Исторические этапы развития грузоподъемных машин 12 страница

Мораль здесь вписана в саму практическую жизнь, она тождественна нравам, реальной совокупности поступков общественных индивидов. Ее нет как эмансипировавшейся от общественного бытия формы сознания, как критической рефлексии по отношению к фактическому поведению. «Внутри родового строя не существует еще никакого различия между правами и обязанностями; для индейца не существует вопроса, является ли участие в общественных делах, кровная месть или уплата выкупа за нее правом или обязанностью; такой вопрос показался бы ему столь же нелепым, как и вопрос, являются ли еда, сон, охота – правом или обязанностью».(103) Первобытный человек нравственен, но он не сознает себя нравственным существом. Он нравственен без опосредующей роли этических норм и духовного самопринуждения. Нравственность выступает как свойство его жизнедеятельности, как его объективное состояние. Первобытный человек вынужден быть нравственным, так как содержание его жизни исчерпывается родственными отношениями. Объективно заданный, жестко детерминированный характер нравственного образа действий первобытного человека гарантирован тем, что его действия, как правило, отрегулированы вековым обычаем, а в тех случаях, когда надо принимать самостоятельные решения, то это делает род, на глазах которого

[163]

протекает вся жизнь индивида. Поведение индивида полностью запрограммировано; оно охвачено сетью детальных норм и запретов, которые распространяются на все сферы жизни.

Четкая отработанность форм поведения и почти всего набора поступков первобытного человека получает объяснение в том факте, что все его бытие имело естественно-производственный смысл, не заключало в себе ничего выходящего за пределы естественно-родовой и коллективно-производственной потребностей, никакого «личного», «свободного» остатка. Надо заметить, что предписания и запреты не были для человека формой внешнего принуждения, являясь спонтанным выражением индивидуальной психологии. Первобытный человек лишен не только критически оценивающего отношения к себе, но и личностной определенности, социальной индивидуальности. Он представляет собой одну из копий, отражений, оттисков рода. «Человек обособляется как индивид лишь в результате исторического процесса. Первоначально он выступает как родовое существо, племенное существо, стадное животное».(104) Это положение К. Маркса раскрывает историческое своеобразие первобытного человека, который вообще не существовал как личность. Он приобретал общественную определенность только в качестве племенного существа, своего рода стадного животного; все его сознание и поведение являются стадными(105) в смысле не только примитивности, но скорее непосредственной коллективности.

Кровно-родственный коллектив был абсолютной границей индивидуальной жизнедеятельности. Индивид полностью отождествлял себя с коллективом, с его живыми лицами и безличными стандартами. «Племя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, были той данной от природы высшей властью, которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих чувствах, мыслях и поступках».(106) Исследователей поразили факты абсолютной идентификации индивида с родовыми

[164]

символами и нормами, которые наблюдались у представителей многих современных племен, находящихся на доклассовой стадии развития: когда индивид непреднамеренно нарушал какое-то священное табу, потом узнавал об этом, то он оказывался во власти такого ужаса, впадал в такую психологическую депрессию, которая оборачивалась его физической болезнью, муками, а нередко и смертью (независимо от того, становилось ли о данном нарушении известно кому-либо из посторонних лиц или нет). Подобного рода факты иногда неоправданно рассматриваются как свидетельство высокого личностного развития, некой психологической глубины первобытного человека. В действительности они говорят об обратном – об отсутствии личностного самосознания и критической рефлексии, о социальной одномерности индивида, его полной слитности с кровнородственной общиной. Они являются типичным порождением непосредственно-общинной формы существования, когда нравы исчерпывают содержание морали и являются реальными, все себе подчиняющими мотивами поведения индивидов.

Рассмотренные в содержательном аспекте первобытные нравы характеризуются непосредственным коллективизмом и уравнительным равенством. «Члены рода были обязаны оказывать друг другу помощь, защиту и особенно содействие при мщении за ущерб, нанесенный чужими».(107) Безусловная взаимная поддержка и уравнительное равенство, которые отличают и замечательным образом возвышают родовой строй над классовой цивилизацией, в наиболее адекватной форме реализуют и с очевидностью показывают, что индивид был растворен в коллективе, являлся его акциденцией, моментом. И сама арифметическая справедливость уравнительного равенства вряд ли выступала в качестве сознательного принципа, она скорее имела непосредственный и потому безусловный, вовсе не требующий дополнительных разумных обоснований смысл. Как известно, стремление к уравнительному равенству приобретало порой парадоксальные, диковинные формы. Ч. Дарвин рассказывает виденный им случай, когда житель Огненной земли разрезал полученное в

