Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 4 страница



- Ты не любишь Стремовского? - спросил Кузин, решив не обижаться за себя, но постоять за Стремовского.

- Не больше, чем ты - Диму Кротова.

- Кротов - мелкий идейный воришка, а Стремовский - творец. Я приветствую его коммерческий успех. Видел, видел по телевизору банкиров, их жен, их охрану. Да, покупают картины, пьют шампанское! Пусть! Я смотрел репортаж с добрым чувством. Искусство должно продаваться. Власть идеологии - отвратительна, пусть лучше будет власть денег. Деньги - честнее.

- Чем - честнее?

- Тем, что они могут быть у любого.

- А у тебя они есть?

- Мне достаточно, - сказал Кузин обреченно, но и гордо вместе с тем. - Денег мало, но это не отменяет того, что деньги - символ свободы.

- Значит, у тебя свободы - мало?

- Свободу не меряют на вес. Она есть - и этого довольно.

- Однако у тех, у кого больше денег, - и свободы, соответственно, больше?

Борис Кириллович поглядел на Струева с теплой улыбкой. Струев всегда нравился ему, потуги Струева теоретизировать не шокировали, но умиляли. Кузин сказал терпеливо:

- Пойми правильно, деньги - не эквивалент свободы, свободу не отрезают на вес в зависимости от количества денег. Деньги - символ свободы, поскольку деньги - символ обмена. Может быть, это не самый приятный символ, но так сложилось исторически. Вот и все.

- Нет, - сказал Струев, - деньги не символ свободы, потому что никакой свободы не существует. Ее нельзя увидеть, нельзя пощупать. Ее нет в природе.

- Как это - свободы не существует? А ты сам? Ты - лучшее доказательство того, что свобода есть. - Кузину очень нравился Струев. Он подумал, что в теперешнем положении есть хотя бы то преимущество, что вернулись их неторопливые беседы. Луговой их переиграл - но все отнять Луговой не смог. Вот и абажур над столом, и чашка с чаем, и лимон тихо плывет в своем неглубоком чайном озере. - Свобода существует, Семен, и тебе это известно.

- Нет. Это выдумка, и очень глупая. Такого элемента в природе просто нет - и не было никогда. Трудно символизировать то, чего нет. Деньгам удается символизировать свободу, потому что они так же фальшивы, как и свобода. Деньги не существуют ровно так же, как не существует свобода.

- Когда мерой труда является не похвала партии - но анонимный знак участия в рыночных отношениях, - я свободен. Когда я меняю обыкновенную бумажку на блага мира, я делаюсь свободен.

- В чем твое благо, профессор?

Кузин мог сказать многое, он даже приготовился загибать пальцы, припоминая различные предметы, наличие коих входило в обязательную программу бытия. Он хотел поименовать определенное состояние духа, нужное для творческой работы. Он собирался упомянуть наличие никем не преследуемых убеждений. Он протянул вперед руку с растопыренными пальцами и подумал: пяти пальцев не хватит, на другой руке надо будет пару загнуть. С чего начать? Однако перечислять предметы Кузин не стал, сдержанно сказал:

- Есть вещи, которые необходимы.

- Помимо колбасы? Свободу нельзя купить, но свободные идеи гарантированы свободной циркуляцией денежной массы, не так ли? Например, свобода передвижений. Или - возможность говорить что хочешь и не сесть за это в тюрьму. Одним словом, искомая свобода - это душевный комфорт, который обеспечивается внешними условиями. Разве не так?

- Можно и так сказать.

- Ты экономику себе представляешь?

- В рамках, необходимых мне, представляю. Я не бухгалтер.

- Нам, интеллигентам, - сказала Ирина Кузина, - экономику знать необязательно.

- Ценности свободного мира связаны друг с другом на символическом уровне. Деньги (символ свободного обмена) гарантируют наличие прессы (символа свободного мнения), а газета гарантирует право на эмиграцию (символ свободного передвижения). И так далее. Один символ поддерживает другой - ты согласен? Приятно, что эти символы иногда материализуются. Например, дом. Или газета. А те, у кого свой остров и яхта, получили весомое подтверждение свободы. Это не заменяет внутренних убеждений, но укрепляет.

- В принципе, да, - уклончиво сказал Кузин.

