Глава одиннадцатая. Я посмотрела на Августа, который глядел в иллюминатор, и пока мы снижались через низкие облака, я выпрямила спину

Должно быть, он уснул. В итоге уснула и я, и проснулась только от гудения садящегося самолета. Во рту стоял ужасный привкус, и я старалась не разжимать зубы из страха отравить всех пассажиров.

Я посмотрела на Августа, который глядел в иллюминатор, и пока мы снижались через низкие облака, я выпрямила спину, чтобы увидеть Нидерланды. Земля казалась затонувшей в океане, это были маленькие зеленые прямоугольники, окруженные каналами со всех сторон. Мы на самом деле приземлились параллельно каналу, будто было две посадочных полосы: одна для нас, а другая для водоплавающих птиц.

После получения багажа и прохождения таможни мы загрузились в такси с одутловатым лысым водителем, который говорил на превосходном английском — гораздо лучше, чем я.

— Отель Философ? — сказала я.

И он сказал:

— Вы американцы?

— Да, — сказала мама. — Мы из Индианы.

— Индиана, — сказал он. — Украли землю у индейцев и оставили название, так?

— Типа того, — сказала мама. Такси выбралось на трассу, и мы направились к шоссе, пестрящему голубыми знаками с двойными гласными: Oosthuizen, Haarlem. За пределами шоссе простиралось огромное пустое поле, время от времени разбиваемое огромными штаб-квартирами корпораций. Короче говоря, Голландия выглядела как Индианаполис, только с маленькими машинами.

— Это Амстердам? — спросила я водителя.

— И да, и нет, — ответил он. — Амстердам похож на годовые кольца у дерева: он становится старее, по мере того как ты приближаешься к центру.

Это случилось без предупреждения: мы покинули шоссе и увидели стоящие рядами дома из моего воображения, опасно наклоняющиеся над каналами, вездесущие велосипеды и кофешопы, приглашающие в БОЛЬШУЮ КУРИТЕЛЬНУЮ КОМНАТУ. Мы переехали через канал, и с моста я смогла увидеть десятки плавучих домов, вставших на якорь в каналах. Это было совсем не похоже на Америку. Это было похоже на старую картину, только настоящую – все такое до боли идиллическое в утреннем свете, - и я подумала, насколько восхитительно необычно было бы жить в месте, где практически все было построено мертвыми.

— Эти дома очень старые? — спросила моя мама.

— Многие из домов на берегах каналов датируются Золотым Веком — семнадцатым, — сказал он. — У нашего города богатая история, хотя большинство туристов желают увидеть только Квартал красных фонарей. — Он сделал паузу. — Некоторые туристы думают, что Амстердам — это город греха, но по правде говоря, это город свободы. А в свободе многие люди находят грех.

Все номера в отеле Философ были названы по именам философов: мы с мамой жили на первом этаже в Кьеркегоре, Август – на один этаж выше, в Хайдеггере. Наша комната была небольшой: двуспальная кровать прижималась к стене вместе с БИПАПом, кислородным концентратором и десятком дозаправляемых кислородных баллонов в ногах кровати. Кроме оборудования, там стояло старое и пыльное цветастое кресло с провисающим сиденьем, стол и книжная полка над кроватью, заключающая избранные работы Сёрена Кьеркегора. На столе мы нашли плетеную корзину, полную подарков от Джиннов: деревянную обувь, оранжевую голландскую футболку, шоколад и много чего еще.

Философ находился прямо рядом с Вонделпарком, самым знаменитым в Амстердаме. Мама хотела пойти прогуляться, но я смертельно устала, так что она включила БИПАП и прицепила меня к его хоботу. Я ненавидела говорить с этой штукой, но я сказала:

— Просто иди в парк, а я позвоню тебе, когда проснусь.

— Хорошо, — сказала она. — Спи крепко, родная.

Но когда я проснулась несколько часов спустя, она сидела в углу, в маленьком древнем кресле, и читала путеводитель.

— Доброе утро, — сказала я.

— Вообще-то уже почти вечер, — ответила она, со вздохом поднимаясь с кресла. Она подошла к кровати, поставила баллон на тележку и подключила его к трубке, пока я отключалась от БИПАПа и вставляла канюлю в ноздри. Мама установила баллон на 2,5 литра в минуту — хватит на шесть часов, пока мне не потребуется замена, — и затем я встала.

— Как себя чувствуешь? — спросила она.

