Глава шестая. Когда я пришла домой, мама сворачивала чистое белье, параллельно смотря Взгляд[30]

Когда я пришла домой, мама сворачивала чистое белье, параллельно смотря Взгляд ^[30]. Я рассказала ей, что тюльпаны, и голландский скульптор, и все остальное имело отношение к тому, что Август хочет потратить свое Желание на то, чтобы отвезти меня в Амстердам.

— Это слишком, — сказала мама, качая головой. — Мы не можем принять такой подарок от практически незнакомого человека.

— Он не незнакомец. Я легко могу назвать его моим вторым лучшим другом.

— После Кейтлин?

— После тебя, — сказала я. Это было правдой, хотя по большей части я сказала так, потому что хотела поехать в Амстердам.

— Я спрошу у доктора Марии, — сказала мама через несколько минут.

★★★

Доктор Мария сказала, что я не смогу поехать в Амстердам без сопровождения взрослого, тесно знакомого с моей болезнью, что так или иначе значило мою маму или самого доктора Марию (папа понимал рак примерно так же, как и я: смутно и недостаточно, как большинство людей понимают электрические цепи и океанские волны. Но моя мама знала о дифференцированной карциноме щитовидной железы у подростков больше, чем многие онкологи).

— Ты сможешь поехать, — сказала я. — Джинны заплатят за тебя. Денег у них хватит.

— Но твой папа… — сказала она. — Он будет скучать без нас. Это было бы несправедливо по отношению к нему, а отпуск ему не дадут.

— Ты смеешься? Думаешь, папа будет недоволен провести несколько дней за просмотром каких-нибудь других теле-шоу, кроме тех, что о подающих надежды моделях? Он еще и пиццу будет заказывать каждый вечер и есть ее с бумажных салфеток, чтобы тарелки не мыть!

Мама рассмеялась. Наконец, она начала предвкушать поездку, вбивая напоминалки в телефон: ей нужно было позвонить родителям Гаса и обсудить с Джиннами мои медицинские нужды, а также спросить их, не заказали ли они уже отель, и какие путеводители самые лучшие, а еще нам надо определиться с планами, раз у нас будет только три дня, и так далее. У меня вдруг заболела голова, так что я приняла ибупрофен и решила вздремнуть.

Но вместо этого я просто лежала в кровати и проигрывала в голове пикник с Августом. Я не могла перестать думать о том мгновении, когда я напряглась от его прикосновения ко мне. Такое нежное и близкое общение, впрочем, показалось мне неестественным. Я подумала, а вдруг он все отрепетировал: Август вел себя просто замечательно, но он переборщил со всем этим пикником, начиная ужасными на вкус, но звенящими от метафор сендвичами, и заканчивая заученным монологом, который мешал завести нормальный разговор. Все это было Романтично, но не романтично.

Но правда заключается в том, что мне никогда не хотелось поцеловать его так, как обычно хочется подобных вещей. То есть, он, конечно, был великолепен. Он привлекал меня. Я думала о нем по-особенному, заимствуя выражение из профессионального школьного жаргона. Но настоящее прикосновение, осознанное… показалось мне неправильным.

Затем я обнаружила, что волнуюсь, а не придется ли мне встречаться с ним только затем, чтобы поехать в Амстердам, и это не то, о чем бы мне хотелось думать, потому что а) хочу ли я поцеловать его не должно даже быть вопросом, и б) целоваться с кем-то за бесплатное путешествие трагически близко к настоящей проституции, и я должна признаться, что хотя я и не осознавала себя особенно хорошим человеком, я никогда не думала, что мой первый половой акт будет продажным.

Но опять же, он ведь не пытался поцеловать меня, он всего лишь дотронулся до моего лица, и это даже не сексуально. Это не было действием, призванным возбудить меня, но это движение определенно было продуманно, потому что Август Уотерс не был импровизатором. Так что же он пытался выразить? И почему я не хотела принять это?

В какой-то момент я поняла, что пытаюсь проанализировать свой первый опыт в стиле Кейтлин, так что я решила позвонить ей и спросить совета. Она сразу ответила.

— У меня проблема с парнем, — сказала я.

— ПРЕЛЕСТНО, — ответила Кейтлин. Я рассказала ей обо всем, даже о неловком прикосновении к моему лицу, умолчав только об Амстердаме и имени Августа. — Ты уверена, что он красив? — спросила она, когда я закончила.

— Вполне, — сказала я.

— Спортивный?

