Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 7 страница

Зоя Тарасовна Татарникова спустилась по парадной лестнице особняка Левкоева, а Тофик Мухаммедович еще некоторое время размышлял: обижаться ему на бывшую супругу или нет. Если это влияние Татарникова, то человека следует наказать. Однако в происшедшем есть несомненно и положительные стороны: Белла успокоится, скандалы прекратятся, обязательства перед Татарниковыми закрыты, акции алюминиевого завода - вот они, никуда не делись. Деньги, конечно, пустяковые, - что есть, что нет, разница невелика. И все-таки.

III

- И все-таки первым буду я.

Первым посетителем был Герман Федорович Басманов. Он пришел за полчаса до открытия, оставил легкое пальто на руках у охраны, пожал Павлу руку своей красной морщинистой ладонью.

- Народ набьется, и картин толком не посмотришь, - объяснил спикер свой ранний визит, - а я привык вдумчиво.

Пусть смотрит, пусть видит, старый подлец. Пусть видит.

- Вот ведь, настал день, - умильно сказал Басманов Павлу, - дождались мы опять реализма. Наконец-то. Я уж думал, не доживу. Все, думаю, на моем веку правды не дождусь: на погост отнесут, так и не увижу опять картины. А посмотреть-то на искусство как хочется. Думаете, сидит замшелый старик в кабинете, бумагами шелестит, бюрократ, - ему прекрасное и не нужно. Еще как нужно! Трудно без красоты жить!

Басманов весь сморщился, что было нетрудно при обилии складок и морщин на его багровом лице. Этой пантомимой Герман Федорович показал, сколь тяжело ему без прекрасного.

- Как же мне, старику, авангард надоел. Понимаю, по возрасту я молодежи в приятели не гожусь. Игрушки ихние не понимаю. Не люблю я квадратики. Сердцу ведь не прикажешь. Ну, что поделать! Может, не понимаю чего. Не претендую. Стар и даже из ума стал выживать, - так самокритично отнесся к себе спикер парламента, - но ведь и старику красота нужна. Нарисовали для себя квадратиков, а мне хоть одну березку оставьте. Хоть прудик левитановский!

- Я березы не рисую, - для чего-то сказал Павел.

- Ну, про березы я так сказал, образно. Не обижайтесь на старика. Вы вещи масштабные создаете, с размахом. Что вам наши березки? Так, на зубок! Тут главное - начало положить, дверь открыть. А за вами другие придут - уж они для меня березки нарисуют! Они мне прудики изобразят!

Басманов огляделся вокруг и, пораженный игрой красок, открыл золотозубый рот, развел руками.

- Это ж надо! Какая красота! И все - сам? Хвалю.

Спикер пошел вдоль картин, то замирая, словно пригвожденный к месту мощью произведения, то отступая от холстов на несколько шагов, чтобы обнять взглядом композицию.

- Это что ж такое, - он стоял у картины «Государство», - ад дантовский? Преисподняя? И всех нас вы там обличили! Беспощадное искусство, беспощадное! И меня, раба божьего, думаю, нарисовали. Найти в толпе не могу, но чувствую - и я там есть. Где тут самый противный? Самый противный наверняка я. Вон тот, с зубами? Или этот, красномордый? Что привлекает: бескомпромиссно! Раз - и всю правду! Любите правду, да? Наотмашь!

Басманов покивал сосредоточенно, точно вел внутреннюю беседу, и сообщил итоги размышлений.

- Вот что, на первую полосу ваш опус дадим. Народ правду должен знать, я так считаю. С Бариновым поговорю: пусть «Бизнесмен» публикует! Васька Баринов мне всегда говорит: ну, подскажи, говорит, такое, чтобы с первой полосы прямо в глаз стреляло! Так вот оно! Правда-то, она глаза колет!

И Басманов пошел дальше, предварительно промокнув глаза носовым платком, то ли для того, чтобы устранить непрошеную слезу, то ли вытирая остатки правды, случайно попавшие в стариковский глаз.

