Глава восьмая. Пару дней спустя у нас была большая Встреча Команды по борьбе с раком

Пару дней спустя у нас была большая Встреча Команды по борьбе с раком. Время от времени кучка докторов, соцработников, физиотерапевтов и кого еще собирались в конференц-зале вокруг большого круглого стола, чтобы обсудить мою ситуацию (не ситуацию с Августом Уотерсом или с Амстердамом. Раковую ситуацию).

Доктор Мария вела встречу. Она обняла меня, когда я вошла. Она вообще постоянно обнималась.

Наверное, мне было немного лучше. Благодаря целым ночам подключения к БИПАП, мои легкие стали практически нормальными, хотя, опять же, я не совсем ясно помнила легочную нормальность.

Все присутствующие сделали большое шоу из отключения своих пейджеров и всего остального, чтобы это время было посвящено мне, а затем доктор Мария сказала:

— Хорошая новость заключается в том, что Фаланксифор продолжает сдерживать рост опухолей, но мы сталкиваемся с серьезной проблемой накопления жидкости. Так что вопрос стоит следующим образом: как мы будем действовать?

И тут она посмотрела на меня, будто ждала ответа.

— Ээ, — сказала я. — Мне кажется, что я не самый квалифицированный специалист в этой комнате, чтобы принимать решение.

Она улыбнулась.

— Точно. Я ждала, что скажет доктор Симонс. Доктор Симонс? — Он был еще один онколог, в каком-то роде.

— Ну, мы знаем на примере других пациентов, что большая часть опухолей так или иначе вырабатывают устойчивость к Фаланксифору, но если бы это был наш случай, мы бы заметили рост опухолей на сканере, чего мы не наблюдаем. Так что пока этого не происходит.

Пока, подумала я.

Доктор Симонс постучал по столу указательным пальцем.

— Среди нас существует мнение, что прием Фаланксифора провоцирует отек, но мы столкнулись бы с гораздо боле серьезными проблемами, если бы прекрастили его прием.

Доктор Мария добавила:

— Мы не вполне знакомы с долгосрочными эффектами Фаланксифора. Очень немногие пробыли на нем так долго, как ты.

— Так что, мы ничего не будем делать?

— Мы будем следовать программе, — сказала доктор Мария, — но нам нужно будет вкладывать больше сил в борьбу с отеком. — По какой-то причине меня начало тошнить. Я вообще ненавидела Онко-Встречи, но мне особенно не нравилась эта. — Твой рак никуда не уходит, Хейзел. Но мы наблюдали, как люди долгое время жили с твоим уровнем проникновения рака. — Я не стала спрашивать, что означает «долгое время». Я раньше уже совершала эту ошибку. — Я знаю, что после недавнего пребывания в реанимации тебе так не кажется, но эту жидкость, по крайней мере на настоящее время, можно контролировать.

— А не могут мне просто пересадить легкие или типа того? — спросила я.

Доктор Мария сморщила губы.

— К сожалению, тебя не посчитают достойным кандидатом на пересадку, — сказала она. Я все поняла: бессмысленно тратить хорошие легкие на безнадежный случай. Я кивнула, стараясь не показать, что этот комментарий затронул меня. Папа потихоньку начал плакать. Я не смотрела на него, но какое-то время все молчали, и его икающий плач был единственным звуком в комнате.

Я ненавидела причинять ему боль. Чаще всего я могла забыть об этом, но непреклонная правда была вот в чем: возможно, что мое существование рядом с ними делало их счастливыми, но я была альфой и омегой страдания моих родителей.

Непосредственно перед чудом, когда я лежала в реанимации, и казалось, что я скоро умру, и мама говорила мне, что не было ничего страшного в том, чтобы просто уйти, и я старалась уйти, но мои легкие продолжали пытаться найти воздух, мама со всхлипом пробормотала что-то в папину грудь, кое-что, чего я не хотела бы слышать, и надеюсь, она никогда не узнает, что я это слышала. Она сказала: «Я больше не буду мамой». Это меня практически выпотрошило.

Я не могла перестать думать об этом в течение всей Онко-Встречи. Просто не могла выкинуть из головы, как она это сказала — будто никогда больше не будет в порядке, и скорее всего, это правда.

В итоге мы решили действовать по той же схеме, только совершать откачку жидкости более часто. В конце встречи я спросила, не могу ли я поехать в Амстердам, и доктор Симонс действительно, без преувеличения рассмеялся, но затем доктор Мария сказала:

— Почему бы и нет?

И доктор Симонс с сомнением переспросил:

— Почему нет?

А доктор Мария сказала:

— Да, не понимаю, почему нет. В конце концов, в самолете есть кислород.

Доктор Симонс сказал:

— Они что, собираются просто втащить в самолет БИПАП?

И доктор Мария сказала:

— Да, или пусть аппарат ждет ее в месте назначения.