— Да, он раньше играл в баскетбол за Северную Центральную.

— Вау. А как ты с ним познакомилась?

— На этой омерзительной Группе поддержки.

— Ага, — сказала Кейтлин. — Из чистого любопытства, сколько ног у этого парня?

— Около 1,4, — сказала я, улыбаясь. Игроки в баскетбол пользовались известностью в Индиане, и хотя Кейтлин ходила в другую школу, ее социальные связи были бесконечны.

— Август Уотерс, — сказала она.

— Ммм, предположим.

— О Боже. Я как-то видела его на вечеринке. Что бы я сделала с этим парнем. То есть, не теперь, когда я знаю о твоей заинтересованности. Но все-таки, Святая Матерь Божья, я бы скакала на этом одноногом пони по всему загону.

— Кейтлин, — сказала я.

— Извини. Как ты думаешь, тебе придется быть сверху?

— Кейтлин, — сказала я.

— О чем это мы. Да, точно, ты и Август Уотерс. Может… ты лесбиянка?

— Не думаю. Он определенно мне нравится.

— Может, у него уродливые руки? Иногда у красивых людей руки просто жуткие.

— Нет, руки у него вроде как изумительные.

— Хмм, — сказала она.

— Хмм, — сказала я.

Через секунду, Кейтлин сказала:

— Помнишь Дерека? Он расстался со мной на прошлой неделе, потому что решил, что глубоко внутри мы фундаментально несовместимы, и нам будет только больнее, если мы доберемся до этого. Он назвал это упреждающим расставанием. Так что может, у тебя предчувствие, что вы фундаментально несовместимы, и ты просто упреждаешь упреждение.

— Хмм, — сказала я.

— Я просто мыслю вслух.

— Сожалею насчет Дерека.

— А, да я пережила это, дорогая. Мне понадобились сорок минут и пачка мятного печенья, чтобы забыть этого парня.

Я рассмеялась.

— Ну, спасибо, Кейтлин.

— Если ты все же трахнешь его, я ожидаю непристойных подробностей.

— Ну конечно же, — сказала я, а затем Кейтлин чмокнула губами телефон, и я сказала: — Пока, — и она повесила трубку.

★★★

Я поняла, пока слушала Кейтлин, что не пыталась предупредить причинение ему боли. Это было поступреждение.

Я достала ноутбук и нашла в сети страницу Кэролин Мэтэрс. Физическое сходство было ошеломительным: такое же круглое стероидное лицо, такой же нос, примерно та же структура тела. Вот только ее глаза были темно-коричневые (мои зеленоватые), и цвет кожи гораздо темнее — она была похожа на итальянку.

Тысячи людей — буквально тысячи — оставили для нее сообщения с соболезнованиями. Можно было бесконечно листать этот список людей, которые скучали по ней, и я потратила почти час, чтобы добраться от сообщений типа Я сожалею о твоей смерти до других, из разряда Я молюсь за тебя. Она умерла год назад от рака мозга. Я посмотрела некоторые из ее фотографий. На многих из ранних был Август: выставивший вверх большие пальцы возле зазубренного шрама на ее лысом черепе; держащий ее за руку, пока они стояли спиной к камере на игровой площадке Мемориального госпиталя; целующий ее, в то время как она держала фотоаппарат на вытянутой руке, так что видно было только их носы и закрытые глаза.

На недавних фотографиях можно было увидеть ее до болезни, они были загружены ее друзьями пост мортем: красивая фигуристая девушка с широкими бедрами, ее длинные и прямые черные волосы спадали на лицо. Здоровая я даже близко на нее не походила. Но наши раковые воплощения казались сестрами. Не удивительно, что он так уставился на меня, когда увидел впервые.

Я продолжала возвращаться к одному и тому же сообщению, отправленному одним из ее друзей два месяца назад, через девять месяцев после ее смерти.

Нам всем тебя так не хватает. Это никогда не закончится. Будто мы все были ранены в твоей битве, Кэролайн. Я скучаю по тебе. Люблю тебя.

Через какое-то время родители объявили время ужинать. Я выключила компьютер и встала, но не смогла выбросить то сообщение из головы, и по какой-то причине оно сделало меня нервной и отбило у меня всякий аппетит.