- Или вот Балабосу скажу, - рассуждал сам с собой старый спикер, - пусть плакаты напечатает, метров в пять. Расклеим по Рублевскому шоссе. Денег акуле девать некуда, ему забот-то: снял трубку, референту задание дал. И устроим вашу выставку вдоль по Рублевке. Пусть посмотрят! - с некоторым злорадством сказал Басманов, и Павлу на мгновение даже показалось, что спикер говорит серьезно. - Пусть полюбуются! До чего страну довели, паскуды!

Басманов шел дальше по залу, сам с собой обсуждая варианты рекламы и попутно комментируя картины.

- Вот «Одинокая толпа», - говорил спикер, - это ж про всех про нас. Так и катимся по миру невесть куда. Помогите! А не поможет никто. Это ж правда! И не будем мы от этой правды прятаться, права не имеем. Пусть-ка банкир Щукин, Арсений Адольфович, поздравительных открыток с этой картины напечатает. Мол, с Новым годом вас! И поглядите-ка, что с вами будет в этом году. Нет, - поправил себя Герман Федорович, - не то. Пусть лучше Щукин учебники школьные с этой картиной издаст! Пусть детки трепещут!

Павел был ошеломлен такой перспективой. Надеюсь, вы шутите, хотел сказать он спикеру. Но спикер не шутил, он увлекся идеей.

- Пусть с рождения знают! Пусть! Верно все ваше искусство говорит! Некуда деться! Так Щукину и скажу: мол, послужи Родине, не век тебе нефтяные вышки в карман класть. О детях, скажу, подумай! А может, у вас, - поинтересовался Басманов, - еще какие идеи есть? Ваш спонсор-то кто? У кого деньги берете? Проталкивал Голенищев, информационная поддержка от Баринова, а деньги, думаю, Балабоса? Верно? - Спикер задумался. - Правда-то, она денег стоит сегодня.

Он сделал еще несколько шагов и остановился возле любимого холста Павла - группового портрета его семьи. Павел написал всех членов семьи стоящими в строю, словно они были построены так чьей-то злой волей, по приказу. Они стоят, прижавшись плечом к плечу, и смотрят на зрителя сосредоточенно, точно не ждут добра. Впрочем, Басманов оглядел их с сочувствием.

- Да, - сказал Басманов, стоя перед семейным портретом, - каковы лица. Да, страшна наша Россия. Ну и рожи! - При этом лицо старого варана расплылось в улыбке, и золотые коронки открылись. Золотой рот спикера растянулся столь широко, как не мог бы растянуться обыкновенный человеческий рот. Словно старая ящерица приоткрыла широкую пасть, охотясь за мухой. - Верно все изобразили, вот мы какие, русские люди, - убогие и страшные. - И спикер захохотал. - Смотрите на нас - и пугайтесь! В точку!

- Это моя семья нарисована, - сказал ему Павел. Он хотел добавить, что его манера письма состоит не в том, чтобы изображать умильные лица, но напротив, усугубить резкие черты. Если в лице видны старость и болезнь, то именно подчеркивая старость и болезнь, надо через них показать характер, показать, как человек сопротивляется недугу. Это дорогие мне лица, хотел сказать он, и они тем дороже, что состарились и закалились в сопротивлении. Всего этого Павел не сказал.

- Я и говорю, - подхватил Басманов, - страшна наша Россия: таких достойных людей, а до чего же довели. Вы все точно показали, молодец. Так оно в жизни и бывает.

Басманов придвинул свое ужасное лицо к холсту, вглядываясь в портреты.

- Всех правдиво изобразили! Личности! У меня, старого служаки, анкеты лежат на каждого - но разве анкета столько скажет? Нипочем не скажет! - Басманов повернулся к Павлу, подмигнул, пустил зубом солнечного зайчика. - В душу заглянули, хвалю!

- Вы знаете мою семью? - удивился Павел.

- Я кадровик, старый аппаратчик. Я, мой милый, из тех еще времен, когда кадры решали все. Мы за каждым следили. Ведь какие времена были! Страшные времена! - И Басманов вздохнул. - Соломона Моисеевича как не знать!