- Обидно, что эта связь имеет обратную силу: исчезнет один символ - и другому станет худо. Изменился биржевой курс - и от дома ничего не осталось. Рухнет рынок валют - запретят эмиграцию. Обесценится нефть - закроются газеты, прощай, свобода слова. Это грубо сказано. Но так и есть. Ты мне скажешь, что сохранится внутренняя свобода. Однако острова и дома из природы тоже не исчезнут, для некоторых людей сохранятся и они. Вероятно, ценности сохранятся у тех, кто с символикой не связан, а оперирует предметной стороной дела. Можно ли сказать, что их свобода имеет другой характер, чем наша? В этом месте - любопытный парадокс. Если условия свободы зависят от колебаний условных ценностей на рынке, значит ли это, что условия свободы - не имеют отношения к собственно свободе? Если воплощение свободы не имеет отношения к свободе, значит ли это, что свободы как таковой нет?

При этих словах Питер Клауке привстал и энергически кивнул. Он рассудил, что Струев имеет в виду банковские махинации, жертвой которых, в частности, стал он сам. Призрак домика на Майорке соткался из воздуха, помаячил и исчез.

- Как вы правы, Семен, - сказал Клауке, и переживание отразилось в его европейских чертах. Струев не взглянул в его сторону. Поразительно, что и Кузин не посмотрел в сторону Клауке. Немецкий профессор переживал не особенно приятные минуты - беседа шла помимо него, совсем не так, как в былые годы, когда он был центром компании. А раньше-то, думал Клауке, стоило мне рот открыть - все замолкали. Как это у них, у русских, говорится? Он вспоминал выражение, которому его однажды научил грубый Пинкисевич. На цирлах ходили! Вот как! На цирлах ходили, сявки!

- В ту пору, когда мы с тобой приобретали убеждения, - оскалился Струев, - мы хотели одного - возможности производить свой товар и менять его на другой товар, чтобы жить, как нравится. Мы даже были готовы к тому, что деньги станут символизировать нашу свободу.

- Цивилизация нуждается в символе для оборота ценностей. И только.

- Ты умнее меня, - сказал Струев. - Книги пишу не я, а вы с Марксом. Поправь, если я ошибусь. Товарный фетишизм провоцирует поступательное движение цивилизации, прогресс. Разница между модным автомобилем и просто автомобилем - этот промежуток и есть символ прогресса. В стоимость товара помимо стоимости труда закладывается социальное значение: роль товара как атрибута власти, моды, успеха. Вот эта социальная роль оплачивается деньгами и воплощается в новых, еще более качественных предметах. Но что делать, если у тебя уже есть все автомобили: и те, что существуют, и те, что еще не существуют? Весь мир твой, всегда будет твой. Рано или поздно товарный рынок приходит к концу, поскольку производство превысит возможные потребности власть имущих. Ты скажешь: их аппетиты безграничны. Верно, аппетиты безграничны, но не на товары, а на власть. Ты мне вот на что ответь: если ценность уже ценностью не является, символу - как быть, что символизировать? Тогда значение товарного фетишизма как двигателя прогресса теряется - и деньги отныне нужны для другой цели. Деньги были символом товара, но давно товару не соответствуют, поскольку для тех, кто обладает реальными деньгами, - товар требуется иной, чем тот, который производится трудом. То, что производится трудом, у них давно есть. Товары не нужны, товарный фетишизм не работает, но рынок, рынок потребен! Теперь все иначе, гражданин профессор: передайте Марксу при случае, товарный фетишизм существует при наличии труда, как движущей силы истории. Однако отношения труда и капитала изменились, и фетишизм иной, соответственно.

Клауке слушал филиппики Струева с выражением удивленного сожаления. Удивлялся он тому, что художник может запомнить столько глупых слов. Те мастера авангарда, чьи изделия он продавал, тоже любили поговорить, но все-таки меру знать надо. Сейчас уместно было бы пошутить, рассказать анекдот из личной жизни Маркса, как это принято в хороших домах, если надо мягко увести разговор в приличное русло. Что бы такое припомнить про комичную жизнь основоположника? Кажется, у основателя марксизма были чирьи на заднице. Клауке оттачивал про себя остроту - чтобы получилось не вульгарно, но смешно.

