили столько, что я стеснялся сказать жене, сколько получил. Случалось, снимали абзацы и страницы, чтобы дать больше площади для текста молодого прощелыги, - и это бывало! А сколько раз меня забывали позвать на конференции! А сколько раз меня не ставили в известность о том, что распределяют гранты по моей - годами проработанной! - теме. Ах, что говорить!

- Обидно, - сказал Струев.

- Ты называешь это словом «обидно»? В нормальной стране - за мою концепцию должны были заплатить такой гонорар, чтобы я мог впредь ничего не писать.

- Ты имеешь в виду «Прорыв»?

- Да, «Прорыв в цивилизацию». Сочинение, над которым я работал всю жизнь. Это была революционная работа. Поколение сформировано на моих идеях, Семен. Давай называть вещи своими именами. «Прорыв в цивилизацию» явился поворотным пунктом русской мысли, вехой в отечественной философии. Сказать, сколько мне заплатили? Я стесняюсь при западных коллегах, - Кузин кивнул на Клауке, - назвать цифру - засмеют.

- Так мало?

- Мало? Тысячи людей сделали состояние под влиянием моих концепций! Я указал перспективу! Под влиянием моих идей сформировалась идеология новой номенклатуры - разве не так? В нормальной стране миллиардер, который строил карьеру, вдохновляясь моими идеями, пришел бы ко мне - и отблагодарил автора. Я не услышал простого слова «спасибо».

- Скверно.

- А твою судьбу взять? Ты пионер отечественного авангарда, классик свободомыслия. И что, пришли к тебе, поклонились в ноги? Но, - подвел итог Кузин, - интеллигенции не привыкать. Мы всегда страдали в этой стране. Закалились.

- Можно утешать себя мыслью, - сказал Струев, - что не мы одни страдали.

- Вот как, - сказал Кузин, - а кто же еще? Кому особенно тяжко пришлось за минувшие годы? Разве еще кто-то пострадал?

- Народ, - ответил Струев.

- Ох, только марксизма нам еще не хватало! Понимаю, сейчас уместно указать на так называемый народ. Особенно от тебя это слышать уместно. Но простые люди страдают всегда, при любом режиме. А вот для интеллигенции - это неожиданный удар.

- Бывали случаи в истории.

- Ты еще вспомни Сократа. Или Диогена. Да, в бочке пока не сидим, верно. Цикуту в кофе пока не льют. Подчеркиваю, пока не льют. Хотя почем знать? Ежедневное оскорбление - чем не цикута? И знаешь, Семен, когда я сравниваю эту квартиру с хоромами Кротова, то мне моя жилплощадь сильно напоминает бочку.

- А я думал, тебе всего хватает.

- Я не жалуюсь. Просто называю вещи своими именами.

- И пособий Открытого общества больше нет?

Кузин посмеялся сухим, недобрым смехом.

- И стипендию не платят?

- Забудь об этом.

- И читать лекции не зовут?

- Я направил запрос в сорок университетов мира - с предложением прочесть курс лекций о прорыве в цивилизацию.

- И что же?

- Молчат.

- Да, я вижу, что ты одинок, - сказал Струев.

- Одинокий волк

- Придется вернуться в подполье.

- Я не называю свою жизнь - подпольной, - хладнокровно сказал Кузин, - просто есть определенное место, отведенное для русской интеллигенции. Следует принять его как данность.

- Неужели привык?

- Становишься жестче, вот и все. Пропадают сантименты. Когда я понял, что отныне сам отвечаю за себя - без подачек, без премий, - что ж, это было тяжело. Я закрыл дверь - и остался один. Надо было пройти через одиночество. Но, когда пересилишь одиночество, закалишься душой. Человек, - сказал Кузин, - формируется в сопротивлении среде.

- Ты справился?

- Я почувствовал, что зачерствел. Мне опротивели бессмысленные приемы, салоны, фуршеты. Ничто так не оскорбляет сознание, как бессмысленная суета. Я отказался от всего. Я сделался тверд.

- И это, - сказал Струев, - значит больше, чем успех.

- Это судьба.

- Мы действительно похожи, - сказал Струев.

- Одинокие волки, - сказал Кузин, испытывая отвагу.

- Удачно, что мы заговорили об этом. Как волк волку, - сказал Струев и оскалил клыки, - я хочу предложить тебе одно занятие. Например, загрызть пару жирных баранов. Сумеешь?

- Что ты имеешь в виду?

- Обидно - закрыться в библиотеке и помереть. Они этого от тебя и ждут, Борис. Они нас с тобой обманули, Борис.

- У меня остаются мои убеждения, - сказал Кузин надменно, - их можно украсть, но отнять нельзя. А что ты мне предлагаешь?

- Дело опасное, но разве нам есть что терять, Борис? Как говаривал Карл Маркс, нам с тобой нечего терять, кроме своих цепей.

- С каких пор ты цитируешь Маркса? - спросил Кузин. - Прочел старого дурака?

- Прочел, - сказал Струев, - концепция устаревшая, но любопытная.

VII

Питер Клауке счел уместным вступить в беседу. Европейский воспитанный человек, он был обучен правилам застольного этикета, по которым полагалось в определенные моменты делать определенные вещи. Например, если в комнату входила дама, следовало встать со стула и шаркнуть ножкой, если подавали рыбу, надо было брать гнутый широкий нож в форме лопаточки, если рассказывали анекдот, полагалось негромко смеяться. Если звучало имя Карла Маркса, следовало изображать легкое недоумение: поднимать брови, широко раскрывать глаза, можно даже покашлять. Примерно так ведут себя, чтобы пресечь застольное хамство, - например, если кто-то из гостей выпьет лишнее и станет петь песни. Питер Клауке выполнил необходимый ритуал, положенный в данном случае: он несколько приподнял брови, округлил глаза, покашлял.