Спикер нижней палаты почтил долгим взглядом изображение старика Рихтера, перевел взгляд на Павла, сравнил, умилился сходству.

- Внук Соломона Моисеевича, - повторил Басманов с энтузиазмом, несколько наигранным. - А я и прабабку вашу помню, активистку. Династии - вот что ценю в нашей интеллигенции. Всегда на это внимание обращаю. Раньше рабочие династии были, пролетарское происхождение требовалось. А теперь кадровая политика другая. Я в отношении образованности придирчив. Всегда интересуюсь: а папа у тебя университет кончал? Ты в каком поколении интеллигент? Ну, с вами-то все в порядке: ваши, небось, все с дипломами. На лбу написано.

Басманов осмотрел каждое лицо в семейном портрете, повздыхал.

- Вам, небось, с детства идеи внушали, завидую! Профессорская, так сказать, культура! На ней Россия-матушка и держится. Семья Соловьевых или, допустим, род Толстых. А сегодня Рихтеры. Папа читать научит, дедушка - на баррикадах стоять.

- Дед много сделал для меня, - сказал Павел, - без него я не смог бы рисовать.

- Или взять, допустим, Пастернаков. Тоже династия. Или Ульяновы.

- Мой дед создал теорию, - сказал Павел и сообразил, что Басманову наплевать на его деда, он просто издевается.

- Или Боткины, - сказал Басманов. - Больницу построили, умницы какие. Или вот, допустим, Вавиловы. Один академик, и второй тоже в тюрьме. Семейственность.

Он изучил внимательно каждое лицо и, оставив семейный портрет, перешел к портрету Юлии Мерцаловой. Ее Павел изобразил отдельно. По необъяснимой для себя причине включить ее в семейный портрет он не смог. Басманов разглядывал холст так, как и положено подлинному любителю живописи. Совершенно заученными движениями (словно только и делал, что ходил на выставки и изучал искусство) Басманов делал рамочку из пальцев, чтобы, глядя сквозь нее, сосредоточиться на деталях, он отступал и смотрел издали, щурился, подходил вплотную, наклонялся к самому полотну.

- Ведь чем портрет хорош? В душу художник заглядывает, в самую что ни на есть глубину естества! А то вывесят на стене квадратики - и поди догадайся, что у квадратика внутри? Верно говорю? Ведь правда?

- Так и есть, - сказал Павел.

- То-то и оно. А здесь все как на ладони! Глаза! Вот что меня подкупает - глаза! Зеркало, так сказать, души человеческой. Смотрю в глаза нашей Юленьки, и вот здесь, - спикер приложил руку к левой стороне двубортного пиджака, - теплее становится. Все в глазах у нее читаю. Гордая! Неукротимая!

- Вы хорошо знакомы? - спросил Павел. Он, впрочем, знал, что Мерцалова по долгу службы ходит на такие приемы, где без Басманова не обойдешься.

- Кто Юлию Мерцалову не знает? Нет таких! Одно слово - красавица! И пользуется заслуженным уважением, - сказал Басманов, улыбнулся умильно, сверкнул коронками. - Характер каков! С чего начинала! С бедности несусветной! - Спикер скорбно покачал головой, припоминая обстоятельства жизни Мерцаловой. - Как бедно люди жили, как бедно! И пошла вперед, не сдалась. И выше, и выше! Уважаю!

Басманов положил свою морщинистую руку на плечо Павла, дружески сжал.

- Одобряю ваш выбор: помощница и друг, не так ли? Если кто и достоин быть рядом - так это она. - Старый варан помолчал и некстати добавил: - Когда в Париже бываю, всегда стараюсь у ее первого мужа пообедать. Официантом работает на рю Жакоб, славный человечек. В ресторане «Навигатор» не бывали? Кухня первостатейная. Зайдете, на меня сошлитесь, Алешка вас обслужит по высшему разряду. Что это я? - опомнился Басманов. - Вам же протекция не нужна! Прямо на Юленьку и ссылайтесь! Алешка Мерцалов, официант. Запомнили? - Басманов склонил лицо старого варана к Павлу. - А то как бывает? Попадешь в чужой город, родни нет, словом перекинуться не с кем. А тут - родная душа.

