Глава десятая. Мы могли взять только один чемодан

Мы могли взять только один чемодан. Я такое тянуть за собой не могла, а мама настояла на том, что два она тоже не потащит, так что нам пришлось маневрировать в пределах черного чемодана, который мои родители получили в подарок на свадьбу сто лет назад, чемодана, который должен был провести свою жизнь в экзотической местности, но ограничился поездками в Дейтон, где располагался дочерний офис компании Моррис Проперти, который папа часто посещал.

Я спорила с мамой, что мне полагается немного больше половины чемодана, так как без меня и моего рака мы бы вообще никогда не поехали в Амстердам. Мама возражала, что вследствие того, что она была в два раза больше меня, было необходимо больше физического объема ткани, дабы обеспечить ее благопристойность, а значит, она заслужила хотя бы две трети чемодана.

В конце концов, мы обе проиграли. Вот так всегда.

Наш рейс вылетал только в полдень, но мама разбудила меня полшестого, включив свет и прокричав: «АМСТЕРДАМ!». Все утро она носилась по квартире, удостоверяясь, что мы взяли переходники для розеток, и четырежды проверяя, есть ли у нас необходимое количество кислородных баллонов, и что они заполнены, и т.д., пока я выползала из кровати, чтобы надеть свой Гардероб для Амстердама (джинсы, розовая майка и черный кардиган на случай, если в самолете будет холодно).

Машина была загружена к шести пятнадцати, после чего мама настояла, чтобы мы с папой позавтракали, хотя я чувствовала внутреннее неприятие к еде до рассвета, основанное на том, что я не была русской крепостной 19 века, подкрепляющейся перед долгим днем в поле. Все же, я постаралась затолкнуть в себя пару яиц, пока родители наслаждались домашней версией яичных Макмаффинов, которые так им нравились.

— Почему еда для завтрака — это всегда завтрак? — спросила я их. — Ну, почему мы не можем есть на завтрак карри?

— Хейзел, просто ешь.

— Но почему? — спросила я. — То есть, правда же: почему яичница-болтунья застряла в эксклюзивном положении завтрака? Можно положить бекон на сендвич, и никто не взбесится. Но в тот момент, когда в твоем сендвиче оказывается яйцо, бум: это завтрак.

Папа ответил с набитым ртом:

— Когда вернешься, мы съедим завтрак на ужин. Идет?

— Я не хочу завтрак на ужин, — ответила я, скрещивая нож с вилкой над моей практически полной тарелкой. — Я хочу болтунью на ужин без этого смехотворного понятия, что еда, включающая яичницу, — это завтрак, даже если он случился в вечернее время.

— Тебе придется сражаться в этой жизни, Хейзел, — сказала мама. — Но если это та проблема, которую ты желаешь преодолеть, — мы будем стоять за тебя.

— На некотором расстоянии позади тебя, — добавил папа, и мама рассмеялась.

Ну да, я понимала, что это было глупо, но мне было немного жалко яичницу-болтунью.

После того, как они поели, папа помыл посуду и проводил нас до машины. Конечно, он начал плакать, и поцеловал меня в щеку, прислонившись своим влажным и колючим лицом. Он прижался носом к моей скуле и прошептал:

— Я люблю тебя. Я так горжусь тобой. — (За что, хотела бы я знать).

— Спасибо, пап.

— Увидимся через несколько дней, хорошо, дорогая? Я так тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, пап. Это всего лишь три дня.

Пока мы задом отъезжали от дома, я все махала ему рукой. Он махал в ответ и плакал. Мне вдруг пришло в голову, что он, возможно, думает, что может никогда меня больше не увидеть, о чем он, возможно, думает каждое утро будничной жизни, когда уходит на работу, и это, возможно, полный отстой.

Мы с мамой поехали к дому Августа, и, когда мы были на месте, она попросила остаться меня в машине отдохнуть, но я все равно пошла с ней к двери. Когда мы приблизились к дому, я услышала внутри чей-то крик. Сначала я не думала, что это Гас, потому что это было совсем не похоже на низкий рокот его голоса, но затем я услышала то, что абсолютно точно было искаженной версией его голоса, говорящего: «ПОТОМУ ЧТО ЭТО МОЯ ЖИЗНЬ, МАМ. ОНА ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ». Моя мама тут же обняла меня за плечи и обернула обратно к машине, шагая очень быстро, и я спросила:

— Мама, что не так?