— Помещать пациента — одного из самых многообещающих из тех, кто принимает Фаланксифор, — на расстояние восьмичасового перелета от единственных специалистов, близко знакомых с ее случаем? Это рецепт провала.

Доктор Мария пожала плечами.

— Это увеличит риск, — признала она, но затем повернулась ко мне и сказала: — Но это твоя жизнь.

Вот только не совсем. Пока мы ехали домой, родители решили, что я не поеду в Амстердам, пока не будет полного медицинского согласия, что это безопасно.

★★★

В этот же день после ужина позвонил Август. Я уже лежала — время после ужина я теперь стала проводить в кровати, — с компьютером на коленях, окруженная миллионом подушек и Синей.

Я взяла трубку, говоря:

— Плохие новости, — и он сказал:

— Черт, чего?

— Я не могу поехать в Амстердам. Один из моих докторов считает, что это плохая идея.

С секунду он молчал.

— Господи, — сказал он, — мне просто нужно было самому за все заплатить. Просто взять тебя от Клевых костей прямо в Амстердам.

— Но тогда у меня произошел бы фатальный случай кислородного голодания в Амстердаме, и мое тело отправили бы домой в грузовом отсеке самолета, — сказала я.

— Ну… да, — сказал он. — Но перед этим мой широкий романтический жест обеспечил бы мне секс.

Я засмеялась так сильно, что почувствовала, где в моей груди раньше была трубка.

— Ты смеешься, потому что это правда, — сказал он.

Я снова засмеялась.

— Скажи, что это правда!

— Вероятно, нет, — сказала я, а через секунду добавила: — Хотя мы никогда не узнаем.

Он страдальчески застонал.

— Я умру девственником, — сказал он.

— Ты девственник? — удивленно спросила я.

— Хейзел Грейс, — сказал он, — у тебя есть ручка с бумагой? — Я сказала, что есть. — Хорошо, нарисуй, пожалуйста, круг. — Я это сделала. — Теперь нарисуй маленький круг внутри того круга. — Я подчинилась. — Большой круг — это девственники. Маленький круг — это семнадцатилетние одноногие парни.

Я снова засмеялась и сказала ему, что если большая часть твоих социальных контактов происходит в детской больнице, это также не способствует сексуальной распущенности, а потом мы говорили об абсолютно блестящем высказывании Питера Ван Хаутена о распутности времени, и хотя я была в кровати, а он у себя внизу, я действительно почувствовала, что мы снова в том несуществующем третьем пространстве, куда мне очень нравилось путешествовать вместе с ним.

Затем я слезла с телефона, и родители вошли в мою комнату, и несмотря на то, что она была слишком мала для нас троих, они легли по обеим сторонам кровати вместе со мной, и мы смотрели ТМА на маленьком телике в моей комнате. Девушку, которая мне не нравилась, Селену, вышибли, что меня по какой-то причине очень обрадовало. Потом мама подключила меня к БИПАП и подоткнула одеяло, а папа поцеловал меня в лоб, оцарапав щетиной, и я закрыла глаза.

По существу дела, БИПАП отбирал у меня контроль над моим дыханием, что раздражало чрезвычайно, но была и приятная сторона: он производил весь этот шум, урча с каждым вдохом и жужжа на выдохе. Я думала, что он похож на дракона, дышащего вместе со мной, будто у меня был домашний дракончик, свернувшийся рядом со мной калачиком и заботящийся обо мне настолько, чтобы подстраивать ритм своего дыхания под мое. Я думала об этом, пока не провалилась в сон.

На следующее утро я встала рано. Я посмотрела телик, лежа в кровати, проверила электронную почту и через некоторое время начала набрасывать письмо Питеру Ван Хаутену, чтобы сказать, что я не смогу приехать в Амстердам, но клянусь жизнью своей матери, что никогда ни с кем не поделюсь информацией о героях книги, и что я даже не хочу делиться этим, потому что я ужасно эгоистична; и чтобы попросить его рассказать мне, действительно ли Голландец с тюльпанами нормальный и выйдет ли мама Анны за него замуж, а еще о хомячке Сизифе.

Но я не отправила это письмо. Оно было слишком жалким даже для меня.

Около трех, когда, по моим подсчетам, Август должен был вернуться из школы, я пошла на задний двор и позвонила ему. Слушая гудки, я села на газон, который был сильно запущен и весь покрыт одуванчиками. Качели все еще были там, трава росла из канавки под ними, протертой моими ногами давно в детстве. Я вспомнила, как папа принес домой набор для установки качелей и построил их во дворе с помощью соседа. Он настоял на том, чтобы проверить их самому, и чуть не развалил конструкцию ко всем чертям.