Все, что говорил этот человек, было издевательством, Басманов всегда кривлялся, всегда унижал собеседника. Однако очевидно было, что он говорит правду, непонятно лишь было - зачем эту оскорбительную правду говорить сейчас.

- Вам надо, чтобы я с мужем Юлии познакомился? - спросил Павел.

- С первым мужем, - поправил Басманов, - с остальными вы знакомы. Со вторым и третьим знакомы, так вы уж и с первым познакомьтесь. Чай, он вам не чужой. Тоже, - заметил Басманов и сверкнул коронками, - тоже своего рода династия. Тоже, можно сказать, семья.

Павел не нашелся что сказать в ответ на грубость. Старый варан улыбался золотым ртом и говорил:

- А в семье что хорошо? Все друг дружке помогают. Взаимовыручка. Государство, оно обманет, оно у нас гадкое такое - вы все верно нарисовали. А семья не подкачает.

И спикер значительно поднял палец.

- Голенищев вам выставку устроил, это вы грамотно родственника использовали. Тут не придерешься. Если уж одна семья, так должен помочь. А Маркина охватили? Поучаствовал диссидент?

Я должен дать ему пощечину, подумал Павел, вот это как раз тот случай, когда положено давать пощечину.

- А Тушинский? - спросил спикер озабоченно. - Владислава Григорьевича задействовали? С его влиянием. С его хваткой.

- Замолчите, - сказал Павел, - немедленно замолчите.

- Понимаю, - заволновался спикер, - не муж, а любовник, помогать не обязан. Так ведь - все не чужой!

Павел протянул руку и схватил Басманова за галстук

- Закрой свой поганый рот, - сказал ему Павел.

Тогда Герман Федорович изобразил всем своим складчатым лицом испуг и отшатнулся, сказав:

- Что ж я, не понимаю, что ли? Совсем, думаете, из ума выжил? Раз старый любовник, так не считается, вроде как и не было ничего. Не было - и все. - Басманов повторил те слова, которые Юлия Мерцалова обычно говорила сама. - Не было - и баста. Закрыта тема.

И Павел выпустил из руки галстук спикера. А спикер сказал ему так:

- Не надо у старого просить. Надо помощь у нового просить. Вы к новому любовнику обращались?

Павел не ударил Басманова. Он испытал странную слабость, и, если бы захотел поднять руку - не смог бы. Он спросил:

- Что?

- Обратитесь, говорю, за поддержкой к любовникам своей дамы. К старым не хотите, понимаю, - так вы к новым идите.

- У Юлии нет любовников, - сказал Павел. Не ударил спикера, не прогнал.

- У Мерцаловой уже много лет есть любовник, - сказал Басманов весело, - это вы. А кроме вас и другой еще есть. Помоложе, побойчей.

Павел не понял услышанного. Слова услышал, а смысл не понял. Посмотрел на собеседника и опять спросил:

- Что?

- Скажу прямо: женщина красивая, но любовникам не завидую. Одни переживания. А чего же вы хотите? Парень себя потерял. Он к вам ревнует. Вы к нему.

- Что?

- Ох, она его измучила. То позовет, то прогонит.

Это не со мной происходит, думал Павел, с кем-то другим. Нет, не со мной.

- Кто он? - и голос прозвучал нормально, вот что странно.

- Вы его не знаете. А может, знаете.

- Кто?

- Интересный дизайнер. Валентин Курицын.

- Курицын?

- Курицын.

- Она - с Курицыным?

- Три года уже. Снимают квартиру для свиданий.

- Снимают квартиру, - и Павел представил гордую Юлию, идущую на тайное свидание с юрким человечком.

- Гнездышко в центре - удобно. - Басманов покачал головой: дескать, вот что вытворяют люди в Москве. Столичные, знаете ли, нравы.

