Глава седьмая. Я закричала, чтобы разбудить родителей, и они ворвались в комнату, но не смогли сделать ничего, чтобы затушить сверхновую

Я закричала, чтобы разбудить родителей, и они ворвались в комнату, но не смогли сделать ничего, чтобы затушить сверхновую, взрывающуюся внутри моего мозга, бесконечную цепь внутричерепных фейерверков, заставляющих меня поверить в то, что я ухожу раз и навсегда, и я сказала себе — как и всегда говорила — что тело отключается, когда боль становится невыносимой, что чувствительность временна, что это пройдет. Но как всегда, я не ускользнула в темноту, а осталась на полосе прибоя, окатываемая волнами, но неспособная утонуть.

Папа вел машину, говоря по телефону с больницей, пока я держала голову на маминых коленях, лежа на заднем сидении. Ничего нельзя было поделать: закричи я, все стало бы еще хуже. Вообще-то, от любых стимулов стало бы хуже.

Единственным решением было попытаться выключить мир, снова сделать его темным, беззвучным и необитаемым, вернуться в момент перед Большим Взрывом, в начало, когда было только Слово, и жить в этом пустом несозданном пространстве вдвоем со Словом.

Люди обсуждают храбрость больных раком, и я не отрицаю ее наличие. Меня протыкали, кололи и травили в течение лет, и я все еще волочу ноги. Однако я не совру, если скажу, что в тот момент я была бы очень, очень счастлива умереть.

Я очнулась в реанимации. Я поняла это, потому что у меня не было собственной палаты, и потому что вокруг пищало столько приборов, и потому что я была одна: семье не разрешают оставаться в реанимации детской больницы двадцать четыре часа в сутки из-за опасности заражения. Дальше в холле кто-то завывал. Чей-то ребенок умер. Я была одна. Я нажала красную кнопку связи.

Медсестра вошла через несколько секунд.

— Привет, — сказала я.

— Привет, Хейзел. Я Элисон, твоя медсестра, — сказала она.

— Привет, Элисон моя медсестра, — сказала я.

После чего я снова начала чувствовать себя очень усталой. Но я немного очнулась, когда вошли мои родители, стали плакать и бесконечно целовать меня, и я потянулась к ним и попыталась сжать их в объятиях, но все внутри меня разорвалось от боли. Мама и папа сказали, что у меня не было опухоли мозга, а головная боль была вызвана недостатком кислорода, который, в свою очередь, был вызван тем, что мои легкие плавали в жидкости, полтора литра (!!!) которой с успехом вывели из моей грудной клетки, вот почему я чувствовала легкий дискомфорт в боку, откуда ой ты только посмотри на это выходила трубка, ведущая из груди в пластиковый пузырь, наполовину заполненный жидкостью, которая больше всего на свете походила на любимый имбирный эль моего папы. Мама сказала, что я скоро поеду домой, правда поеду, вот только теперь из меня постоянно придется откачивать жидкость и подключать каждую ночь к БИПАП^[31], той машине, которая будет вталкивать воздух в мои дерьмовые легкие и выталкивать его обратно. Но зато мне сделали полную ПЭТ в первую ночь в больнице, и у них были хорошие новости: опухоли не росли. Новых не появилось. Моя боль в плече была связана с недостатком кислорода. С тем, что мое сердце работало слишком сильно.

— Доктор Мария сказала этим утром, что она оптимистично смотрит на твое будущее, — сказал папа. Мне нравилась доктор Мария, и она лапшу на уши не вешала, так что это было приятно слышать.

— В этом нет ничего страшного, — сказала мама. — Это просто что-то, с чем мы можем жить.

Я кивнула, а затем Элисон моя медсестра типа вежливо попросила их уйти. Она спросила, не хочу ли я ледяных чипсов^[32], и я кивнула, а она села рядом со мной на кровать и положила ложку льда мне в рот.

— Тебя не было пару дней, — сказала Элисон. — Хмм, что ты пропустила… Одна знаменитость подсела на наркотики. Какие-то политики не сошлись во мнениях. Другая знаменитость надела бикини, которое продемонстрировало все несовершенство ее тела. Одна команда выиграла спортивное событие, а другая проиграла. — Я улыбнулась. — Не смей больше так исчезать, Хейзел. Ты слишком многое пропускаешь.