И она сказала:

— Хейзел, мы не можем подслушивать.

Мы вернулись в машину и я написала Августу смс о том, что мы были снаружи, и чтобы он выходил, когда будет готов.

Какое-то время мы разглядывали их дом. Есть странная вещь в домах: они почти никогда не отражают того, что в них происходит, несмотря на то, что содержат большую часть наших жизней. Интересно, а не в этом ли заключается цель архитектуры.

— Ну, — сказала мама, — наверное, мы слишком рано.

— Наверное, мне не нужно было вставать полшестого, — сказала я. Мама потянулась к подставке между нами, взяла свою кружку-термос и отхлебнула кофе. Мой телефон завибрировал. Смс от Августа.

Просто не могу решить, что надеть. Я тебе больше нравлюсь в поло или в рубашке?

Я ответила:

В рубашке.

Через полминуты входная дверь открылась, и появился улыбающийся Август, катя за собой сумку на колесиках. На нем была отглаженная небесно-голубая рубашка, заправленная в джинсы. Кэмел Лайт болталась между губ. Мама вышла из машины, чтобы поздороваться с ним. Он моментально вынул сигарету и заговорил уверенным голосом, к которому я привыкла:

— Я всегда рад встрече с вами, мэм.

Я смотрела на них в зеркало заднего вида, пока мама не открыла багажник. Через несколько секунд Август открыл дверцу за мной и вступил на скользкую тропу усаживания с одной ногой на заднее сиденье машины.

— Хочешь поехать спереди? — спросила я.

— Ни в коем случае, — сказал он. — И привет, Хейзел Грейс.

— Привет, — сказала я. — Все хорошо? — спросила я.

— Хорошо, — ответил он.

— Хорошо, — сказала я.

Мама села в машину и захлопнула дверцу.

— Следующая остановка — Амстердам, — объявила она.

Что не было в полной мере правдой. Следующей остановкой была парковка у аэропорта, а затем автобус довез нас до терминала, а затем открытая электрическая машинка довезла нас до секьюрити. В начале очереди сотрудник службы досмотра кричал о том, что нам лучше бы не держать в своих сумках взрывчатку, огнестрельное оружие или любую жидкость больше определенного объема, и я сказала Августу:

— Отмечу, что стояние в очереди — это форма притеснения, — и он сказал:

— Точно.

Вместо того, чтобы быть обысканной вручную, я выбрала прохождение через детектор металла без тележки и даже без пластиковых трубок в носу. Этот проход через рентген отметил первый раз, когда я делала шаг без кислорода за последние месяцы, и идти вот так, необремененной, было удивительно, словно переходить Рубикон, и молчание машины признавало, что, хоть и ненадолго, я была совершенно неметаллизированным существом.

Я чувствовала независимость своего тела, которую я не могу адекватно объяснить никаким образом, кроме как если сказать, что в детстве я всегда таскала с собой очень тяжелый рюкзак с книжками внутри, и если я достаточно долго с ним ходила, то, стоило его только снять, как у меня появлялось чувство, будто я парила в воздухе.

Примерно через десять секунд мои легкие почувствовали себя так, словно они складывались вовнутрь, как цветы с заходом солнца. Я села на серую скамейку сразу за детектором и постаралась перевести дыхание, кашляя с моросящим хрипом, и чувствовала себя очень несчастной до тех пор, пока не вставила канюлю на ее место.

Даже после этого, боль не закончилась. Боль всегда была там, выталкивая меня из тела, требуя, чтобы ее почувствовали. Мне всегда казалось, что я просыпалась от боли, когда что-то в окружающем мире внезапно требовало моего внимания или комментария. Мама озабоченно смотрела на меня. Секунду назад она что-то сказала. Что это было? Потом я вспомнила. Она спросила, что было не так.

— Ничего, — сказала я.