- С Курицыным, - сказал Павел. Про дизайнера он никогда раньше не думал.

- Улица Фадеева, дом шесть, - охотно сказал Басманов, - мне по роду службы знать положено. И не спрашиваешь, все равно бумаги на стол кладут. Бюрократия.

Мои картины, картины мои. Сотни часов, что я стоял с кистью.

- Дом шесть, квартира тридцать один. Маленькая квартира, туда только кровать помещается. Ну, иногда, конечно, они у вас в доме устраиваются. Курицыну у вас нравится. - Словоохотливый Басманов сообщил это Павлу по-дружески, так рассказывают друзьям подробности футбольных матчей.

Мои картины, мои холсты. Много холстов. Я написал очень много картин. С двенадцати лет я рисую каждый день. Я написал деревья и дома, людей и толпы, ворон, собак, небо и ветер. Я научился так писать цвет, чтобы он волновал. Я научился так рисовать, чтобы передать взгляд. Многие художники боятся создавать мир - они рисуют только фрагмент целого. Например, один рисует только натюрморты. И не хочет знать, что есть дома. А другой рисует только портреты, боится больших фигур. А некоторые боятся рисовать людей - рисуют квадраты. Я не боялся. Я много работал и нарисовал целый мир - я сделал его своим трудом.

- Маленький, с блестящими глазками?

- Характерный молодой человек.

- Как такого любить? - спросил Павел Басманова. А кого еще было спросить? И он спросил Басманова: - Как любить Курицына? - И Павел сказал себе: не может она целовать Курицына. Не может любить такого. Клевета.

- Думаете, он хуже вас? Возможно, и хуже. - Басманов задумался. - Но тоже художник. Оформитель, между прочим. Да не переживайте вы так: может быть, это и не любовь вовсе. Так, увлечение.

- Увлечение? - Что ни слово, то хуже. Картины мои, ультрамариновое небо над кривыми деревьями.

- Разыгрываете меня, старика. Бессердечная молодежь. Веселые люди. - Басманов погрозил Павлу пальцем. - Все бы вам над стариком смеяться. Не хотите же вы сказать, что вообще ничего не знаете?

- Чего - не знаю?

- Про Баринова не знаете?

- Я знаю Василия Баринова.

- Владелец газеты «Бизнесмен». Уверен, что вы знакомы. Великолепный журналист. Мое мнение: лучший на сегодняшний день.

- Она - с ним тоже?

- Ну, не прикидывайтесь. Не делайте изумленных глаз - не верю!

- С Бариновым?

- Не каждый день. Баринов человек занятой. Зовет ее иногда к себе в кабинет.

- Ее - в кабинет?

- Условия производства. Но кабинет - удобный. Там кушеточка имеется. - Басманов подмигнул.

- Приходит к нему в кабинет. Приходит, да?

- Баринов - темпераментный человек. И Мерцалова - страстная женщина. Многие ценят. Ну, что глаза вытаращили? Спросите Балабоса. Вы же миритесь с фактом, что она любовница Ефрема Балабоса?

- Нет, - сказал Павел, - нет, - а потом сказал: - Я не знал.

- Не верю я вам, - досадливо сказал Басманов, - дурачите меня.

- Не знал, - повторил Павел.

- День открытий. Не собирался вас огорчать.

- Но как же, - и ничего сказать Павел не смог.

- Полагаете, можете заменить женщине весь мир?

- Балабос, - сказал Павел. - Банкир Ефрем Балабос.

- Позвольте, - сказал Басманов, - деньги брать с Балабоса вы согласны. А вот такую мелочь - жалеете. Где логика, молодой человек?

- Я не брал денег, - сказал Павел.

- Не будем вдаваться в детали, - великодушно сказал Герман Федорович Басманов, - не будем мелочными. Сегодня не брали, завтра возьмете. Поверьте, для нее это не так драматично, как для вас. Возможно, для нее это не является изменой. Если есть отношения с Балабосом и с Щукиным - то потому, что имеется избыток душевных сил.

- С Щукиным? С ним тоже?