Небо надо мной было низким, серым и полным дождя, хотя он еще не шел. Я повесила трубку, когда попала на автоответчик, а затем положила телефон на землю за мной и продолжила смотреть на качели, думая о том, что отдала бы все больные дни, которые мне остались, за несколько здоровых. Я попыталась сказать себе, что могло быть и хуже, что мир — это не фабрика по исполнению желаний, что я жила с раковой опухолью, а не умирала от нее, что я не должна дать ей убить меня, пока она этого не сделала, а потом просто стала бормотать дура дура дура дура дура дура еще и еще, пока смысл слова не выветрился. Я все еще проговаривала его, когда он перезвонил.

— Привет, — сказала я.

— Хейзел Грейс, — сказал он.

— Привет, — снова сказала я.

— Ты плачешь, Хейзел Грейс?

— Типа того.

— Почему? — спросил он.

— Потому что я… я хочу поехать в Амстердам и хочу, чтобы он рассказал мне, что происходит после книги, и я просто не могу жить своей особенной жизнью, а еще небо наводит на меня тоску, и тут стоят старые качели, которые папа сделал для меня, когда я была маленькой.

— Я немедленно должен увидеть эти старые слезоточивые качели, — сказал он. — Я приеду через двадцать минут.

Я осталась на заднем дворе, потому что, когда я плакала, мама каждый раз становилась очень озабоченной и подавляющей, потому что плакала я не часто, и я знала, что она захочет поговорить и обсудить со мной, не следует ли проконсультироваться насчет моих лекарств, и от одной мысли об этом разговоре меня начинало тошнить.

Не то чтобы у меня было особенно горькое воспоминание о здоровом отце, толкающем здорового ребенка, который кричал выше, выше, выше, или еще о каком-то звенящем метафорами моменте. Качели просто торчали, заброшенные, два маленьких сиденья свисали спокойно и печально с постаревшей деревянной доски, а их выгнутые очертания напоминали детский рисунок улыбки.

Я услышала, как стеклянная раздвижная дверь за моей спиной открылась. Я обернулась. Это был Август, одетый в рубашку с коротким рукавом и брюки цвета хаки. Я вытерла лицо рукавом и улыбнулась.

— Привет, — сказала я.

Ему понадобилось пару секунд, чтобы сесть на землю рядом со мной, и его лицо исказилось, когда он совершенно не грациозно приземлился на задницу.

— Привет, — наконец сказал он. Я посмотрела на него. Он смотрел мимо меня, во двор. — Я понимаю, в чем дело, — сказал он, обнимая меня одной рукой. — Это чертовски печальные качели.

Я уронила голову ему на плечо.

— Спасибо, что предложил заехать.

— Ты же понимаешь, что, пытаясь отдалиться от меня, ты не сокращаешь мою привязанность к тебе, — сказал он.

— Наверное, — сказала я.

— Все попытки моего спасения от тебя обречены на провал, — сказал он.

— Почему? Почему я вообще тебе нравлюсь? Тебе что, недостаточно того, через что ты прошел? — спросила я, думая о Кэролайн Мэтэрс.

Гас не ответил. Он просто сидел рядом, крепко прижимая меня к себе левой рукой.

— Мы что-нибудь сделаем с этими проклятыми качелями, — сказал он. — Говорю тебе, это девяносто процентов проблемы.

Как только я успокоилась, мы зашли внутрь и сели рядом на диван, поставив ноутбук наполовину на его (фальшивую) ногу и наполовину на мою.

— Горячий, — сказала я, имея в виду основание компьютера.

— Правда? — спросил он, улыбаясь. Гас загрузил сайт безвозмездной раздачи вещей под названием Бесплатно без подвоха, и мы вместе написали рекламу.

— Заголовок? — спросил он.

— «Качели ищут дом», — сказала я.

— «Отчаянно одинокие качели ищут любящих хозяев», — сказал он.

— «Одинокие, слегка педофилические качели ищут детских попок», — сказала я.

Он рассмеялся.

— Вот почему.

— Что?

— Вот почему ты мне нравишься. Ты хотя бы понимаешь, как редко можно встретить красивую девушку, создающую прилагательное к слову педофил? Ты так погружена в то, чтобы быть собой, что даже не представляешь, насколько ты совершенно беспрецедентна.

Я глубоко вдохнула через нос. В мире никогда не было довольно воздуха, но в тот момент недостаток ощущался особенно остро.

Мы вместе написали объявление, исправляя друг друга в процессе. Наконец, мы пришли к такому варианту:

Отчаянно одинокие качели ищут любимых хозяев

Одни качели, порядком изношенные, но крепко сделанные, ищут новый дом. Создайте воспоминания с вашим ребенком или детьми, чтобы когда-нибудь он, или она, или они взглянули бы на задний двор и почувствовали укол сентиментальности так же остро, как это произошло сегодня со мной. Они хрупкие и стремительные, дорогой читатель, но с этими качелями ваше дите(дети) познакомится со взлетами и падениями человеской жизни осторожно и безопасно, а также сможет усвоить самый важный урок: не важно, как сильно ты отталкиваешься, не важно, как высоко ты взлетаешь, у тебя никогда не получится вернуться на 360 градусов назад.