— Хорошо, — сказала я. — Отлично. Как Вонделпарк?

— Я не пошла, — сказала она. — Зато прочитала о нем все в путеводителе.

— Мам, — сказала я, — тебе не нужно было здесь оставаться.

Она пожала плечами.

— Знаю. Я хотела. Мне нравится смотреть, как ты спишь.

— Сказал маньяк. — Она рассмеялась, но я все равно почувствовала себя плохо. — Я просто хочу, чтобы ты развлекалась и все такое, понимаешь?

— Хорошо. Я буду веселиться сегодня, ладно? Я пойду, как настоящая мама, заниматься чем-нибудь бредовым, пока вы с Августом пойдете на ужин.

— Без тебя? — спросила я.

— Да, без меня. У вас уже даже забронирован столик в месте под названием Оранжи, — сказала она. — Ассистентка мистера Ван Хаутена все устроила. Ресторан находится в Джордаане, согласно путеводителю, это очень модный район. Трамвайная остановка прямо за углом. Август знает дорогу. Вы можете ужинать под открытым небом, смотря, как мимо проплывают лодки. Это будет мило. Очень романтично.

— Мам.

— Да я просто так говорю, — сказала она. — Тебе нужно одеться. Может быть, в сарафан?

Можно было просто любоваться на безумность всей ситуации: мать оставляет свою шестнадцатилетнюю дочь наедине с семнадцатилетним парнем в незнакомом городе чужой страны, знаменитом за свою вседозволенность. Но это тоже было побочным эффектом умирания: я не могла бегать, или танцевать, или есть пищу, богатую азотом, но в этом либеральном городе я находилась среди самых свободных его обитателей.

Конечно же, я надела сарафан — голубой, до колен, весь в цветах — с колготками и балетками, потому что мне нравилось быть намного ниже него. Я пошла в до смешного крошечную ванную и сражалась со своей лохматой головой до тех пор, пока не приблизилась к Натали Портман середины двухтысячных. Ровно в шесть вечера (полдень по домашнему времени) в дверь постучали.

— Да? — спросила я через дверь. В отеле Философ глазков не было.

— Хорошо, — ответил Август. Я могла слышать сигарету у него во рту. Я оглядела себя. Сарафан демонстрировал самое большее из моей грудной клетки и ключицы, что Август когда-либо видел. Он не был непристойным, нет, но я никогда не приближалась к этой степени демонстрации кожи. (У мамы был девиз, с которым я соглашалась: «Ланкастеры не обнажают талию».)

Я потянула дверь на себя. На Августе был превосходно сидящий черный костюм с узкими лацканами, а под ним светло-голубая сорочка и тонкий черный галстук. Сигарета болталась в неулыбающемся уголке рта.

— Хейзел Грейс, — сказал он. — Ты великолепна.

— Я, — сказала я. Я все думала, что остаток предложения вырвется из воздуха, проходящего через мои голосовые связки, но ничего не произошло. Наконец, я сказала: — Я чувствую себя раздетой.

— А, это тот, о котором ты рассказывала? — сказал он, улыбаясь мне.

— Август, — сказала мама, стоящая за мной, — ты невероятно привлекателен.

— Спасибо, мэм, — сказал он. Он предложил мне руку. Я взяла ее, оглядываясь на маму.

— Увидимся к одиннадцати, — сказала она.

Пока мы ждали трамвай под номером один на широкой улице с насыщенным движением, я сказала Августу:

— Полагаю, это костюм, который ты надеваешь на похороны?

— Вообще-то, нет, — сказал он. — Тот костюм с этим даже близко не стоит.

Подъехал бело-голубой трамвай, и Август протянул наши карточки водителю, который объяснил, что мы должны были провести ими перед круглым сенсором. Когда мы проходили по заполненному трамваю, пожилой мужчина встал и предложил нам места, и я попыталась заставить его сесть обратно, но он настойчиво показал на сиденья. Мы проехали три остановки, я прислонялась к Гасу, чтобы мы могли вместе смотреть в окно.

Август указал на деревья и спросил:

— Ты это видишь?

Я видела. Повсюду вдоль каналов росли вязы, и ветром с них сдувало семена. Но на семена они не были похожи. Больше всего они походили на миниатюрные розовые лепестки, потерявшие свой цвет. Эти бледные лепестки собирались на ветру как стая птиц — их были тысячи, словно весенний снегопад.