- Арсений Адольфович Щукин, банкир, представительный мужчина. Дал денег на новую газету - Мерцалова будет главным редактором. И вам, если попросите, денег даст. Пользуйтесь, мой совет. Отношения со Щукиным я бы квалифицировал как рабочие.

- Балабос и Щукин. И Баринов. И Курицын.

- Газете Щукина сулят будущее. Он сегодняшние интриги переждал, на сцену выйдет, когда страсти стихнут. Сегодняшний день пройдет, - сказал мудрый Басманов, - а победителей покажут завтра. И Юленька наша все славно организовала. И Курицын не подкачал, такой создал макет для издания - пальчики оближешь.

- Вы сказали - она с ними всеми.

- Побледнели. Несолидно. Мы думали, что вы - в курсе. Считали, вам нравится. Мы смотрели на вас, - сказал Басманов вкрадчиво, - и восхищались. Вот, думаем, обстоятельный человек! И добился ведь многого! Разумно, взвешенно политику ведет. Я всегда говорил, на вас глядя: умница!

Басманов потрепал Павла по щеке.

- Расчет! Голенищева на выставочный зал пустил, другого хахеля - на печать, третьего - на материальную поддержку семьи. Хвалю. Стратег! Курицын каталог делал, не ошибаюсь? Ловко! И все для чего - чтобы правду людям сказать! Правда ведь какой изворотливости требует! Надо людей вокруг себя сплотить! Открытый дом! Муж за порог - а дама гостей принимает. Это называется: семейный подряд, кооперативный бизнес. Правдивый человек обязан быть тактиком: позвал гостей, уложил в свою постель, связал обязательствами, сделал партнерами - и вперед! Красиво!

Басманов еще раз оглядел Павла, картины, зал, сверкнул зубами. Подытожил:

- Главное: получилось! Вот она правда - вся здесь!

IV

- К Пашеньке на выставку поедем. Там и мой портрет висит, - сказала Татьяна Ивановна, - и бабку старую тоже нарисовал. Все по правде.

- Если бы мы не поссорились с Юлией, - сказал Соломон Моисеевич скорбно, - мы могли бы поехать на машине. Юлия прислала бы за нами шофера. Однако мы оскорбили эту милую женщину, оттолкнули ее. Теперь придется воспользоваться метро. Кхе-кхм, я абсолютно готов к этой поездке.

- Все бы тебе от чужих жен пользы искать, - сказала ему Татьяна Ивановна презрительно, - где послаще ищешь. Мало этих баб было, еще одна проститутка в нашу семью пролезла. Вот здесь, - Татьяна Ивановна достала из комода сверток, - все для нее приготовлено.

Она развернула тряпочку, извлекла из тряпочки конверт, из конверта достала несколько бумажных купюр, медную мелочь, тетрадочный лист с записями.

- Тут все посчитано, - сказала Татьяна Ивановна, поджав губы, - все ее шоколадки. Знаю,- раздраженно сказала Татьяна Ивановна, - были шоколадки. Не прячь глаза, все знаю. Недоглядела я, а потом обертки нашла. Ну ничего, у меня здесь все до копейки посчитано. Вот три шоколадки по тридцать четыре рубля - сто два рубля. И конфеты - сто сорок шесть рублей восемьдесят копеек. Двести сорок восемь - восемьдесят. И еще чай индийский. Пятьдесят восемь - сорок пять. Где ж это она такие дорогие чаи покупает? У нас в магазине по пятнадцать берем - и не жалуемся. Получается триста семь рублей двадцать пять копеек.

- Лекарства мне Юленька присылала, - сказал Соломон Моисеевич, - дорогие заграничные лекарства. Жизнь спасла.

- Лекарства надо в аптеке покупать. Пенсионерам скидка. А от дорогих лекарств вред один. Посчитала я твои лекарства - в полторы тысячи твои таблетки нам влетели.

- Но Юленька прислала их от чистого сердца, - заметил Соломон Моисеевич.