В настоящее время качели обитают в районе 83 улицы и Спринг Милл.

После этого мы ненадолго включили телевизор, но не нашли, что посмотреть, поэтому я взяла Высшее страдание с прикроватного столика и принесла его в гостиную, и Август читал мне, пока мама готовила ланч и тоже слушала.

— Мамин стеклянный глаз обернулся вовнутрь, — начал Август. Пока он читал, я влюблялась, как обычно проваливаешься в сон: сначала медленно, а потом вдруг сразу и до конца.

Когда я проверила почту час спустя, я узнала, что у нас было полно наследников качелей, из которых мы могли бы выбрать. Наконец, мы остановили свой выбор на Дэниэле Альваресе, который прикрепил к е-мейлу фотку трех его детей, занятых видео-игрой, и подпись: «Я просто хочу, чтобы они вышли на улицу». Я отправила ему ответ и сказала, чтобы он забирал качели, когда ему будет удобно.

Август спросил, не хочу ли я пойти с ним на Группу поддержки, но я очень устала после тяжелого дня Ракового больного, так что отказалась. Мы вместе сидели на диване, и он оттолкнулся от него, чтобы встать, но потом приземлился обратно на диван и чмокнул меня в щеку.

— Август! — сказала я.

— По-дружески, — сказал он. Он снова оттолкнулся и в самом деле поднялся в этот раз, затем сделал пару шагов до моей мамы и сказал: — Я всегда рад вас видеть, — и мама раскинула руки, чтобы обнять его, чем он воспользовался, чтобы наклониться и поцеловать ее в щеку. Затем он обернулся ко мне. — Вот видишь? — спросил он.

Я пошла спать сразу после ужина, и БИПАП заглушил мир за пределами моей комнаты.

Качелей я больше не видела.

★★★

Я долго спала, часов десять, возможно из-за медленного восстановления, возможно потому, что сон борется с раком, и возможно, потому что я была подростком без определенного времени подъема. Я все еще была слишком слаба, чтобы пойти на занятия в МКК. Когда я наконец-то почувствовала, что готова встать, я выдернула хобот БИПАП из носа, вставила туда кислородные трубки, включила их и взяла ноутбук из-за кровати, куда я засунула его вчера.

Мне пришел е-мейл от Лидевидж Флиханхарт.

Дорогая Хейзел,

Я получила письмо от Джиннов, сообщающее, что вы с Августом Уотерсом и твоей мамой посетите нас четвертого мая. Всего через неделю! Я и Питер очень рады и с нетерпением ждем знакомства с вами. Ваш отель, Философ, находится прямо через улицу от дома Питера. Быть может, мы должны дать вам день, чтобы привыкнуть к смене часовых поясов? Так что, если удобно, мы встретим вас дома у Питера утром пятого мая, быть может, в десять часов, для чашки кофе и ответов на вопросы, которые есть у вас по его книге. А затем, быть может, мы сходим в музей или в Дом Анны Франк?

Со всеми наилучшими пожеланиями,

Лидевидж Флиханхарт

помощник-референт Питера Ван Хаутена, автора Высшего страдания

★★★

— Мам, — позвала я. Она не ответила. — МАМ! — я крикнула. Ничего. Затем, громче: — МАМА!

Она вбежала, завернутая в поношенное розовое полотенце, мокрая, практически в панике.

— Что случилось?

— Ничего. Извини, я не знала, что ты в душе, — сказала я.

— В ванне, — сказала она. — Я просто… — она закрыла глаза. — Просто пыталась на пять секунд принять ванну. Извини. Что происходит?

— Ты можешь позвонить Джиннам и сказать, что поездка отменяется? Мне только что пришло письмо от ассистентки Питера Ван Хаутена. Она думает, что мы едем.

Она сморщила губы и бросила на меня косой взгляд.

— Что? — спросила я.

— Я не должна говорить тебе, пока папа не придет домой.

— Что? — снова спросила я.

— Поездка не отменяется, — наконец сказала она. — Доктор Мария позвонила нам вчера вечером и привела убедительный довод, что ты должна жить твоей…

— МАМА, Я ТАК ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! — закричала я, и она подошла к кровати и позволила себя обнять.

Я отправила смс Августу, потому что знала, что он в школе.

Все еще свободен третьего мая?:-)

Он немедленно ответил.

Свободен, как в Августе.

Если я только смогу прожить еще неделю, я узнаю неопубликованные секреты про маму Анны и Голландца с тюльпанами. Я опустила взгляд на грудную клетку.

«Соберитесь, тряпки», — прошептала я своим легким.