— Амстердам, — она почти прокричала.

Я улыбнулась.

— Амстердам, — ответила я. Она протянула мне руку и помогла встать.

Мы были у выхода к самолету за час до положенного времени посадки.

— Миссис Ланкастер, вы впечатляюще пунктуальный человек, — сказал Август, садясь рядом со мной в практически пустом зале ожидания.

— Ну, помогает то, что я, технически говоря, не особенно занята, — сказала она.

— Ты очень занятая женщина, — сказала я ей, хотя понимала, что маминой работой была в основном я. Быть замужем за моим папой — тоже работа: он не имел никакого понятия о, например, банках и вызове сантехников, о готовке и обо всем, что отличалось от работы на Моррис Проперти; но в основном, ее работой была я. То, ради чего она жила, и то, ради чего жила я, было трагически связано.

Когда сиденья в зоне ожидания начали заполняться, Август сказал:

— Пойду схвачу гамбургер перед вылетом. Тебе что-нибудь принести?

— Нет, — сказала я, — но я ценю твой отказ подчиняться социальному соглашению о завтраках.

Он наклонил голову, сбитый с толку.

— Хейзел развивает проблему геттоизации яичницы, — сказала мама.

— Мне стыдно за то, что мы все идем по жизни, слепо признавая, что яичница-болтунья фундаментально ассоциируется с завтраком.

— Я бы хотел об этом поговорить, — сказал Август, — но я умираю с голоду. Скоро вернусь.

Когда Август не появился через двадцать минут, я спросила у мамы, не думает ли она, что что-то случилось, и она взглянула на меня из-за своего ужасного журнала, только чтобы сказать:

— Он, наверное, просто пошел в туалет или еще что-нибудь.

Работник аэропорта подошла и заменила мой кислородный баллон на тот, который предоставила аэрокомпания. Пока она это делала, я отправила смс Августу, потому что мне было стыдно, что эта женщина стояла передо мной на коленях, и все вокруг смотрели на это.

Он не ответил. Мама не казалась озабоченной, но я представляла себе все виды разрушающих путешествие несчастий (арест, ранение, умственное расстройство) и, пока считала минуты, чувствовала что-то неприятное в груди, не имеющее отношения к раку.

И прямо когда девушка за билетной стойкой объявила, что они приглашают на посадку тех, кому может понадобиться больше времени, и каждый человек в зале повернулся прямо ко мне, я увидела Августа, быстро прихрамывающего к нам с пакетом из МакДоналдса в одной руке и рюкзаком, свисающим с другой.

— Где ты был? — спросила я.

— Очередь была гигантская, извини, — сказал он, предлагая мне руку, чтобы встать. Я приняла ее, и мы бок о бок пошли к выходу на посадку.

Я чувствовала, как все на нас смотрят и думают, что с нами не так, и убьет ли нас это, и какая моя мама героиня, ну и все остальное. Иногда это была худшая сторона рака: физическая очевидность болезни отделяет тебя от других людей. Мы были непримиримо другими, и никогда это не было так заметно, как когда мы втроем прошли по пустому самолету мимо сочувственно кивающих стюардесс, указывающих на наш ряд в приличном отдалении от носа самолета. Я села посередине, с Августом у окна и мамой у прохода. Я чувствовала себя чересчур окруженной мамой в последнее время, так что, конечно же, я поторопилась прижаться к Августу. Мы были прямо за крылом самолета. Он открыл свою сумку и развернул бургер.

— Впрочем, еще о яйцах, — сказал он, — эта утронизация дает яичнице-болтунье определенную сакральность, тебе не кажется? Ты можешь получить бекон или сыр где угодно, в любое время, от тако^[38] до утренних сендвичей, до бутерброда с плавленным сыром, но яичница-болтунья — это что-то особенное.

— Смехотворно, — сказала я. Люди начали гуськом пробираться в самолет. Я не хотела смотреть на них, так что я смотрела в сторону, а смотреть в сторону значило смотреть на Августа.

— Я просто говорю, что может быть, яичница действительно геттоизирована, но она особенная. У нее есть свое место и свое время, как у церкви.