- Где это у нее чистое сердце было? Не надо нам от ее сердца ничего. Вот они, полторы тысячи. Да тех еще триста семь рублей. И двадцать пять копеек. Тысяча восемьсот семь рублей двадцать пять копеек. И шоферу я тут положила. Не знаю, - надменно сказала Татьяна Ивановна, - сколько теперь буржуи за такси платят. А я считаю, сто рублей хватит. Всего тысяча девятьсот семь рублей двадцать пять копеек. Все здесь. Два рубля мелочью. Я тут написала, что к чему. Чтобы претензий не было.

Татьяна Ивановна стала запаковывать сверток: сложила деньги с запиской в конверт, обернула его вновь тряпочкой для надежности, перевязала тряпочку веревкой. Соломон Моисеевич в ужасе смотрел на конверт и тряпочку.

- Вот мы ей на выставке отдадим, - сказала Татьяна Ивановна. - Если эта прошмандовка придет.

- Как можно, Танечка? - сказал Соломон Моисеевич. - Это же некультурно.

Он собрался сказать несколько слов касательно этики и норм общежития, но иные события отвлекли его.

Татьяна Ивановна достала из кармана фартука женскую фотографию и предъявила ее Соломону Моисеевичу.

- У тебя в столе нашла. Это что за фифа такая?

Что мог ответить старый усталый Рихтер? Что некрасиво шарить по ящикам стола, что стыдно ворошить бумаги супруга? Что надо интересоваться содержанием бумаг - тем, что написано на листах, а не фотографией, заложенной меж страниц? Что подруга, изображенная на снимке, потому и стала дорога его сердцу, что заполнила вакуум, образовавшийся из-за отсутствия понимания, тепла, единения в помыслах?

- Это Фаина Борисовна, - сдержанно сказал Соломон Моисеевич, - мой добрый друг.

- Одной проститутки мало, так он другую завел. А потом и двух не хватило. Теперь еще одну шалашовку отыскал. Сначала Херовина старая…

- Герилья, - поправил супругу Рихтер, - Марианна Карловна Герилья, уважаемый товарищ моей матери.

- Сперва Херовину завел, - свистящим шепотом говорила Татьяна Ивановна страшные слова, - потом девку позорную в парке откопал, теперь еще одна гадюка сыскалась. У, паскуда! А жена зачем? А чтобы пол мыть. Домработница! Прислуга!

- Не надо, Танечка, - попросил Рихтер слабым голосом, - прошу тебя, не надо.

- Не надо?! А от жены гулять с молодыми паскудами - надо?

- Я ведь люблю тебя, Танечка, - сказал Рихтер устало. Он сам не знал, правду говорит или нет. Конечно, Татьяна Ивановна была бесконечно дорога ему, и годы, прожитые вместе, соединили их в одно существо - но вот жизнеспособно ли это существо? Больная, кривая жизнь; нелепые будни. - Я люблю тебя, - повторил Рихтер, - мы к Пашеньке на выставку собрались.

- Устроил ты мне выставку! Насмотрелась! Какая уж тут любовь! Убирайся туда, где тебе слаще, пусть тебя твои херовины согреют.

Татьяна Ивановна прошла в свою комнату, захлопнула дверь, легла на диван лицом к стене. Рихтер попробовал говорить с ней - она не ответила. Соломон Моисеевич сел за письменный стол, разложил перед собой бумаги. Работать не мог.

Именно сегодня скандал был вовсе ни к чему. В дни, которые требовалось посвятить всецело подготовке будущей парламентской речи - речи, призванной объяснить мир и направить его по прямому пути, - разве мыслимо тратить нервы, разум, время на глупые выяснения банальностей. На что уходят силы?

Рихтер сидел за столом, уронив седую голову на руки. Необходимо было собрать рассеянные мысли, успокоиться и приступить к работе. Близится час. Он выйдет на трибуну и скажет депутатам всю правду, он поведет их за собой. Он напомнит им слова Завета, и устыдятся тогда люди содеянного ими. Отвратят они лики свои от золотого тельца, преисполнятся правдой и мужеством.