Я все думала о моем ноющем плече, и голова продолжала болеть, возможно только потому, что я думала о девушке, умершей от рака мозга. Я продолжала говорить себе быть сейчас здесь, за круглым столом (возможно, слишком большом в диаметре для троих и определенно гигантским для двоих), над тарелкой с сырой брокколи и бургером с черной фасолью, который никакой кетчуп в мире не мог достаточно увлажнить. Я также сказала себе, что представление развивающейся метастазы в мозгу или плече никак не повлияет на невидимые события, происходящие внутри меня, и следовательно, подобные размышления были потерянными минутами жизни, состоящей из определенно конечного набора подобных минут. Я даже попыталась велеть себе жить моей лучшей жизнью сегодня.

В течение невероятно долгого времени я не могла понять, почему что-то, написанное одним незнакомым мне человеком другому незнакомому мне (и скончавшемуся) человеку могло так меня беспокоить и заставлять переживать из-за воображаемой опухоли мозга — который на самом деле болел, хотя я и знала по опыту, что боль была грубым и неконкретным инструментом диагностики.

Так как сегодня землетрясения в Папуа-Новой Гвинее не было, родители были гиперсосредоточены на мне, и я никак не могла скрыть этот внезапный поток беспокойства.

— Все в порядке? — спросила мама, пока я ела.

— Ага, — сказала я. Откусила кусок от бургера. Проглотила. Попыталась выдавить из себя что-то, что сказал бы нормальный человек, мозг которого не захлебывается в панике. — В бургерах тоже брокколи?

— Немного, — сказал папа. — Здорово, что ты можешь поехать в Амстердам.

— Ага, — сказала я, пытаясь не думать о слове ранены, что, конечно, является замечательным способом думать об этом.

— Хейзел, — сказала мама. — Где ты сейчас?

— Задумалась, наверное, — сказала я.

— Втюрилась, — сказал папа с улыбкой.

— Я не первоклашка какая-нибудь, и не втюрилась ни в Гаса Уотерса, ни в кого-либо другого, — ответила я чересчур оборонительно. Ранены. Как будто Кэролин Мэтэрс была боевым снарядом, и, когда она взорвалась, все вокруг нее оказались нашпигованы шрапнелью.

Папа спросил меня, не работаю ли я над чем-либо для колледжа.

— На мне висит одно очень продвинутое задание по алгебре, — сказала я ему. — Настолько продвинутое, что я всеми силами не смогла бы объяснить его дилетанту.

— А как твой друг Айзек?

— Слепой, — сказала я.

— Ты сегодня ведешь себя как настоящий подросток, — сказала мама. Она казалась раздраженной из-за этого.

— Не этого ли ты хотела, мам? Чтобы я была нормальным подростком?

— Ну, не обязательно таким подростком, но конечно же мы с отцом с волнением наблюдаем за тем, как ты становишься девушкой, заводишь друзей, ходишь на свидания.

— Я не хожу на свидания, — сказала я. — Я не хочу ни с кем встречаться. Это ужасная идея, и огромная потеря времени, и…

— Родная, — сказала мама. — Что случилось?

— Я… я… я как граната, мам. Я граната, и в какой-то момент я взорвусь, и я хотела бы сократить потери, ладно?

Папа немного склонил голову на одну сторону, будто нашкодивший щенок.

— Я граната, — снова сказала я. — Я просто хочу держаться подальше от людей, читать книги и думать, и быть с вами, потому что я никак не могу повлиять на боль, которую причиню вам; вы слишком вложились во все это, так что просто отпустите меня, хорошо? Я не в депрессии. Мне не нужно больше бывать в компании. И я не могу быть нормальным подростком, потому что я граната.

— Хейзел, — сказал папа, и у него перехватило дыхание. Он вообще много плакал.

— Я собираюсь пойти к себе в комнату и немного почитать, хорошо? Я в порядке. Я правда в норме, я просто хочу немного почитать.

Я попыталась засесть за роман, который мне задали в колледже, но мы жили в доме с трагически тонкими стенами, так что я могла практически идеально разобрать шепот моих родителей. Мой папа говорил: «Это убивает меня», и моя мама: «Вот именно это ей не нужно слышать», и папа говорил: «Мне очень жаль, но…», а мама спрашивала: «Ты что, не благодарен?», и он отвечал: «Боже, конечно, я благодарен». Я продолжала пытаться увлечь себя книгой, но я не могла не слышать их.

Поэтому я включила компьютер, чтобы послушать музыку, и с любимой группой Августа, The Hectic Glow, в качестве саундтрека я вернулась на страницы посвящения Кэролайн Мэтэрс. Я читала о том, насколько героической была ее борьба, и как ее всем не хватало, и о том, что сейчас она была в лучшем месте, и что она навсегда останется в их памяти, и что все, кто ее знал – все, - были лишены сил ее уходом.