— Ты можешь сильно ошибаться, — сказала я. — Ты принимаешь на веру сантименты, вышитые крестом на подушках твоих родителей. Ты пытаешься доказать, что редкая и хрупкая вещь красива только потому, что она редкая и хрупкая. Но это ложь, и тебе это известно.

— Тебя нелегко успокоить, — сказал Август.

— Легкое успокоение не успокаивает, — сказала я. — Ты однажды уже был редким и хрупким цветком. Ты должен помнить.

Какое-то время он ничего не говорил.

— Ты точно знаешь, как меня заткнуть, Хейзел Грейс.

— Это моя привилегия и ответственность, — ответила я.

Перед тем, как я разорвала наш зрительный контакт, он сказал:

— Слушай, прости, что я избежал зала ожидания. Очередь в МакДоналдсе на самом деле не была такой уж длинной, просто… просто я не хотел сидеть там, пока все эти люди глазели бы на нас и все такое.

— На меня, в основном, — сказала я. На Гаса можно было посмотреть и так и не понять, что он болен, но я таскала свою болезнь снаружи от меня, что является наипервейшей причиной тому, что я стала домоседкой. — Август Уотерс со своей общепризнанной харизмой стесняется сидеть рядом с девушкой с кислородным баллоном.

— Не стесняюсь, — сказал он. — Они просто иногда выводят меня из себя. А сегодня я этого не хочу. — Через минуту он залез в карман и вынул пачку сигарет.

Еще примерно через девять секунд к нашему ряду поспешила стюардесса-блондинка, чтобы сказать:

— Сэр, вы не можете курить на этом самолете. Как и на любом другом.

— Я не курю, — объяснил он с болтающейся во рту сигаретой.

— Но…

— Это метафора, — объяснила я. — Он помещает орудие убийства между губ, но не дает ему силы убивать.

Стюардесса оставалась в замешательстве всего мгновение.

— Ну что ж, на нашем рейсе эта метафора запрещена, — сказала она. Гас кивнул и отправил сигарету обратно в пачку.

Наконец, мы подъехали к взлетной полосе, и пилот сказал: «Бортпроводникам приготовиться к взлету», а затем два огромных реактивных двигателя взвыли, и мы начали ускоряться.

— Вот как я себя чувствую, когда ты за рулем, — сказала я, и он улыбнулся, но его челюсти были крепко сжаты, и я спросила: — Все хорошо?

Мы набирали скорость, и вдруг рука Гаса ухватилась за подлокотник, глаза широко раскрылись, и я положила мою руку на его и сказала опять: — Все хорошо? — Он ничего не ответил, просто уставился на меня распахнутыми глазами, и я сказала: — Ты боишься летать?

— Я скажу тебе через минуту, — сказал он. Нос самолета поднялся, и мы очутились в воздухе. Гас таращился в окно на то, как планета сжимается под нами, и тут я почувствовала, как его рука расслабляется под моей. Он взглянул на меня, а затем обратно в окно. — Мы летим, — объявил он.

— Ты никогда раньше не был на самолете?

Он покачал головой.

— ГЛЯДИ! — крикнул он, показывая на окно.

— Ага, — сказала я. — Да, я вижу. Наверное, мы в самолете.

— ЗА ВСЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ИСТОРИЮ НЕ БЫЛО НИЧЕГО ПОДОБНОГО, — сказал он. Его энтузиазм был очарователен. Я не смогла противостоять порыву наклониться к нему, чтобы поцеловать в щеку.

— К твоему сведению, я все еще тут, — сказала мама. — Сижу рядом с тобой. Твоя мать. Та, которая держала тебя за руку, пока ты совершала свои первые шаги.

— Это по-дружески, — напомнила я ей, поворачиваясь, чтобы поцеловать и ее.

— На «по-дружески» было не слишком похоже, — пробормотал Гас достаточно тихо, чтобы услышала только я. Когда удивленный, взволнованный и невинный Гас вырвался из Великого расположенного к метафорам и позам Августа, я буквально не смогла сопротивляться.