Пожилой мужчина, который уступил нам сиденья, увидел, что мы смотрим на улицу, и сказал по-английски:

— Амстердамский весенний снег. Iepen ^[43] бросает конфетти, приветствуя весну.

Мы пересели на другой трамвай и еще через четыре остановки оказались на улице, разделенной красивым каналом, в котором дрожали отражения древнего моста и живописных домов.

Оранжи находился всего в паре шагов от остановки. Ресторан стоял на одной стороне улицы; его открытая терраса — на другой, на бетонном выступе прямо на краю канала. Глаза девушки-метрдотеля загорелись, как только мы подошли к ней.

— Мистер и Миссис Уотерс?

— Наверное, — сказала я.

— Вот ваш стол, — сказала она, показывая через улицу на узкий столик в десятке сантиметров от канала. — Шампанское — это наш подарок.

Мы с Гасом уставились друг на друга, улыбаясь. Как только мы пересекли улицу, он выдвинул для меня стул и помог мне задвинуть его обратно. И точно, на столе с белой скатертью стояли два узких бокала с шампанским. Легкая прохлада в воздухе великолепно уравновешивалась солнечным светом; по одну сторону от нас мимо проезжали велосипедисты — хорошо одетые мужчины и женщины, едущие с работы, невероятно привлекательные блондинки, сидящие на одном велосипеде с другом, крошечные дети без шлемов, подскакиваюшие на пластиковых сиденьях за своими родителями. А по другую сторону, вода задыхалась от миллионов семян-конфетти. Маленькие лодки стояли на якоре у набережных, наполовину заполненные дождевой водой, некоторые готовые затонуть. Немного дальше по каналу я видела плавучие дома на понтонах, а посередине него – открытую плоскую лодку, на палубе которой стояли стулья и неработающий портативный проигрыватель. Август взял свой бокал с шампанским и поднял его. Я взяла свой, хотя до этого я никогда не пила ничего, кроме пары глотков папиного пива.

— Хорошо, — сказал он.

— Хорошо, — сказала я, и мы чокнулись. Я глотнула. Крошечные пузырики растаяли у меня во рту и улетели на север, в область мозга. Сладко. Свежо. Вкусно. — Это очень здорово, — сказала я. — Я никогда не пила шампанское.

Рядом с нами появился крепкий молодой официант с волнистыми светлыми волосами. Он был, возможно, даже выше Августа.

— Вы знаете, — спросил он с приятным акцентом, — что сказал Дон Периньон после того, как изобрел шампанское?

— Нет, — сказала я.

— Он позвал своих приятелей монахов: идите все сюда, я пробую звезды на вкус! Добро пожаловать в Амстердам. Вы хотите посмотреть меню, или возьмете выбор шеф-повара?

Я посмотрела на Августа, а он на меня.

— Выбор шеф-повара звучит замечательно, но Хейзел — вегетарианка. — Я упоминала это при Августе абсолютно точно всего один раз: в первый день нашего знакомства.

— Это не проблема, — сказал официант.

— Круто. И можно еще вот этого? — спросил Гас, имея в виду шампанское.

— Конечно, — сказал наш официант. — Этим вечером мы разлили по бутылкам все звезды, мои юные друзья. Гаа, конфетти! — сказал он, и слегка стряхнул семена с моего голого плеча. — Так плохо не было уже много лет. Они повсюду. Очень раздражает.

Официант исчез. Мы смотрели, как конфетти падают с неба, пролетают мимо земли по ветру и падают в канал.

— Как-то трудно поверить, чтобы кого-либо это раздражало, — сказал Август через какое-то время.

— Люди всегда привыкают к красоте.

— Я до сих пор к тебе не привык, — ответил он, улыбаясь. Я почувствовала, что краснею. — Спасибо, что поехала в Амстердам, — сказал он.

— Спасибо, что позволил мне спереть твое желание, — сказала я.

— Спасибо, что надела это платье, которое ну просто обалдеть, — сказал он. Я покачала головой, стараясь не улыбаться. Я не хотела быть гранатой. Но все-таки, он же понимал, что делает, не так-ли? Это был и его выбор. — Слушай, а как заканчивается та поэма? — спросил он.

— А?

— Та, которую ты рассказывала мне на самолете?

— А, Пруфрок? Вот так: Мы грезили в русалочьей стране / И, голоса людские слыша, стонем, / И к жизни пробуждаемся, и тонем ^[44] .

Август достал сигарету и постучал фильтром по столу.