- Маркс ждал, что мы перейдем в царство свободы? Не ошибся - перешли! Но и в царстве свободы - рынок оказался необходим, как институт, ответственный за иерархию свободы. Ведь и свобода нуждается в конкурентной стоимости. Это и есть подлинное перераспределение рынка: надо наладить такую рыночную систему, чтобы правда всегда была на стороне сильного. Сегодняшний рынок вырабатывает иную прибавочную стоимость, производит иной социальный фермент - культурный фетишизм, фетишизм правовой. Не товар конденсирует в себе символ власти, но нечто эфемерное. Когда ты говоришь, что меняешь деньги на свободу, ты прав: деньги отныне меняют не на товар, но на культуру, на убеждения - которые в такой же степени фикция, как и деньги. И мерой прогресса стал не труд, а право на пользованье чужим трудом. То, что произошло, - сказал Струев, - естественно, поскольку движущей силой истории стал не пролетариат, а интеллигенция.

- Не подозревал, что интеллигенция стала правящим классом, - сказал Кузин с сарказмом.

- Ну, - сказал Струев, - когда-то надо и начинать. Без интеллигенции новый порядок не построить, как без пролетариев - не освоить угольный бассейн. Интеллигент - он зачем обществу нужен?

- Зачем? - спросил Клауке с интересом, но Струев ответил не ему, а самому себе:

- Затем, что интеллигент обслуживает иллюзии так же усердно, как рабочий станки. Культурный фетишизм, фетишизм прав и свобод, обозначает зависимость человека от иллюзии - от туманной разницы между свободой и несвободой. Заметь, я говорю не о заключенном и вольном гражданине, но о двух одинаковых гражданах, одного из которых убедили в том, что он свободней другого. Или - еще проще: две культуры, две истории. Они разные, ничем не похожие. Но если их несходство обозначить не географическими терминами, не историческими фактами, а условной величиной - тогда возникает иллюзия, что несходство их - вещь преодолимая. Вот эту условность интеллигенция и обслуживает. Страну, гражданина убеждают - разницу между свободой и несвободой, говорят ему, можно и должно осознать так же ясно, как разницу между новым модным автомобилем и немодным. Но, скажет гражданин, мне все равно, на каком ехать, мне лишь бы колеса крутились. Он скажет, что ему достаточно любой свободы, лишь бы был живой и без наручников. Нет, внушают ему (как раньше, насчет автомобилей), разница огромна. Если ты живешь в стране не вполне демократической, без рыночной экономики, без определенных конституционных прав, то и твоя свобода - так себе, второго сорта вещь. На рынке свобод не котируется.

- Разница между Северной Кореей и Америкой действительно есть, - сказал Кузин.

- Правильно! Конечно, есть! Как между плохим автомобилем и хорошим! Так сотрите ее, эту разницу! Используйте все ресурсы планеты, чтобы этой разницы не было! Не бомбите дурацкие страны - но стройте там госпиталя и школы, дороги и институты. Но этого никто не делает, ты не заметил? Не делают так именно потому, что наличие этой разницы есть двигатель прогресса. Если этот автомобиль лучше другого, тогда не производите больше плохих машин - пусть все ездят на хороших! Но где же тогда будет идея рынка? Где место товарному фетишизму, где инструмент давления на историю? Пусть будет свобода и демократия, и пусть те, кто к ним стремится, - стремятся вечно. Именно наличие этой непреодолимой дистанции и заставляет мотор истории работать. Гражданину объясняют, что вполне свободен он будет, когда получит те права, которые приличны людям с убеждениями, когда его правители станут людьми респектабельными и просвещенными, когда он сможет их выбирать прямым открытым голосованием. И что с того, что и открытым голосованием, и закрытым - выберут того же самого негодяя? Так и про автомобили можно сказать - ведь и старая тачка едет, и новая, не все ли равно? Нет, не все равно: здесь дело в принципе, в том самом культурном фетишизме, который наполняет пространство между обыкновенной жизнью и жизнью привилегированной. Кто-то может данное пространство не ощущать - оно эфемерно, - тогда ему объясняют, что такое пространство есть. И пусть обделенный правами страдает, как страдает тот гражданин, что никак не накопит на «Мерседес».

- Такой метод идеологической обработки уже в истории был. Это метод большевиков. Мол, проснитесь, массы, сбросьте оковы рабства, вперед! Я, в своей книге, - помянул Кузин знаменитый «Прорыв в цивилизацию», - именно данный призыв и осуждаю. Надо разобраться, как войти в цивилизацию, а не прыгать туда очертя голову, - печально добавил он, - а то мы так и останемся в Северной Корее, а будем думать, что живем в Америке!