[165]

подарок одеяло на множество мелких кусочков, чтобы досталось поровну всем родственникам. Известны факты, когда негры Багешу, стремясь добиться равенства в возмездии, в течение нескольких лет весьма заботливо содержат жертву, пока она не достигает того возраста, в котором находился тот, за кого мстят. Очевидно, индивид вовсе не является суверенным субъектом применяемых им норм, он скорее их объект, исполнитель, тем более надежный, чем менее он задумывается об их оправданности, законности, разумности.

Непосредственный коллективизм составляет в той жемере силу и величие первобытной нравственности, в какой и ее слабость, ограниченность. От такого коллективизма не оставалось и следа вне данного племени или союза племен. Представители других племен, с которыми не было родственных или устойчиво договорных связей, вообще не считались за людей, и по отношению к ним запреты и ограничения отсутствовали.

Во многих архаичных языках (папуасов, чукчей к др.), как отметил советский этнограф А. М. Золотарев, в качестве самообозначения племени или народа употреблялись слова: «человек», «люди». Известный исследователь народов Северо-Восточной Азии Л.Я. Штернберг установил наличие особой межплеменной территории, «ничейной» земли, на которой разрешались обман, воровство и прочие порочные поступки, совершенно исключавшиеся во внутриплеменном общении. Есть основания предполагать, что и каннибализм существовал именно на стыке племен, практиковался по отношению к раненым или захваченным в бою представителям вражеских групп.(108) Во всяком случае, несомненно, что человеческий кругозор человека родового строя ограничивался пределами непосредственно родственного круга; он, как и сама родственная форма

[166]

общественной связи, носил, с одной стороны, вынужденный, а с другой – узкий, локальный характер.

«Между тем в рамках этой, основанной на родовых связях структуры общества все больше и больше развивается производительность труда, а вместе с ней – частная собственность и обмен, имущественные различия, возможность пользоваться чужой рабочей силой и тем самым основа классовых противоречий: новые социальные элементы, которые в течение поколений стараются приспособить старый общественный строй к новым условиям, пока, наконец, несовместимость того и другого не приводит к полному перевороту».(109) Стремление приспособить старый общественный строй к новым условиям оказывается исторически длительным процессом, в свою очередь расчлененным на ряд стадий. Рабство и феодализм как общественные отношения, основанные на личной зависимости, тоже могут быть интерпретированы как модификации первобытного строя. «Рабство и крепостная зависимость являются поэтому лишь дальнейшими ступенями развития собственности, покоящейся на племенном строе».(110) Во всяком случае, феодальная нравственность содержит в себе ряд таких черт, которые позволяют рассматривать ее в одном историческом ряду с кровно-родственной общественной связью первобытности (экстравертность оценок, сословно-корпоративный характер, применение отношения отцов и детей в качестве универсального ценностного шаблона, ритуализированноэтикетная форма поведения и др.).(111) Но здесь старая общественная форма, основанная на личной зависимости, выражает уже новое социальное содержание: отношения частной собственности и классовых антагонизмов. Она, собственно, и сохраняется лишь постольку, поскольку новые условия не нашли еще адекватной формы выражения.

Следующая за первобытностью и возникающая как ее отрицание эпоха характеризуется тем, что здесь производственная и связанная с ней гражданская сфера бытия человека и сфера

[167]

собственно личная (семейная, дружеская и т.д.) достаточно четко разведены и во времени и в пространстве.

Однако личная сфера по сравнению с общественной оказывается очень малой величиной по той причине, что большую часть времени пожирает малопроизводительная деятельность по производству средств поддержания жизни. Она находится под решающим влиянием социально-производственной сферы. Как пишет Ф. Энгельс, «семейный строй полностью подчинен отношениям собственности».(112) А так как производство средств к жизни в послепервобытную эпоху облечено в форму частнособственнических отношений, которые разъединяют людей, порождают конкуренцию, сеют недоверие, то оно становится источником, разрушающим нравственные связи в обществе; его влияние на область личных отношений оказывается враждебным и пагубным.