— Дурацкие людские голоса вечно все портят.

Официант вернулся с еще двумя бокалами шампанского и тем, что он назвал «Белой бельгийской спаржей с настоем лаванды».

— Я тоже ни разу не пил шампанское, — сказал Гас после его ухода. — Если тебе интересно. Также, я ни разу не ел белую спаржу.

Я как раз сделала свой первый укус.

— Это великолепно, — пообещала я ему.

Он откусил немного, проглотил.

— Господи. Если бы спаржа всегда была такой на вкус, я бы тоже стал вегетарианцем.

Несколько человек в лакированной деревянной лодке приблизились к нам по каналу. Одна их них, женщина со светлыми кудрявыми волосами, лет тридцати, отпила пива, затем подняла бокал и что-то прокричала.

— Мы не говорим по-голландски, — прокричал Гас в ответ.

Кто-то другой прокричал перевод: «Прекрасная пара прекрасна».

Еда была такая обалденная, что с каждым новым блюдом наш разговор все дальше развивался в сторону восхваления ее вкуса: «Если бы это ризотто с лиловой морковью было человеком, я бы взял его в Лас Вегас и женился бы на нем», «Сорбет из душистого горошка, ты так неожиданно великолепен». Хотелось бы мне быть более голодной.

После ньокки^[45] с молодым чесноком и листами красной горчицы официант сказал: «Дальше десерт. Еще звезд?». Я покачала головой. Двух бокалов было достаточно. Как и в случае с депрессантами и обезболивающими, к шампанскому я была толерантна: чувствовалось тепло, но не опьянение. Но напиться мне не хотелось. Такие вечера не часто случаются, и я хотела его запомнить.

— Ммм, — сказала я, когда официант ушел, и Август криво усмехнулся, смотря вниз на канал, пока я смотрела вверх. У нас было на что посмотреть, так что тишина не была неловкой, но мне хотелось, чтобы все было идеально. Вроде бы, это и было идеально, но чувство было такое, будто бы кто-то выстроил Амстердам из моего воображения, и было тяжело забыть, что этот ужин, и поездка вообще, был Онко-Бонусом. Я просто хотела, чтобы мы спокойно говорили и шутили, словно мы сидим на диване дома, но в основе всего лежало напряжение.

— Это не костюм для похорон, — сказал он через какое-то время. — Когда я только узнал, что болен — то есть, мне дали примерно восемьдесят пять процентов выздоровления… Знаю, цифры отличные, но я все еще думал, что это игра, похожая на русскую рулетку. Я хочу сказать, мне предстояло пройти через шесть месяцев или год ада и потерять ногу, и это все равно могло не сработать, понимаешь?

— Понимаю, — сказала я, хотя нет, я не совсем понимала. Я всегда была обречена, все мое лечение было направлено на увеличение моей жизни, а не на борьбу с раком. Фаланксифор ввел в мою историю рака определенную двусмысленность, но я отличалась от Августа: моя последняя глава была написана при выставлении диагноза. Гас, как большинство избавившихся от рака, жил с неуверенностью.

— Ну, — сказал он. — Так что я прошел через все это, только пытаясь быть готовым. Мы купили участок на кладбище на Краун Хилл, я однажды выбрал место, когда прогуливался там с папой. И все мои похороны были спланированы и все такое, и прямо перед операцией я спросил у родителей, не могу ли я купить костюм, очень хороший костюм, на случай если я не выживу. Но мне так и не довелось его надеть. До этого вечера.

— Так это твой смертный костюм.

— Точно. А у тебя есть смертная одежда?

— Да, — сказала я. — Это платье, которое я купила на свой пятнадцатый день рождения. Но я не надеваю его на свидания.

Его глаза загорелись.

— Мы на свидании? — спросил он.

Я опустила глаза, смутившись.

— Не торопи события.

Мы оба явно были сыты, но десерт — насыщенный, густой крем с маракуйей — был слишком хорош, чтобы хотя бы не лизнуть его, так что мы немного помедлили, стараясь снова проголодаться. Солнце вело себя как ребенок, отказывающийся идти в кровать: было уже полдевятого, но все еще светло.

Совершенно без предупреждения Август спросил:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Я думаю, что вечность — неправдоподобная концепция, — ответила я.

Он усмехнулся.

— Ты — неправдоподобная концепция.

— Я знаю. Вот почему меня исключили из претендентов.