- Большевики строили коллективную казарму. Задача цивилизации иная: надо сохранять разрыв между свободным обществом и несвободным, между открытым обществом - и закрытым, и этот зазор станет предметом культурного торга. Правовой фетишизм будет таким же властным, как фетишизм товарный. Вот этот новый рынок и обслуживает интеллигенция. Поэтому я и говорю, что интеллигенция стала двигателем прогресса.

- Интеллигенция - не класс, - сказал Кузин, - но слой (и весьма тонкий слой, милый Семен) людей, посвятивших себя просвещению. Интеллигенция не располагает никакой собственностью, - терпеливо сказал Борис Кириллович, - интеллигенция не считает, что свобода принадлежит ей, как, допустим, лопата - рабочему. Интеллигенция, если уж на то пошло, свободой никогда и не распоряжалась. Свободой спекулируют, увы, все - и каждый использует это понятие в своих интересах.

- А пролетариат - слой людей, посвятивших себя труду, - сказал Струев. - И производили они товары, а товарный фетишизм рождался попутно. И отнюдь не по воле производителей товара - но по воле тех, кто регулирует обмен, - возникает нечто, превосходящее фактическую стоимость товара. Товарный фетишизм так же усложнил натуральный обмен, как культурный и правовой фетишизм усложнил рынок товаров. И пролетариат уже не годится для этого рынка - ведь и крестьянство некогда стало тормозить прогресс.

- Ну что ж, - сказал Кузин, - если общество сделало шаг от простого продукта к товарному фетишизму, а затем от товарного фетишизма - к обожествлению свободы, можно порадоваться за такое общество.

- Но яблоко не стало слаще, свобода не стала свободнее. Теперь свободу выбросили на рынок, свобода - предмет обмена. Сегодня сильные делают вид, что свобода - объективная реальность, такая же, как разница между хорошим автомобилем и плохим. Делают вид, что свободой может обладать любой, используют деньги - в качестве акций этого предприятия. Попробуй, примени акции на деле. Ты можешь приобрести товары - то есть то, что имело отношение к предыдущей эпохе промышленного производства, то, что некогда символизировало права. Теперь у негритянки в Бронксе меховая шуба такая же, как у дивы с Бродвея, но равных прав у нее нет. Негритянку и тебя, русского профессора, обманули, - товар уже не воплощает власть. Настолько ты экономику должен представлять: тебе дают акции на владение фальшивым рудником. Рудника в природе не существует. Но акции действительно символизируют этот рудник. Насколько фальшивы настоящие акции несуществующего рудника?

- Однако люди, имеющие много таких акций, - заметил Кузин, - и пользующиеся фальшивой свободой, - они, тем не менее, свободны по-настоящему. Вон, Кротов, на таком лимузине катается, что машина в телеэкран не влезает.

- Чем фальшивее компания, тем длиннее автомобиль у менеджера.

- Дело в том, милый Семен, - сказал Борис Кириллович устало, - что свобода действительно - дым, газ, ветер. Но газ - веселящий, ветер - пьянящий. Мнимая свобода - все равно свобода, потому что пьянит так же точно, как та, что была бы настоящей. Расчет, может быть, у них и есть - но обмануть тебя они не могут. Пусть тебе всучили обманные акции несуществующей свободы, но если ты стал свободен хотя бы на миг - ты все равно свободен по-настоящему, навсегда.

- А ты, - спросил Струев, - был когда-нибудь пьян этим ветром?

И Борис Кириллович ответил:

- Я? Нет, не был. Но всегда хотел.

- И я, - сказал Струев, - не был. Но тоже всегда хотел.

VIII

- Ты собирался предложить мне какое-то дело, - напомнил ему Кузин, - какое-то сомнительное предприятие.

- Собирался, - сказал Струев, - но передумал.

- И правильно, что передумал. Твои предложения я знаю наперед. Мне уже несколько раз предлагали авантюры. - Кузин улыбнулся грустной улыбкой. - Заговоры, топоры и так далее. - Кузин улыбнулся еще более печально. - Я думал, мы повзрослели. Опять за старое?

И Борис Кириллович поглядел на Струева, как глядят на хулигана-второгодника: где этот балбес берет столько прыти? В себе самом Борис Кириллович чувствовал лишь усталость. Он сказал:

- Знаешь, почему я избегал авантюр?

- Скажи, - сказал Струев.

- Потому, что я - русский интеллигент.