Производство средств к жизни и производство человека, область общественно-необходимой и область свободно-личностной деятельности оказываются отделенными друг от друга также поиндивидуально. Небольшой досуг, узкая сфера собственно нравственного развития, которые высвободились с ростом производства, узурпируются небольшой частью общества, занимающей господствующее положение. Большинство населения составляют угнетенные классы. Оно подвергается полному человеческому ограблению, лишено возможности свободно-личностного развития; его уделом становится тяжкий, изнурительный, подневольный труд. Раб или крепостной, пишет К. Маркс, ставятся «...в один ряд с прочими существами природы, рядом со скотом, или являются придатком к земле».(113) Положение рабочего лучше, ибо он лично свободен и сам распоряжается своим досугом. По существу его досуг лишен духовности и не может стать пространством счастья, он скорее представляет собой отдых, гедонистическую разрядку, являющуюся необходимой паузой для выполнения чуждой ему работы. Во всяком случае этот досуг никак не выводит рабочего из общей системы общественных отношений, в которой он низведен до уровня средства.

[168]

Общественный досуг, который мог и должен был бы стать сферой свободного личностного развития к обогащения нравственных отношений, приобретает в условиях классовой эксплуатации несвойственное себе качество и становится сферой вынужденной деятельности. Узурпировав досуг, господствующий класс подчиняет его своим собственническим интересам – увеличению богатства и власти. Господствующий класс прежде всего озабочен тем, чтобы держать в узде угнетенные классы, сохранять власть. Его деятельность главным образом реализует те формы общественных связей между индивидами, мотивы поведения, которые диктуются частнособственническими производственными отношениями. И если эксплуатация вообще есть зло, то эксплуататорские классы являются его основными проводниками. Пожалуй, только в той мере, в какой свободное общественное время расходуется на межличностное общение и духовное производство, оно наполняется нравственным смыслом. И то отчасти, так как аморальная логика эксплуататорских отношений накладывает свою ядовитую печать и на эти области (классово-идеологическое ограничение духовного производства, подчинение дружбы отношениям взаимной полезности, сведение брака к карьерным и имущественным соображениям и т.д.).

Чтобы понять своеобразие второго крупного исторического типа нравственности, надо выяснить, какие личностные свойства и поведенческие шаблоны, какие формы общественных связей между индивидами вытекают из частнособственнических, классово-антагонистических отношений. Рассмотрим три фундаментальные особенности производства и воспроизводства общественной жизни в эпоху классовой цивилизации: разделение труда, частную собственность и основанную на ней эксплуатацию человека человеком, социальное отчуждение.

С разделением труда связан качественный скачок в развитии производительных сил, который взорвал застойность первобытного строя и придал производству нарастающую динамичность. Речь идет не только и не столько об объективном расчленении производственного процесса на собственные фазы, сколько о субъективном разделении труда, т.е.

[169]

специализации определенных работников на определенных звеньях общественного производства. Концентрация усилий работников на определенных участках, повышение эффективности труда путем ограничения сферы деятельности, профессионализация умений становятся решающим стимулом роста производительности труда. Это и не могло быть иначе в условиях, когда производство базировалось на ручном орудии и когда сам человек с его психофизическими возможностями выступал существенной технологической величиной. Декарт сформулировал в качестве одного из принципов рационального познания требование делить возникающие трудности на столько частей, сколько это нужно, чтобы разрешить их наилучшим образом. Эта истина, однако, была открыта значительно раньше Декарта, она составляла руководящий принцип производственной деятельности человека, основанной на ручном орудии. Прогресс ручного производства протекал таким образом, что оно расчленялось на столько частей, сколько было необходимо, чтобы каждая из них приносила максимальный эффект. Высшей точкой такого расчленения явилось мануфактурное производство, в котором благодаря специализированию работников на простейших частичных функциях производственно-технологические возможности индивидов доводятся до уровня совершенных механических автоматов.

Разделение труда складывается как общественное разделение труда. Оно, проникая вглубь (отделение умственного труда от физического) и вширь (отделение ремесла от земледелия, города от деревни), создает основы новых этногеографических и социально-политических объединений. Становясь общественным, разделение труда оборачивается собственностью на профессию. Исторически оно выступает как пожизненное закрепление групп индивидов за определенными видами и подвидами деятельности. Классово-антагонистическая эпоха, особенно на рабовладельческой и феодальной стадиях, вырабатывает развитую систему отношений, институтов и представлений, почти однозначно предопределяющих конкретный способ подключения отдельных индивидов к производственной деятельности. У рожденного патрицием, рыцарем, рабом, крепостным, ремесленником практически было иного выбора, как привести свое существование

[170]

в соответствие с «назначением» и стать тем кем ему суждено быть: патрицием, рыцарем, рабом, крепостным, ремесленником.