— Можно еще? — спросила я, кивая в сторону белого пенопластового стаканчика в ее руке.

— Мне не стоит этого делать, — сказала она, — но я бунтарка. — Она дала мне еще ложку молотого льда. Я промычала «спасибо». Господи, спасибо за добрых медсестер. — Устала? — спросила она. Я кивнула. — Поспи немного, — сказала она. — Я попытаюсь избавить тебя от домогательств и дать тебе пару часов перед тем, как кто-то придет проверять всякие показатели. — Я снова сказала «спасибо». В больнице вообще часто говорят «спасибо». Я попыталась поудобнее устроиться на кровати. — Ты не будешь спрашивать о твоем парне? — спросила она.

— У меня его нет, — сказала я ей.

— Ну, там один молодой человек едва ли покидал комнату ожидания с тех пор, как ты здесь.

— Он не видел меня такой, не так ли?

— Нет. Пускаем только семью.

Я кивнула и погрузилась в водянистый сон.

До того, как я попала домой, прошло шесть дней. Шесть не-дней, проведенных уставившись на звукоизолирующую потолочную плитку и смотря телевизор, не-дней сна, боли и ожидания, пока пройдет время. Я не виделась ни с кем, кроме моих родителей, ни с Августом, ни с кем другим. Мои волосы были похожи на воронье гнездо; а шаркающая походка – на обычное передвижение пациента клиники для душевнобольных. И все же, с каждым днем мне становилось немного лучше: каждая ночь сна проявляла человека, который был капельку больше похож на меня. Сон лечит рак, в тысячный раз сказал мой терапевт доктор Джим, нависнув надо мной однажды утром окруженный группкой интернов.

— Тогда я просто машина для сражения с раком, — сказала я ему.

— Именно так, Хейзел. Продолжай отдыхать, и я надеюсь, что скоро мы отправим тебя домой.

Во вторник они сказали, что я поеду домой в среду. В среду трубку из моей груди вытаскивали два интерна под минимальным наблюдением, и я чувствовала себя так, будто меня протыкали ножом в обратном направлении, и вообще вся эта операция не очень хорошо прошла, так что они решили, что мне придется остаться до четверга. Я уже начала думать, что я являюсь частью какого-то экзистенциального эксперимента с постоянно откладываемым вознаграждением, когда доктор Мария пришла ко мне утром пятницы, обнюхала меня со всех сторон и сказала, что я могу идти.

Тогда моя мама открыла свою огромную сумку и обнаружилось, что у нее постоянно была с собой моя Одежда для дороги домой. Медсестра вошла, чтобы забрать мое оборудование. И несмотря на вездесущую тележку с кислородным баллоном, я почувствовала себя менее скованной. Я пошла в ванную и приняла свой первый душ за неделю, оделась, и, когда я вышла оттуда, я была настолько усталой, что смогла только лечь и попытаться перевести дыхание. Мама спросила:

— Хочешь увидеться с Августом?

— Наверное, — сказала я через минуту. Я встала и потащила себя к одному из пластиковых стульев у стены, прислонив к нему баллон. Это меня вымотало.

Папа вернулся с Августом через несколько минут. Его волосы в беспорядке спадали на лоб. Увидев меня, он засветился настоящей нелепой Улыбкой Августа Уотерса, и я против своей воли улыбнулась в ответ. Он сел рядом со мной на кресло, обитое синим кожзамом, и наклонился в мою сторону, явно неспособный сдерживать эту улыбку.

Мама и папа оставили нас одних, и я почувствовала себя неловко. Мне трудно было смотреть ему в глаза, хотя они были очень красивыми, — настолько, что в них было сложно смотреть.

— Я скучал по тебе, — сказал Август.

Я сказала тише, чем хотела:

— Спасибо, что не пытался увидеться со мной, пока я ужасно выглядела.

— Если честно, ты все еще так себе выглядишь.

Я рассмеялась.

— Я тоже по тебе скучала. Я просто не хочу, чтобы ты видел… все это. Я просто хочу, чтобы… не важно. Мы не можем всегда получать то, что хотим.

— Правда что-ли? — сказал он. — А я всегда думал, что мир — это фабрика по исполнению желаний.