- А декабристы? - спросил Струев. Откуда-то, из школьных лет, всплыли воспоминания о том, что декабристы, готовившие восстание, - родня русской интеллигенции.

Кузину был приятен разговор - слава богу, не надо прятаться на явке, готовя диверсию, но можно покойно расположиться с чашкой чая - и обсуждать культуру; Кузин в который раз умилился сложившейся ситуации. В чем-то проиграл. Но жизнь - выиграл.

- Обрати внимание, Семен, что три самых великих произведения в русской литературе были задуманы как произведения о декабристах - а написать их не смогли. Не задумывался над этим?

- Нет.

- Русская литература, - сказал Кузин, - в принципе не умеет оправдать насилие. Даже такое - неосуществленное насилие - и то не находит оправдания. Как доходило у великих писателей до описания заговора - и все, остановка. Неважно, что планы благородные, но - заговор против порядка есть вещь недопустимая в гуманистической литературе. Кровь нельзя оправдать ничем. Не получалось про это писать. Надо было посмотреть издалека, изменить ракурс, ответить на вопросы: почему так получилось, что заговор возник, отчего такие характеры сложились. Надо описать, отчего герой в любви разочаровался, и про его друзей, и про его семью рассказать. И отодвигали действие все дальше и дальше от самого заговора, так далеко, что уже и год описывали иной, и проблемы другие. Романы получались про любовь, про войну, про мир, а не про политику.

- А время шло, - сказал Струев с досадой.

- Ну, допустим, про ожидание и нетерпение диссертации написаны. Повторяться не будем. Когда иные люди спешили и совершали поспешные поступки - получалась Октябрьская революция. Мне кажется, что декабристы не меньше сделали, чем Ленин, но неизмеримо больше. Подвиг декабристов в том, что они никого не убили. Пришли, построились в каре - и дали себя схватить и повесить. Их бунт - это символ свободы, понимаешь? Не деньги, заметь, символ свободы - а личная жертва. Они оставили этот символ для тебя, для меня. Их смерть остается в веках, как костер Савонаролы, как казнь Мора. Важен принцип, за который идешь до конца. Это самое прекрасное в декабристах: они ничего не совершили, но провозгласили, за что идут на смерть. Дали себя повесить и сослать в Сибирь. Понимаешь?

- Понимаю, - сказал Струев.

- От декабристов произошла русская интеллигенция. Не от бунта, но от жертвы.

- И оттого, что декабристы вышли на площадь, а делать ничего не стали, у нас с тобой вроде как оправдание есть дома сидеть.

- Разве нужно оправдание, чтобы заняться наукой? Пока по конференциям бегал, рукописи забросил. Забыл, когда книги читал. Пришло время заняться домашними делами.

- Верно, - сказал Струев. - Ты, Борис, дух времени всегда точно чувствуешь. Дома сидеть - сегодня самое безопасное занятие.

- Не понимаю тебя, - сказал Кузин.

- Глядишь, и не заметит никто, как мы наукой занимаемся. Ты посчитай их там, наверху. И любителей теперь нет, одни профессионалы.

- Ну-ну, - сказал Кузин. - При Сталине и не такое было.

- Разве? Сталин в органах не числился и голубых погон не носил. Власть у ГПУ была - но эту власть партия большевиков им давала. Нужен был Ежов - звали Ежова, не нужен - убирали Ежова. Партия большевиков плохая, но партия - это не органы безопасности.

- Какая разница, - сказал Кузин, - кто тебя убьет?

- Я не говорю, что Сталин людей не убивал. Я говорю, что госбезопасность страной не правила. Их держали, как пса на поводке. А сейчас - партии нет, ошейника нет, песик и сорвался с поводка. Страной правит Комитет госбезопасности.

- Не преувеличивай, - сказал Кузин, а Ирина Кузина тяжело вздохнула. Не любила она подобные разговоры в своем доме. Хватит, довольно поговорили об этом в свое время. В девяностые такие разговоры были бы уместны. Тогда и газеты выходили соответственные - с критикой ГУЛАГа. Но не сейчас. Договорились, ведь уже договорились они с Борисом, что уходят в науку - закрывают двери для всякой агитации и пропаганды.