Производственно-технологическая потребность субъективного разделения труда, приняв общественную форму собственности на профессию, с неизбежностью обусловливает одностороннее развитие индивида. Индивид конституирует себя в качестве конкретной исторической личности лишь по мере того как многообразие его биопсихических возможностей закостеневает в форме той или иной однобокой уродливости. Прежде всего голова «отделяется» от тела; индивиды оказываются разведенными по разные стороны общественного производства. Одни заняты исключительно физическим трудом, не имея ни времени, ни иных материальных возможностей правильно понять окружающий их природный и социальный мир; не имея опыта самостоятельной умственной деятельности, они оказываются жертвами предрассудков и суеверий, сознательно навязываемых идеологических стереотипов и иных духовных подделок. Из-за духовной нищеты, тупости, бессмысленности реального бытия индивидов, низведенных до положения рабочего скота, производительно-физический труд является для них мукой, проклятием, не может служить основой здорового существования и неограниченного личностного развития.

Другие, напротив, призваны ограничить деятельность различными областями духовного производства, результатом чего является не только то, что они как индивиды ведут крайне болезненный образ жизни, но и то, что они как специалисты продуцируют ложные идеи. Когда миропознавательная деятельность головы не корректируется миропреобразовательной деятельностью рук, то она лишается критериев для отличения истины от лжи, добра от зла, красоты от безобразия и очень часто одно выдает за другое. Именно так и произошло в истории классового общества, где сознание, оторванное от реального жизненного процесса, обособившись в виде особых профессионализированных форм деятельности, породило религиозные, философско-идеалистические и иные мистификации. Таким образом, в результате отделения духовного производства от материального цельный человек раскололся на две части: духовного

[171]

индивида и физического индивида. Приобретая статус самостоятельной сущности, каждая из этих частей подверглась глубокому деформированию.

Противоестественное раздвоение индивида на духовного и физического особенно наглядно обнаруживается в пространственной проекции, где оно выступаeт как отделение города от деревни. Город активизирует духовную деятельность, расширяет умственный кругозор, служит очагом философии, наук, поэзии, музыки. Но достигается это путем того, что индивиды изолируются от природы, загоняют сами себя в тесные, шумные, темные, зловонные каменные резервации. В деревне естественная природа индивида находит единственно нормальные условия развития, но зато человеческий дух оказывается в совершенно чужеродной среде; тело здесь цветет, а дух вянет, антисанитария городского существования находит продолжение в идиотизме деревенской жизни. Разделенность духовной и материальной деятельности внутри самого города и самой деревни воздействует за личность исключительно враждебно: физический труд в городе, изолируя трудящихся от самостоятельного духовного творчества, оказывает разрушающее воздействие и на тело; с другой стороны, профессионально-умственная деятельность в деревенских условиях, лишая занятых ею индивидов преимуществ здорового физического существования, оборачивается формой духовной деградации. В этих условиях физический труд оказывается препятствием на пути физического, а умственный – на пути умственного развития индивидов.

Историческое развитие классово-антагонистических формаций протекало таким образом, что духовный и физический индивиды, существующие в качестве односторонне самостоятельных, взаимно враждующих сущностей, в свою очередь подвергались дальнейшему дроблению. Как биологическая эволюция протекала путем усложняющейся дифференциации организма и закрепления различных органов за выполнением различных функций, подобно тому и развитие общественного производства в эпоху классовой цивилизации осуществлялось в форме нарастающего Разделения труда и пожизненного закрепления различных групп людей за различными отраслями деятельности. Общественно-разделенное производство

[172]

породило частичных, односторонне ориентированных индивидов, профессиональная специализация которые была очерчена настолько узко, насколько это, с одной стороны, требовалось для роста производительности труда, а с другой стороны, допускалось психофизическими особенностями индивида. Сравнение состоящего из частичных индивидов общества со сложным функционально дифференцированным организмом весьма условно, ибо если профессионально обособленные группы и взаимно дополняют друг друга, образуя расчлененную целостность общества, если слабость и полная беспомощность частичных индивидов оборачивается чудовищной силой всего общества, то происходит это за спиной самих индивидов, помимо их сознательной деятельности. Непосредственно же отношения частичных индивидов, разделенных между собой собственностью на профессию, являются отношениями враждебными. Индивид не просто становится как бы своей собственной частью, но эти закостеневшие в своей односторонней уродливости человеческие «сколки» оказываются взаимонепроницаемыми, неспособными соединиться в гармоническом синтезе.