— Это не смешно, — сказал он, глядя на улицу. Мимо проехали две девушки на одном велосипеде, одна из них сидела на заднем колесе.

— Да ладно тебе, — сказала я. — Это была шутка.

— Мне совсем не смешно от мысли, что тебя исключили из претендентов, — сказал он. — Хейзел, серьезно, так как насчет жизни после смерти?

— Нет, — сказала я, а потом исправилась: — Ну, возможно, я бы не стала это так категорично отрицать. А ты?

— Да, — сказал он полным уверенности голосом. — Да, абсолютно. Только не рай, где можно скакать на единорогах, играть на арфе и жить в особняке, сделанном из облаков. Но да. Я верю во Что-то с заглавной Ч. Всегда верил.

— Серьезно? — спросила я. Я была удивлена. Я всегда ассоциировала веру в рай с, честно говоря, чем-то вроде умственного расстройства. Но Гас не был тупым.

— Да, — тихо сказал он. — Я верю в ту строчку из Высшего страдания. «Восходящее солнце слишком ярко отражалось в ее закрывающихся глазах». Бог — это восходящее солнце, и свет слишком ярок, и ее глаза жмурятся, но они еще не закрыты. Я не верю, что мы вернемся на землю, чтобы преследовать или утешать живых, но я думаю, что из нас что-то появится.

— Но ты боишься забвения.

— Конечно, я боюсь земного забвения. Но… то есть, не хочу, чтобы это звучало, как от моих родителей, но я верю, что у нас есть душа, и я верю, что она сохраняется. Страх забвения — это что-то другое, это опасение, что мне нечего будет отдать взамен за мою жизнь. Если ты не прожил жизнь ради службы высшему добру, то ты должен хотя бы умереть за это добро, понимаешь? И я боюсь, что я не получу ни жизни, ни смерти, которые чего-либо стоили.

Я просто покачала головой.

— Что? — спросил он.

— Твоя одержимость всем этим… умереть не просто так или оставить после себя великий след героизма или типа того… это просто нелепо.

— Все хотят прожить необыкновенную жизнь.

— Не все, — сказала я, неспособная скрыть раздражение.

— Ты злишься?

— Просто это, — сказала я, и не смогла закончить предложение. — Просто, — снова сказала я. Между нами мигала свеча. — Это очень обидно, так говорить, что имеют значение только те жизни, которые прожиты ради чего-то или отданы за что-то. Мне очень обидно это слышать.

По какой-то причине я почувствовала себя маленьким ребенком, и взяла ложку десерта, чтобы сделать вид, будто не настолько задета.

— Прости, — сказал он. — Я не то имел в виду. Я думал о себе.

— Да, именно, — сказала я. Я была слишком сыта. Вообще-то, я даже волновалась, что меня вырвет, потому что меня часто рвало после еды (не булимия, а всего лишь рак). Я толкнула мой десерт к Гасу, но он покачал головой.

— Прости, — снова сказал он, протягивая ладонь через стол. Я позволила ему взять меня за руку. — Знаешь, я мог бы быть еще противнее.

— Куда еще? — спросила я, дразня его.

— Я хочу сказать, что над моим унитазом висит табличка, на которой написано: «Ежедневно омывайся в утешении Слова Божьего», Хейзел. Я мог бы быть и хуже.

— Звучит негигиенично, — сказала я.

— Я мог бы быть хуже.

— Ты мог бы быть хуже, — улыбнулась я. Я ему и вправду нравилась. Может, я была самовлюбленной или типа того, но когда в тот момент в Оранжи я это поняла, Август стал нравиться мне еще больше.

Когда наш официант появился, чтобы забрать десерты, он сказал:

— Ваш ужин был оплачен мистером Питером Ван Хаутеном.

Август улыбнулся.

— Этот Питер Ван Хаутен совсем не плох.

Темнело, мы прогуливались вдоль канала. В квартале от Оранжи мы остановились у парковой скамейки, окруженной старыми ржавыми велосипедами, прицепленными к железной раме и друг к другу. Мы сели бок о бок лицом к каналу, и он обнял меня одной рукой.

Я видела ореол свечения, исходящего от Квартала красных фонарей. И несмотря на то, что это был Квартал красных фонарей, сияние оттуда шло зловеще зеленоватое. Я представила, как тысячи туристов напиваются, шыряются и перепихиваются на узких улочках.

— Просто не верится, что завтра он нам расскажет, — сказала я. — Питер Ван Хаутен поведает нам превосходно не-написанный конец его самой лучшей книги.