- В конце концов, - сказала Ирина Кузина, - нельзя находиться во власти привычек. Не все то, что мы говорили двадцать лет назад, - верно сегодня. Да, мы привыкли, что органы - это плохо. Но, когда живешь в демократической стране, на эти вещи привыкаешь смотреть иначе. Если гражданин не имеет прав, если он винтик государственной машины, ему от всего страшно. А если ты - свободный гражданин, то и сознание у тебя свободное, правовое. Разумеется, в эпоху Сталина органы распоясались - и люди их боялись. Мы, интеллигентные люди, стали употреблять слово «комитетчик» едва ли не как слово «черт». Однако в самой идее защиты государства никакого вреда нет. Демократическое государство должно следить за своей безопасностью.

- Ты правда считаешь так, Ирина? - спросил удивленно Кузин. Не слышал он раньше таких речей от жены.

- Государство должно следить за своей безопасностью, разве нет?

- Ну, если вдуматься… - сказал Кузин.

- Государству столько всего надо обезопасить, - сказала Ирина. - Границы, или реки. Например, - пояснила она, - если есть семья, то мне ее надо защищать.

- Чудная у нас страна, - сказал Струев, - государства почти нет, а государственная безопасность есть.

- Ирина права, - сказал Кузин. - Почему мы должны бояться? Ну да, органы. Да, комитетчики. Да, в правительстве сейчас два или три человека - бывшие сотрудники Комитета госбезопасности. И что же?

- Только то, Борис, что после двадцати лет непрерывных демократических реформ, после воспевания идеалов Открытого общества, после внедрения многопартийной системы, в результате судьбоносных свершений - нами правит госбезопасность. Объясни, умный человек, почему?

- Так уж и правит, - сказала Ирина Кузина, - они сами по себе, а мы сами по себе. Я лично и знать не знаю, кто там сидит в правительстве.

- Правда, странно? - сказал Струев. - Нам советская власть не нравилась, взяли и свергли ее. А потом подумали - и привели на царство органы безопасности. Правда, смешно?

- Смешно, - сказал Кузин. Но улыбка уже сошла с его лица.

- Декабристы для нас образец, понимаю. Они зла никому не сделали, молодцы. Но и опричников они на трон не сажали тоже.

- Верно, - сказал Кузин.

- Ты эти рожи видел? Видел эти маленькие глазки и оттопыренные ушки? Ты заметил - кто пришел нами владеть?

- Заметил, - сказал Кузин.

- Так ты, значит, заметил, что они теперь олицетворяют прогресс и капитал, правда? Теперь комитетчики владеют заводами и полями, они распоряжаются людьми по праву собственности, на основании свободной рыночной экономики.

- Ты меня, что ли, в этом обвиняешь? - сказал Кузин и вдруг почувствовал, что краснеет.

- Органы госбезопасности стали править Россией в результате просветительской деятельности либеральной интеллигенции, - сказал Струев. - Твоей деятельности! Ты их привел к власти, ты - и больше никто. Ты их на трон усадил - и перед ними шутом пляшешь.

- Ну, ты далеко зашел, - сказал Борис Кузин, он побурел лицом и встал со стула, заполнив животом кухонное пространство, а жена Кузина, Ирина Кузина, всплеснула руками.

- Разве не так? - спросил Струев. - Разве их кто-то иной к власти привел, не ты?

- Ты с ума сошел!

- Нисколько. В здравом уме и твердой памяти говорю. Ты всю эту сволочь к власти привел, и я - с тобой вместе. И сделали мы это не случайно, а потому, что это наша интеллигентская работа, так нам, служивым, по роду занятий положено. Мы к ним тянемся, к гэбэшникам, жмемся поближе - они нам сродни. Ты родословную интеллигенции не оттуда ведешь, уважаемый Борис Кириллович. Не от декабристов произошла интеллигенция - а от опричников.

- Стыдно так говорить!

- Тебе рассказать, как дело было?

Семен Струев тоже встал, и они с Кузиным совершенно не оставили на кухне свободного места. Ирина вышла в коридор, а Клауке отодвинулся со своим стулом к стене.

- Слишком много пришлось на долю интеллигенции, - печально сказал Борис Кириллович, - с нас довольно. Интеллигент никому ничего не должен.

- Отчего же? - спросил Струев. - Все вокруг должны, а интеллигент - никому не должен! Вот устроился! Крестьянин сеет хлеб, и ты его ешь, машинист водит поезда, и ты в них катаешься, строитель строит дом, и ты в нем живешь, но почему именно ты ничего для них не делаешь?

- Я работаю! - сказал Кузин гордо, и перст Кузина показал куда-то за пределы кухни, туда, где находился письменный стол.