- Маркс? - переспросил он. Так полагается делать воспитанному человеку: переспросить, чтобы дать собеседнику возможность исправиться. В конце концов, не стоит лишать собеседника права на отступление.

Поскольку Струев промолчал, Клауке счел уместной еще одну реплику; в некотором смысле он отвечал за Маркса в этой комнате, будучи немцем. Именно его земля принесла миру теорию, погубившую миллионы.

- Мы, - сказал Клауке, кругля глаза, - полагаю, говорим об одном и том же персонаже? Экономист, написавший скучную книгу о товарном фетишизме?

Струев повернул к Питеру Клауке свое некрасивое лицо и посмотрел на немецкого профессора. Была у Струева такая манера смотреть, в высшей степени неприятная: он глядел на собеседника пристально и одновременно растягивал рот в усмешке, показывая кривые желтые зубы. Он смотрел на Клауке, скалился и не говорил ни слова - просто изучал немца. Насмотревшись, отвернулся, и Клауке стало обидно. Впрочем, успокоил он себя, так и должна проходить дискуссия о марксизме: упомянули, подняли брови, хмыкнули, помолчали.

- Понимаю, что ты хочешь сказать, - смягчил ситуацию Кузин, - теперь появилась тенденция: перечитать «Капитал». Капитализм восторжествовал, и снова будем критиковать рынок. Однако я тебя не поддержу в этом, Семен. Тот факт, что лично я не успешен на рынке, не заставит меня выступать против рынка как института прогресса. Обмен - это инструмент цивилизации, обмен - это гарантия свободы. Выбор был и остается прост: я приветствую рыночные законы, поскольку не одобряю закон лагеря. - И пред мысленным взором Кузина предстал образ тайги, и увидел он Михаила Дупеля, бредущего в лагерном бушлате по снегу. - Вопрос в ином: Россия не сумела наладить здоровый рынок - вот где проблема! Россия построила рынок на свой обычный нецивилизованный лад. Что было ждать от этой страны! - Кузин откусил от бутерброда и отогнал от себя таежные видения. - Нам дали вместо инструктора по идеологии - инструктора по рыночным отношениям, вот и все.

- Инструктор по идеологии был мелкий паршивец, - сказал Струев. - Сидел в пыльном кабинете, зарплата у него была паршивая, он ее с усердием отрабатывал. Теперь таких энтузиастов нет. Человек, пришедший на смену инструктору, - спекулянт, его убеждения стоят значительно дороже.

- Ошибаешься, - сказал Борис Кузин, - это тот же самый человек. Вчера сидел в том же кабинете, что и сегодня. Иван Михайлович Луговой - не паршивец. Луговой опередил тебя и меня, используя закон соревнования. Следует признать, - сказал объективный ученый Кузин, - что в исторической перспективе - это немало.

- Полагаешь, люди привыкнут выбирать из убеждений те, что комфортнее, и так, медленно, по рыночным законам, присматриваясь, нет ли где чего получше, мы будем двигаться вперед?

- Человеку свойственно желать лучшего, - сказал автор «Прорыва». - Пока воровской рынок торгует с Общим рынком, надежда есть.

- Удивительно, - сказал Струев, - почему мы все (ты же помнишь, правда?) так полюбили слово «рынок»? Как вспомню нашу молодость - у нас одно было на уме: подайте нам рынок! Так нам хотелось, чтобы все вокруг обратилось в рынок. Не понимаю, отчего мы сетуем сегодня, что нас обманули? Насколько я понимаю, рынок именно для того и придуман, чтобы людей обманывать. Рынок - это место, где все врут.

- Однако лучше места не существует, - сказал Кузин угрюмо. Была где-то ошибка в планировании, он знал. Но в целом шли правильно. Не повезло, вот и все.

- А вдруг есть что-то лучше, чем рынок? - спросил Струев. - Вдруг партийная демагогия лучше, чем обман на рынке?

- Не думаю, - сказал Кузин, - история доказала обратное.

- Демагог врет, но не отменяет наличия правды, а рынок - отменяет, потому что имеет дело не с правдой, а с выгодой.

- Довод яркий, - сказал Кузин, умиляясь теоретическим упражнениям Струева, - но исторически недостоверный. Рано или поздно, но всякий продавец приходит к тому, что выгоднее продавать хороший товар.

- И спекулянт, и проститутка - стараются сделать как лучше. Но их лучшее - плохое. Они искренние торговцы. Но они нечестные люди.

- Я принимаю правду проститутки и спекулянта не потому, что их правда - единственная, но потому, что это - одна из правд. Свободный обмен мнениями - как и товарами - и есть рынок демократии. На рынке встречаются проститутки - но есть и русские профессора. Я принимаю условия рынка, - сказал Кузин, - и себя проституткой не считаю.

- Проститутки разные бывают, - сказал Струев, скалясь. - Одни идут нарасхват, а некоторых и не берет никто: рожей не вышли. Стоят на улице, мерзнут. Хорошо бы нам Осипа Стремовского спросить, кем он себя считает: барышней по вызову или валютной блядью из гостиницы «Метрополь»? Ты, например, - Струев умел сказать неприятное, и всегда говорил, когда представлялся случай, - из тех, что стоят вдоль Ленинградского шоссе, но думают, что могли бы работать в «Метрополе». А я - по вызовам работаю.