— А еще он заплатил за наш ужин, — сказал Август.

— Мне все кажется, что до того, как все рассказать, он обыщет нас на предмет записывающих устройств. А потом сядет между нами на диван в своей гостиной и прошепчет, выйдет ли мама Анны замуж за Голландца с тюльпанами.

— Не забудь о хомячке Сизифе, — добавил Август.

— Точно, и о том, какая судьба ожидает хомячка Сизифа. — Я наклонилась вперед, чтобы поближе взглянуть на канал. В воде было до смешного много этих бледных лепестков вяза. — Это будет сиквел только для нас, — сказала я.

— А какой конец ты предполагаешь? — спросил он.

— Я правда не знаю. Я тысячу раз думала и так и эдак. Каждый раз, когда я перечитывала книгу, я выдумывала что-то новое, понимаешь? — Он кивнул. — А у тебя есть теория?

— Ага. Я не думаю, что Голландец с тюльпанами — аферист, но он также не такой богатый, как заставил их верить. И я думаю, что после смерти Анны ее мама едет с ним в Голландию и полагает, что они будут там жить вечно, но ничего не выходит, потому что она хочет быть там, где была ее дочь.

Я раньше не замечала, что он так много думает об этой книге, что Высшее страдание стало значимым для Гаса вне зависимости от меня.

Вода мягко плескалась о каменные стены канала под нами; группа друзей проехала на великах мимо зарослей, перекрикиваясь на скорострельном горловом голландском; крошечные лодочки, не длиннее моего роста, наполовину утонули в канале; запах воды, неподвижной слишком долгое время; его рука, сжимающая меня; его настоящая нога, прижимающаяся к моей ноге по всей длине, от бедра до стопы. Я немного сильнее прижалась к нему. Он вздрогнул.

— Прости, ты в порядке?

Он с явной болью выдохнул «Ага».

— Прости, — сказала я. — Костлявое плечо.

— Нормально, — сказал он. — На самом деле, даже приятно.

Мы долго там сидели. Наконец его рука покинула мое плечо и легла на спинку скамейки. В основном, мы просто глазели на канал. Я много думала о том, как у них получилось заставить это место существовать несмотря на то, что оно должно бы уйти под воду, и о том, что я смотрела на Амстердам скорее как доктор Мария, как на полузатонувшую аномалию, и это заставило меня думать о смерти.

— Могу я спросить тебя о Кэролайн Мэтэрс?

— А ты говоришь, что жизни после смерти не существует, — ответил он, не смотря на меня. — Ну да, конечно. Что ты хочешь узнать?

Я хотела знать, будет ли он в порядке, если я умру. Я хотела не быть гранатой, не быть злой силой в жизнях людей, которых я любила.

— Ну вроде как, что случилось.

Он вздохнул, выдыхая так долго, что моим дерьмовым легким показалось, будто он хвастается. Он закинул свежую сигарету в рот.

— Ты знаешь, что нет места, на котором играют меньше, чем на больничной игровой площадке? — Я кивнула. — Ну, это было в Мемориале за пару недель до того, как они ампутировали ногу. Я был на пятом этаже и окна мои выходили на площадку, которая, конечно же, всегда была чрезвычайно заброшенной. Я был полностью погружен в метафорическое звучание пустой игровой площадки во внутреннем дворе больницы. Но затем какая-то девушка стала появляться в одиночестве на этой площадке, каждый день, совершенно одна качалась на качелях, такое только в фильме увидишь. Так что я попросил одну из нормальных медсестер разузнать о ней, и сестра привела ее познакомиться, и это была Кэролайн, и я использовал свою безмерную харизму, чтобы покорить ее. — Он замолчал, поэтому я решила что-нибудь сказать.

— Ты не такой уж харизматичный, — сказала я. Он усмехнулся, не веря. — В основном, ты просто красавчик, — объяснила я.

Он рассмеялся.

— Дело в том, что когда говоришь о мертвых, — сказал он, и остановился. — Дело в том, что ты кажешься сволочью, если не романтизируешь их, но правда, она… это очень сложно, как мне кажется. Ну, ты же знакома с образом стоического и непоколебимого больного раком, который героически сражается с болезнью, просто-таки с нечеловеческой силой, и никогда не жалуется, и не перестает улыбаться до самого конца, и так далее?