— Видимо, это не наш случай, — сказала я. Он был таким красивым. Он попытался взять меня за руку, но я покачала головой. — Нет, — тихо сказала я. — Если мы собираемся встречаться, это должно быть… не так.

— Хорошо, — сказал он. — Кстати, у меня есть хорошая и плохая новость с фронта реализации желаний.

— Да? – спросила я.

— Плохая новость заключается в том, что мы не можем поехать в Амстердам, пока тебе не станет лучше. Однако Джинны применят свою знаменитую магию, когда ты достаточно выздоровеешь.

— И это хорошая новость?

— Нет, хорошая новость — это то, что пока ты спала, Питер Ван Хаутен поделился с нами еще одной частичкой своей гениальности.

Он еще раз потянулся к моей руке, на этот раз для того, чтобы сунуть в нее тяжелый сложенный лист бумаги с фирменной печатью Питер Ван Хаутен, писатель-эмерит ^[33] .

Я не стала читать письмо, пока не оказалась дома, в моей собственной огромной пустой кровати, без возможности медицинского наблюдения. У меня ушла вечность на разбор колючего наклонного почерка Ван Хаутена.

Дорогой мистер Уотерс,

Я получил Ваше электронное письмо от четырнадцатого апреля и в должной мере впечатлен шекспировской сложностью Вашей трагедии. У каждого в этой истории есть своя, крепкая, как камень, гамартия: ее заключается в том, что она настолько больна; Ваша — в том, что Вы настолько здоровы. Было бы ей лучше или Вам хуже, звезды сложились бы не так ужасно, но звездам свойственно пересекаться, и Шекспир никогда более так не опростоволосился, как когда заставил Кассия заметить: «Не в звездах, нет, а в нас самих ищи/Причину, что ничтожны мы и слабы^[34]». Легко сказать, если ты римский дворянин (или Шекспир!), но наши звезды нередко ошибаются и становятся причиной нашей слабости.

Раз уж зашел разговор о некомпетентности старого Уилли, ваш рассказ о юной Хейзел напоминает мне 55 сонет Великого Барда, который, конечно же, начинается следующими словами: «Могильный мрамор, статуи царей/В грязи времен, под пылью вековой/Исчезнут раньше в памяти людей,/Чем строки, что воспели образ твой^[35]» (не в тему будет сказано, но время – и вправду словно грязная потаскуха, которая поимела всех нас). Это прекрасное, но лживое стихотворение: мы действительно помним строки Шекспира, но что мы знаем о человеке, которому они посвящены? Ничего. Мы вполне уверены, что он был мужчиной; все остальное — догадки. Шекспир поделился с нами драгоценными крохами информации о человеке, которого он похоронил в своем лингвистическом саркофаге (обратите Ваше внимание также на то, что, когда мы говорим о литературе, мы используем настоящее время. Когда мы говорим о мертвых, мы уже не столь великодушны). Невозможно обессмертить ушедших, написав о них. Язык погребает, но не воскрешает. (Полное разоблачение: я не первый, кто сделал подобное замечание, ср. стихотворение Маклиша^[36] «Могильный мрамор, статуи царей», которое содержит эпическую строку: «Скажу я, что умрешь ты, и ни один тебя не вспомнит»).

Я отвлекся, но вот Вам камень преткновения: мертвых можно увидеть только в трагически незакрывающихся глазах памяти. Живые, слава Богу, сохраняют способность удивлять и разочаровывать. Ваша Хейзел жива, Уотерс, и Вы не должны пытаться изменить решение другого человека в соответствии с Вашей волей, особенно решение, принятое обдуманно. Она желает избавить Вас от боли, и Вам следует позволить ей это сделать. Вы, возможно, не находите ее логику убедительной, но я иду этой долиной слез дольше Вас, и с моей колокольни Хейзел не кажется сумасшедшей.

Искренне Ваш,

Питер Ван Хаутен.

Это действительно написал он. Я облизнула палец и потерла бумагу, и чернила немного побледнели, так что я поняла, что письмо по-настоящему настоящее.

— Мам, — сказала я. Я не позвала ее громко, но мне и не нужно было. Она всегда ждала. Она просунула голову в дверь.

— Все хорошо, дорогая?

— Мы можем позвонить доктору Марии и спросить, не убьет ли меня поездка за границу?