Струев предупредил Соломона Моисеевича, что скоро отведет его в парламент. Как-то оно там устроится - Рихтеру безразлична была формальная процедура. Они сделают, что им в таких случаях полагается делать, и он согласится их вести. Что ж, семейные дрязги всегда были помехой великим делам, страдал от них и Сократ. Уйти из дома - но куда? Уйти прочь, как Толстой в последние, гордые свои дни. Можно переночевать у Марианны Карловны - подготовить там свою речь, обрести в ее лице преданного слушателя. Собрать чемодан - и пойти прочь, нет, не бегство от любви он задумал - но бегство к любви, к той единственной, светлой, что оживляет сущее, что светит во тьме бытия.

Трагический разрыв между Любовью Небесной и Любовью Земной, между Афродитой Уранией и Афродитой Пандемос - был очевиден как никогда.

Философия Рихтера получала ежедневное подтверждение в быту; его анализ мирового порядка был справедлив до деталей - вот и в его собственной семье течение событий распалось на два потока. Бытовая жизнь, то есть смена дня и ночи, завтрака и обеда, ежедневное ворчание Татьяны Ивановны, его собственная головная боль и усталость - все это соответствовало социокультурной эволюции, неосмысленному течению событий. Рядом с этим жила История - та великая любовь, которую он питал к жене, то благо, что было обещано миру, великая цель существования, свобода, которая должна однажды оправдать бессмысленные будни. Рано или поздно - но эти пути соединятся. Ведь было же время, когда сливались они воедино, эти потоки - в те дни звенела ликующая победная песня, летел самолет, и сердце было напоено бесстрашной любовью.

V

На семейном совете в доме Татарниковых было решено объясниться с Соней. Очевидно, что отношения с Кротовым - ввиду отсутствия левкоевских капиталов - более невозможны, и разрыв неминуем. Очевидно, что цинизм современных отношений таков, что Кротов даже объясняться не будет - закроет дверь, и все. Соня действительно безуспешно пыталась увидеться с любимым и всякий раз возвращалась домой в слезах: Кротов не принимал. Решено было подготовить девушку, объяснить ей ситуацию, и Сергей Ильич взял на себя эту заботу. Он обдумал долгую речь, подыскал утешительные аргументы. В конце концов, так собирался сказать дочери Татарников, жизнь публичного политика - утомительная и неприятная вещь. Многое в нашей стране делается в обход привычных представлений о морали. Образ существования политиков таков, что делает их ненадежными, черствыми, лживыми. Лучше не знать этих людей, обходить их стороной. Прости, что не уберег тебя от общения с ними. Впрочем, если уж произошло такое, не расстраивайся: ты узнала еще одну сторону бытия, познакомилась с характерами, которые надолго запомнишь. Это знание должно укрепить тебя в будущем - не расстраивайся, отнесись к случившемуся, как к уроку. Вот как надо было сказать.

Сергей Ильич сел подле Сони, помолчал, почесал лысину.

- На кой черт тебе сдался этот Кротов, - произнес наконец историк, - он же гомосек?

- Кто? - Соня приняла термин за обозначение партийной должности: в сталинские времена орудовали зловещие генсеки, а демократическое правительство формирует новые посты.

- Гомосексуалист, - сказал Татарников и, помолчав, уточнил: - Педераст.

- Как?

- Как другие гомосеки, точно так же. Не знаю, как у них там, у гомосеков, устроено. Предполагать только могу, - пояснил историк. - Становится Дима Кротов на четвереньки, а Басманов его в задницу - ну, сама понимаешь.

- Как? - снова спросила девушка, и слезы потекли из ее глаз.

- Как принято, вот как, - раздраженно сказал Сергей Ильич. - Как повелось у русских либералов. Русский либерал любит Запад, а партийное начальство любит либерала. Русский либерализм - это когда ты с Западом целуешься, а жопу родному начальству подставляешь, и все довольны, - объяснив таким образом расклад сил в отечественной идеологической борьбе, профессор Татарников отправился в подземный переход за бутылкой.