Быть может, предполагалось, что я должна была ненавидеть Кэролайн Мэтерс за то, что она была с Августом, но это было не так. Я не могла ясно увидеть ее сквозь все эти послания, но ненавидеть ее было не за что: казалось, что она была в основном профессиональной больной, как я, что заставило меня забеспокоиться, а не будет ли людям после моей смерти нечего вспомнить, кроме моих героических сражений, будто единственное, чем я когда-либо занималась, был Рак.

В конечном счете, я начала читать небольшие заметки Кэролайн Мэтэрс, написанные в основном ее родителями – видимо, ее рак мозга был из тех, кто стирает тебя из жизни еще до того, как ты умираешь.

Так что в основном это выглядело так:

У Кэролайн продолжаются проблемы с поведением. Она сражается со злостью и разочарованием из-за того, что не может говорить (конечно же, мы тоже страдаем из-за этого, но у нас есть более социально приемлемые способы справиться с нашей злостью). Гас взял привычку называть Кэролайн ХАЛК ЛОМАТЬ, и доктора поддерживают его. Нам совсем не просто, но мы стараемся подойти к делу с юмором. Надеемся забрать ее домой в четверг. Дадим вам знать…

Нет смысла говорить, что домой в четверг она не попала.

Конечно же, я напряглась, когда он дотронулся до меня. Быть с ним значило причинить ему боль – неизбежно. И то, что я почувствовала, когда он прикоснулся ко мне, было похоже на совершение акта насилия против него, потому что так оно и было.

Я решила написать ему. Я хотела избежать полноценного разговора на эту тему.

Привет. Вот что, я не знаю, поймешь ли ты, но я не могу целоваться с тобой и т.п. Не то чтобы ты обязательно хотел, но я не могу. Когда я пытаюсь посмотреть на тебя с этой точки зрения, все, что я вижу, это то, через что я тебя протащу. Может, для тебя это не понятно. В любом случае, извини.

Он ответил через пару минут.

Хорошо.

Я отправила:

Хорошо.

И получила в ответ:

О Боже, хватит флиртовать со мной!

Я просто написала:

Хорошо.

Телефон завибрировал через минуту:

Я пошутил, Хейзел Грейс. Я все понимаю. (Но мы оба знаем, что хорошо – это отличное слово для флирта. Оно ПЕРЕПОЛНЕНО чувственностью).

Я почувствовала огромное искушение снова отправить Хорошо, но представила его на моих похоронах, и это помогло мне дать должный ответ.

Извини.

★★★

Я попыталась заснуть с воткнутыми наушниками, но через некоторое время вошли мои родители, и мама взяла Синю с полки и прижала его к животу, а папа сел на стул и сказал, не плача:

— Ты не граната, только не для нас. Мысль о том, что ты умрешь, Хейзел, опечаливает нас, но ты не граната. Ты удивительная. Ты не можешь этого знать, дорогая, потому что у тебя никогда не было ребенка, который стал бы блестящим молодым читателем с параллельным интересом к ужасным теле-шоу, но радость, которую ты нам приносишь, в разы превосходит печаль от того, что ты больна.

— Хорошо, — сказала я.

— Это правда, — сказал папа. — Я не стал бы тебе фигню втирать. Если бы ты приносила больше проблем, чем пользы, мы бы тебя выкинули на улицу.

— Мы не очень сентиментальны, — сказала мама с невозмутимым видом. — Мы бы оставили тебя в приюте с запиской, приколотой к пижаме.

Я рассмеялась.

— Тебе не нужно ходить в Группу поддержки, — добавила она. — Тебе ничего не нужно делать. Только ходи в колледж. — Она протянула мне медведя.

— Я думаю, что сегодня Синя может поспать на полке, — сказала я. — Позволь тебе напомнить, что мне больше, чем тридцать три половины лет.

— Оставь его с собой сегодня ночью, — сказала она.

— Мам, — сказала я.

— Ему одиноко, — сказала она.

— О Боже, мама, — сказала я. Но взяла глупого Синю и вроде как прижала его к себе, пока засыпала.

Одна моя рука все еще была обернута вокруг Сини, когда я проснулась около четырех утра с апокалиптической болью, пульсирующей из недосягаемого центра моей головы.