Это был быстрый перелет до Детройта, где нас встретил маленький электро-кар, чтобы довезти до зала ожидания самолета в Амстердам. В этом самолете были телевизоры в спинке каждого сиденья, и как только он взлетел над облаками, мы с Августом подстроили так, чтобы начать одновременно смотреть одну и ту же романтическую комедию, каждый на своем экране. Но даже несмотря на то, что мы идеально синхронизировали нажатие на кнопку, его фильм начался на пару секунд раньше моего, так что в каждый смешной момент он смеялся прямо перед тем, как я узнавала, в чем была шутка.

★★★

У мамы был грандиозный план на то, что мы поспим последние несколько часов полета, чтобы после приземления в восемь утра мы бы ворвались в город, готовые высосать из жизни костный мозг^[39] или что там надо делать. Так что когда фильм закончился, мама, и я, и Август приняли снотворное. Мама отключилась через пару секунд, а мы с Августом какое-то время смотрели в иллюминатор. День был ясный, и хотя мы не могли видеть, как садится солнце, перед нами открывался отклик неба на закат.

— Боже, как это красиво, — сказала я практически про себя.

— Восходящее солнце слишком ярко отражалось в ее закрывающихся глазах, — произнес он строчку из Высшего страдания.

— Но это не рассвет, — сказала я.

— Сейчас где-то именно рассвет, — ответил он, а через минуту сказал: — Замечу: было бы круто лететь на супер-быстром самолете, который мог бы некоторое время следовать за восходящим солнцем по всему миру.

— А еще я бы так жила дольше. — Он вопросительно взглянул на меня. — Ну знаешь, теория относительности и все такое. — Он все еще выглядел озадаченным. — Мы медленнее стареем, если движемся быстрее. Так что прямо сейчас время для нас идет медленнее, чем для людей на земле.

— Чиксы из колледжа, — сказал он. — Такие умные.

Я закатила глаза. Он ударил своим (настоящим) коленом по моему, и я ударила его в ответ.

— Спать хочешь? — спросила я его.

— Нисколько, — ответил он.

— Ага, — сказала я. — Я тоже нет. — Снотворные препараты и наркотики не действовали на меня так, как на нормальных людей.

— Посмотрим еще один фильм? — спросил он. — У них есть фильм с Портман из ее Эры Хейзел.

— Я хочу посмотреть что-то, что я еще не видела.

Наконец мы решили посмотреть Триста спартанцев, фильм про то, как они защищали Спарту от нападающей армии в чуть ли не миллиард персов.

Фильм Августа опять начался раньше моего, и через несколько минут, в течение которых я постоянно слышала от него «Ты-дыщ!» или «Уничтожен!» каждый раз, когда кого-то убивали уж очень матерым способом, я решила перегнуться через подлокотник и положить голову ему на плечо, чтобы мы смогли действительно смотреть кино вместе.

Триста спартанцев включал немалую коллекцию здоровых и тщательно намасленных парней без футболок, так что смотреть было не сложно, но в основном, это было бессмысленное махание мечами. Тела персов и спартанцев падали одно на другое, и я не могла взять в толк, почему персы были такими уж злыми, а спартанцы – такими классными. «Современность, - если цитировать ВС, - специализируется на сражениях, в которых никто не теряет ничего ценного, за исключением, вероятно, своих жизней». Так было и с этими конфликтующими титанами.

Ближе к концу фильма почти все погибли, и в один безумный момент спартанцы начали класть мертвые тела одно на другое, чтобы сформировать стену трупов. Мертвые стали этакой огромной заставой для персов на пути к Спарте. Я посчитала такую демонстрацию крови неуместной, поэтому отвлеклась на секунду, чтобы спросить Августа:

— Как думаешь, сколько здесь мертвых?

Он прервал меня, махнув рукой:

— Тсс, сейчас будет круто.

Я на минуту убрала голову с его плеча, чтобы отдохнуть от кровищи, и понаблюдала, как Август смотрит кино. Он не мог сдерживать свою нелепую ухмылку. Я искоса смотрела, как на моем экране росла гора из тел персов и спартанцев. Когда персы наконец захватили Спарту, я снова посмотрела на Августа. Хотя хорошие парни только что проиграли, Август казался совершенно радостным. Я снова прижалась к нему, но держала глаза закрытыми, пока битва не закончилась.