— Несомненно, — сказала я. — Это добросердечные и благородные души, каждое дыхание которых, — это Вдохновение для всех нас. Они так сильны! Мы так ими восхищаемся!

— Точно, но на самом деле, я имею в виду, за нашим исключением, дети с раком статистически не то чтобы очень классные, или сострадательные, или упорные, или еще чего. Кэролайн чаще всего была унылой и несчастной, но мне это нравилось. Мне нравилось чувство, будто она избрала меня в качестве единственного человека, которого она не будет ненавидеть, и все наше совместное время мы проводили в распекании окружающих, понимаешь? Мы ругали медсестер, и других детей, и наши семьи, и шут знает кого еще. Но я не знаю, была ли это она или ее опухоль. То есть, одна из ее медсестер однажды сказала мне, что опухоль Кэролайн среди других их разновидностей известна как Сволочная опухоль, потому что она превращает тебя в настоящего монстра. Так что вот тебе девушка, которой не достает одной пятой ее мозга, и у нее только что случился рецидив Сволочной опухоли, и она не была, понимаешь, образцом стоического героизма больного ребенка. Она… Честно говоря, она была сукой. Но так говорить нельзя, потому что у нее была опухоль, и еще она, ну, она мертва. И у нее была куча причин на то, чтобы быть мерзкой, понимаешь?

Я понимала.

— Помнишь ту часть в Высшем страдании, когда Анна прогуливается по футбольному полю, идя на физкультуру или типа того, и тут она падает, прямо лицом на траву, и в этот момент понимает, что рак вернулся, и он в ее нервной системе, и она не может встать, а ее лицо в паре сантиметров от травы, и она просто застряла в этом положении, наблюдая за тем, как на траву падает свет, и… я точно не помню строчку, но там что-то вроде того, что к Анне приходит это Уитменское^[46] откровение о том, что определением человечности является способность восхищаться величавостью творения или типа того. Помнишь это место?

— Я помню это место, — сказала я.

— И вот, пока меня потрошили химией, по какой-то причине я решил надеяться. Не в принципе на выздоровление, но я чувствовал примерно то же, что и Анна в книге, это чувство волнения и благодарности просто за то, что я могу всем этим восхищаться.

Но в то же время, Кэролайн становилось хуже день ото дня. Иногда ее отпускали домой, и были моменты, когда я думал, что у нас могли бы быть, типа, нормальные отношения, но нет, потому что у нее не было фильтра между мыслями и речью, и это было грустно, и неприятно, и иногда больно. Но нельзя же бросить девушку с опухолью мозга. И я нравился ее родителям, и еще у нее был младший брат, классный мальчишка. То есть, ну как можно ее бросить? Она же умирает.

Это заняло вечность. Почти год, целый год я тусовался с девушкой, которая могла, ну, засмеяться из ниоткуда, и показать пальцем на мой протез, и назвать меня Обрубком.

— Нет, — сказала я.

— Да. Я хочу сказать, это была ее опухоль. Она съела ее мозг, понимаешь? Или это не была опухоль. Мне никак не узнать, потому что она и ее болезнь, они были неразделимы. Но ей становилось все хуже, и она повторяла одни и те же истории, и смеялась над своими комментариями, даже если она это сказала уже в сотый раз на дню. Например, она целыми неделями рассказывала одну и ту же шутку: «У Гаса классные ноги. Я хочу сказать, нога». А потом смеялась, как помешанная.

— Ох, Гас, — сказала я. — Это… — Я не знала, что сказать. Он не смотрел на меня, и мне показалось, что будет навязчивым посмотреть на него. Мне показалось, что он тут же сбежит. Он вытащил сигарету изо рта и посмотрел на нее, катая между большим и указательным пальцем, потом положил ее обратно.

— Ну, — сказал он, — честно говоря, у меня и вправду классная нога.

— Мне жаль, — сказала я. — Мне правда очень жаль.

— Все хорошо, Хейзел Грейс. Но просто для ясности, когда я подумал, что увидел призрак Кэролайн Мэтэрс в Группе поддержки, я не был откровенно счастлив. Я глазел, но не жаждал, если ты понимаешь, что я имею в виду. — Он достал пачку из кармана и вернул туда сигарету.

— Мне жаль, — снова сказала я.

— Мне тоже, — сказал он.

— Я ни за что не хочу навредить тебе, — сказала я ему.

— О, я был бы не против, Хейзел Грейс. Это привилегия — иметь разбитое тобой сердце.