Разделение труда предписывает различным группам индивидов различный, каждый раз исключительный круг деятельности. Оно тем самым обособляет индивидов друг от друга, или, говоря точнее, оно стягивает их, устанавливает всестороннюю зависимость между ними, но через обособление. У индивидов, замкнувшихся особым кругом деятельности, появляется и особый круг интересов, отличный от интересов других индивидов. Эта продуцирующая частные интересы и противопоставляющая индивидов друг другу функция общественного разделения труда получает свое закрепление и конкретизацию в частной собственности. «Впрочем, – как пишут К. Маркс и Ф. Энгельс, – разделение труда и частная собственность – это тождественные выражения».(114) В одном случае речь идет о собственности на деятельность, в другом – на продукты этой деятельности. Частная собственность и конституирующиеся на ее основе классовые антагонизмы есть не что иное, как

[173]

продолжение общественного разделения труда, его конкретная социальная форма. Благодаря этой социальной форме частичность индивида как производственной единицы, заложенное в самом разделении труда противоречие между его интересом и интересом других распространяется на сферы социальной жизнедеятельности. Индивид теперь выступает частно-ориентированным, эгоистическим существом и не только как производственная единица, а целиком во всей конкретности своего существования. Частнособственнические отношения, которые, с одной стороны, результируют определенный качественный уровень производительных сил, а с другой, образуют основу всех иных общественных отношений, составляющих реальную структуру общества, перестраивают на свой лад всего человека, задают соответствующее направление его мыслям и чувствам.

Основным, ведущим, все более превалирующим мотивом индивидуального и коллективного поведения становится эгоизм, частнособственнический интерес. Классово-антагонистическое общество развивает в себе такие формы жизнедеятельности, практическое овладение которыми невозможно без выработки эгоистической жизненной установки, без поклонения частной собственности как высшей «ценности». В условиях, когда собственность в различных ее формах является средоточием общественной силы и реальных возможностей самоутверждения, успех и привилегированное положение индивидов прямо связаны со страстью к наживе, с силой собственнического инстинкта. На базе частной собственности и классовых антагонизмов индивид приобретает социально-историческую конкретность как эгоистическая личность.

Поскольку понятие эгоизма многозначно и исторически в него вкладывался различный смысл, уместно сделать по крайней мере четыре уточняющих замечания. Во-первых, эгоизм нельзя отождествлять с преимущественным стремлением индивида к реализации своих интересов. Так понимаемый «эгоизм» следует вслед за многими просветителями прошлого признать настолько же естественным, насколько и законным состоянием индивида. Он тем более не сводится к идее суверенности индивида, к его желанию утвердить свою самость, наложить на окружающий мир печать своей неповторимости. По своей сути

[174]

эгоизм является стремлением индивида утвердить себя за счет другого, добиться своих интересов за счет ограничения, ограбления интересов других. Его правильней было бы определить как форму присвоения одними индивидами способностей, сил, труда и т.д. других индивидов, т.е. это такое отношение между индивидами, при котором один паразитирует на другом. Во-вторых, эгоизм – это не локальное, предметно-ограниченное свойство, а некое социально-нравственное состояние человека, он выражает качественный тип, конкретный способ общения индивида с другими индивидами, его поведение вообще. В этом смысле эгоизм имеет родовое значение по отношению к таким мотивам, как жадность, властолюбие, жестокость, коварство и т.д. В-третьих, эгоизм является не природным, а общественным свойством индивида, или, говоря точнее, не свойством индивида, а свойством общества, основанного на частной собственности. Мы оставляем в стороне вопрос о поведенческой определенности природных склонностей человека, относительно которого до настоящего времени нет никакой ясности. В последнее время немало говорится о некой изначальной агрессивности человека, но мнение это, как нам кажется, весьма отдалено от истины. Оно, правда, высказывается некоторыми естествоиспытателями, но самими же естествоиспытателями и опровергается. Оно имеет скорее идеологический, чем конкретно-научный смысл. К каким бы результатам естественно-научное изучение биологической природы человека не привело, оно не может отменить того что частнособственнические, эксплуататорские отношения задают его деятельности совершенно определенное качество, что классовая цивилизация неизбежно порождает эгоистический тип поведения. Личность в классово-антагонистическом обществе эгоистична. Но реализуется ли этот эгоизм вопреки природным заданностям индивида, или является их продолжением, и вообще оказывает ли при этом биологическая определенность человека какое-либо влияние – это уже другая проблема. Вопрос об эгоизме приобретает содержательно точный и строго верифицируемый смысл только тогда, когда его рассматривают как исторический факт. Суть дела заключается как раз в том, говорит К. Маркс, «…что частный интерес уже сам есть общественно определенный интерес