Когда пошли титры, он снял наушники и сказал:

— Прости, меня с головой накрыло благородство самопожертвования. Ты что-то сказала?

— Как думаешь, сколько здесь мертвых?

— Типа, сколько придуманных людей умерло в этом придуманном фильме? Недостаточно, — пошутил он.

— Нет, я хочу сказать, вообще. Сколько людей, как ты думаешь, когда-либо умерли?

— Случилось так, что я знаю ответ на этот вопрос, — сказал он. — На земле семь миллиардов живых людей и около девяносто восьми миллиардов мертвых.

— Ох, — сказала я. Я думала, что раз уж население земли растет так быстро, живущих все-таки больше, чем всех, кто когда-либо умер.

— На каждого живого человека приходится примерно четырнадцать мертвецов, — сказал он. Титры все еще шли. Наверное, много времени нужно, чтобы обозначить все эти трупы. Моя голова все еще лежала у него на плече. — Пару лет назад я провел исследование на эту тему, — продолжил Август. — Мне стало интересно, можно ли помнить всех. Вроде, если мы организуемся и припишем определенное число трупов к каждому живому, наберется ли достаточно людей, чтобы запомнить всех мертвецов?

— И как?

— Конечно, любой может запомнить четырнадцать имен. Но мы безорганизованные плакальщики, так что все помнят Шекспира, но никто не помнит человека, о котором он написал Сонет 55.

— Ага, — сказала я.

Минуту мы молчали, а затем он спросил:

— Хочешь почитать? — Я сказала, конечно. Я стала читать длинную поэму Аллена Гинзберга^[40] под названием Вопль, которую мне задали на урок поэзии, а Гас перечитывал Высшее страдание.

Через некоторое время он сказал:

— Ничего?

— Поэма? — спросила я.

— Да.

— Ну, ничего. Ребята в этой поэме принимают больше препаратов, чем я. Как ВС?

— Все еще превосходно, — сказал он. — Почитай мне.

— Это не такая поэзия, которую можно читать вслух, сидя рядом со спящей матерью. В ней всякая содомия и ангельская пыль^[41], — сказала я.

— Ты только что назвала два из моих любимых способов провести время, - сказал он. — Ладно, тогда почитай мне что-нибудь другое.

— Хмм, — сказала я. — У меня нет с собой ничего другого.

— Это очень плохо. У меня настроение послушать поэзию. Наизусть ты ничего не знаешь?

— Ну что же, я пойду с тобой, — нервно начала я, — Когда под небом вечер стихнет, как больной / Под хлороформом на столе хирурга.

— Не торопись, — сказал он.

Я чувствовала себя робкой, как когда в первый раз сказала ему о Высшем страдании.

— Хмм, хорошо. Хорошо. Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц - / Опилки на полу, скорлупки устриц / В дешевых кабаках, в бормочущих притонах, / В ночлежках для ночей бессонных: / Уводят улицы, как скучный спор, / И подведут в упор / К убийственному для тебя вопросу... / Не спрашивай о чем. / Ну что ж, давай туда пойдем ^[42] .

— Я влюблен в тебя, — тихо сказал он.

— Август, — сказала я.

— Но это правда, — сказал он. Он уставился на меня, и я видела, как морщились уголки его глаз. — Я влюблен в тебя, и не хочу лишать себя простого удовольствия говорить правду. Я влюблен в тебя, и я знаю, что любовь — это просто крик в пустоту, и что забвение неизбежно, и что мы все обречены, и что придет день, когда все наши труды обратятся в пыль, и я знаю, что солнце поглотит единственную землю, которая у нас есть, и я влюблен в тебя.

— Август, — снова сказала я, не зная толком, что еще сказать. Я чувствовала себя так, будто во мне что-то поднималось, будто я тонула в этой странно болезненной радости, но я не могла отреагировать. Я не могла ничего сказать в ответ. Я просто смотрела на него, и позволила ему смотреть на меня, пока он не кивнул со сжатыми губами и не отвернулся, оперев голову на стекло.