- Строчишь доклады - и приравниваешь этот труд к вождению поездов?

- Ты издеваешься надо мной? - Давно они не говорили со Струевым, и, наверное, лучше вовсе было не говорить.

- Наследие гуманистов, - сказал Клауке, которому хотелось участвовать в разговоре. Было время, его мнения ждали и спрашивали - а сейчас он ждал, чтобы вставить реплику, - сыграло важную роль в европейской культуре. Интеллигенция продолжила дело гуманистов.

- Нахожу, что это справедливо, - надо успокоиться и терпеть, - решил Кузин.

- Нет, несправедливо. Абстрактный гуманизм бывает - но абстрактной интеллигенции не бывает. Интеллигенция - это собрание образованных людей, которые выполняют в государстве конкретную задачу - совсем не абстрактную.

При слове «абстрактная» взгляд Струева упал на новую книгу Питера Клауке о втором авангарде - немецкий ученый принес книгу в подарок Борису Кирилловичу, сделал нежную надпись на титуле и положил свое произведение на стол. Струев взял книгу и с раздражением бросил на пол. Потом продолжал:

- Не знаю, как устроено у англичан и немцев, а в России интеллигенция потребовалась, чтобы встать между дураком-народом и сволочью-правительством. Народа много в России, а выражать чувства он не обучен - вот интеллигенция и говорила вместо него. Можно сказать, что это - гуманная цель, поскольку народ все же из людей состоит. Интеллигенция рассказывала просвещенному начальству о том, что так бывает, когда кто-то мерзнет, а кто-то мало ест.

Струеву показалось недостаточно того, что он сделал с книгой Клауке, он поэтому пнул книгу ногой и отбросил в угол. Суперобложка разорвалась, и корешок книги отлетел от блока страниц. Немецкий профессор не отреагировал никак, только подался еще дальше к стене.

- Но ведь и интеллигенция тоже из людей состоит! И образование ширится! И все больше людей хотят не в шахте работать, а за столом сидеть. А потом работников умственного труда стало очень много. Они про себя могли подумать, что они тоже народ. И у них возникли их собственные проблемы. Они жили за счет общества, но выражали это общество они - а не те, кто их кормил. Разве мы жили не так, Боря?

Кузин нагнулся за книгой Клауке, демонстративно поднял ее с пола: чужой труд надо уважать. Вот Питер потрудился, второй авангард описал.

- Мы больше не хотели описывать чужие проблемы - у нас есть собственные, куда более серьезные. Нас ведь в правах ущемили, верно? Сталин определил работников умственного труда, как прослойку между классами. Обидно: отчего продукт крестьянина имеет большую ценность? Без хлеба, пожалуй, обойтись можно, а без гуманизма - как обойтись? Сердце и душу питать надо, не так ли? Знаешь ли, с какого времени отсчитывать формирование интеллигенции как класса? В тридцать седьмом году это произошло - когда свою беду интеллигенция выделила из общей беды, вот когда. Что народ сажают в лагеря - хрен с ним, но наших сажают - вот в чем горе.

- Но, Семен, скажи честно: разве это - не так?

- Наверное, если убивают тех, кто может читать и думать, это хуже, чем убивать тех, кто не умеет думать. Наверное, так и надо сказать. Да и потом, какого черта я тут должен перед тобой защищать народ? Терпеть я его не могу, вот что! Плевать я на него хотел! Сгноят их в лагерях, дурней немытых, так бабы новых нарожают - долго ли? А интеллигента беречь надо. Но вот штука: так сказать может любой - кроме самого интеллигента. Ему - так говорить не положено.

- Если он не скажет - кто скажет?

- Никто не скажет, верно. Но в тот момент, когда так скажет он сам, - перестанет быть интеллигентом, только и всего. Потому что задумана была интеллигенция - как адвокат народа. И больше она ни за чем не нужна.

- Почему я должен думать о народе? Я ничего не должен народу, который меня предал.

- Народ тебя предал?

- А кто такой вертухай? Кто конвоир на зоне? Кто в суде сидит? Народ. - И опять мелькнуло таежное видение: синий лес, собаки, ограждения из проволоки. - Народ аплодировал, когда тащили интеллигентов на плаху, народ свистел и улюлюкал, когда нас вели по этапу.





Дата публикования: 2014-10-25; Прочитано: 278 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.02 с)...