[175]

и может быть достигнут лишь при определенных условиях, создаваемых обществом, и при помощи доставляемых обществом средств, т.е. что он связан с воспроизводством этих условий и средств. Это – интерес частных лиц; но его содержание, как и форма и средства осуществления даны общественными условиями, независимыми от индивидов».(115) Эгоизм является формой поведения, направленной на воспроизводство частнособственнических общественных отношений, и его содержательная суть состоит в стремлении к богатству. Все чувства предметны, предметной основой эгоизма является богатство, и в своем чистом виде он выступает как страсть к деньгам. Ф. Энгельс писал: «Низкая алчность была движущей силой цивилизации с ее первого до сегодняшнего дня; богатство, еще раз богатство и трижды богатство, богатство нe общества, а вот этого отдельного жалкого индивида было ее единственной, определяющей целью».(116) В-четвертых, исторически эгоизм принимал различные формы, выступая не только как одиночный, но и как корпоративно-групповой (семейный, классовый, национальный и т.д.) эгоизм.

Эгоизм является неизбежной, потому вполне нормальной формой самоутверждения индивидов в частнособственнических обществах. Поэтому морализировать по поводу эгоизма имеет также мало смысла, как жаловаться на плохую погоду. Речь должна идти прежде всего об изучении его причин и путей преодоления, о революционизировании общества, о таком преобразовании общественных отношений, когда индивидам для того, чтобы утвердить себя, нет необходимости предварительно становиться эгоистами. Предпосылки этого создаются, когда эгоизм достигает своей экстремальной формы, а именно при капитализме.

Подобно тому как частная собственность и товарные отношения прошли ряд стадий, пока не добились в условиях капитализма абсолютного торжества, окончательно растоптав или полностью подчинив себе патриархально-родственные, сословные и иные формы связей между людьми, так и эгоизм выдержал не одну схватку, прежде чем полновластно и единолично

[176]

завладел человеком. Произошло это в обществе свободной конкуренции, свободной в том смысле, что ни родовитость, ни страх бесчестья, ни религиозный трепет, ни сословно-цеховые обязанности и никакие иные «предрассудки» не мешали индивидам пожирать друг друга. Буржуазия устроила страшный погром в душе человека. Она подвергла осмеянию все его святыни: любовь, красоту, семью, родину и т.д. Все было принесено в жертву одному кумиру – деньгам. Она «...не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного "чистогана"».(117) В признании этого факта единодушны все философы Нового времени. Руссо считал, что эгоизм является искажением изначальной природы индивида, продуктом развития неравенства, наук и искусств; Гоббс полагал, что эгоизм представляет собой прирожденную сущность человеческого индивида; Гольбах и Гельвеции видели в эгоизме исходный пункт и основу социального обновления; Кант, напротив, связывал свои идеалы с его радикальным отрицанием, но все они признавали эгоизм как факт, как несомненную и самую существенную характеристику реального эмпирического индивида.

Там, где деньги становятся единственным мерилом общественного богатства, экономический интерес становится единственным мотивом деятельности. Свойственная всей классовой эпохе страсть к наживе в условиях капиталистической конкуренции обнаруживается как бы в чистой форме, принимая форму одиночного, индивидуального эгоизма. Общество приобретает социально-атомизированный вид, выступает как совокупность индивидов, каждый из которых озабочен своей выгодой и интересуется остальным миром лишь в той мере, в какой это связано с его частнособственническими интересами.