Вонгозеро 10 страница

Удивительно, но повязка была на месте – она сбилась, перепуталась и изрядно промокла, но по‑прежнему плотно прижимала салфетки к ране; я попробовала было развязать стягивающие ее бинты, но безрезультатно. Отойди‑ка, сказала Ира. В руках у нее были ножницы, она просунула лезвие под скомканную ленту бинта, и я со страхом увидела, как вздрогнул Ленин живот в том месте, где холодная сталь прикоснулась к коже, я не хочу этого делать, я просто не сумею, я еще даже не видела, что там, под салфетками, а мне уже плохо – не поднимая глаз, я попробовала вдеть нитку в иголку, и даже это было непросто, потому что руки у меня дрожали. Когда я уронила иголку во второй раз, Ира, спокойно стоявшая рядом, сказала:

– Знаешь что, давай‑ка я.

– Разве ты умеешь? – спросила я, поднимая на нее глаза.

– Можно подумать, ты умеешь, – ответила она, иронически скривившись, – дай сюда иголку. Мое фирменное блюдо – фаршированная утка, так что я прекрасно сшиваю мясо, – я поежилась; заметив это, она продолжила, слегка повысив голос: – И я не вижу, чем Леня отличается от утки, разве что мозгов поменьше, – говорила она громко и очень уверенно, но лицо и даже поза, в которой она стояла – широко расставив ноги, обхватив руками узкие плечи, – выдавали ее – она боялась, боялась так же сильно, как и я, интересно, зачем тебе это, подумала я, что ты хочешь мне этим доказать – что мы друзья или что ты сильнее меня?

Она взяла бутылку спирта, с тихим хлопком откупорила ее и, подумав, сделала глоток – небольшой, прямо из горлышка, плечи у нее судорожно дернулись, лицо скривилось, она протянула бутылку мне и сказала:

– Глотни.

Я приняла бутылку из ее рук и осторожно понюхала – на глазах у меня выступили слезы.

– На вкус он еще хуже, – заметила Ира, ее бледные щеки уже начали розоветь, – но я бы все равно глотнула на твоем месте.

Я поднесла бутылку к губам – обжигающая отвратительная жидкость наполнила рот, горло сдавило спазмом, я не смогу это проглотить, ни за что не смогу, подумала я – и проглотила, и мне сразу стало немного легче.

Леня очнулся не сразу – может быть, он ослабел от потери крови, а может, новокаин хотя бы немного действовал, – он лежал спокойно все время, пока мы промывали рану спиртом, пытаясь смыть с его желтоватого, бледного живота потеки крови – засохшей и свежей, и даже не вздрогнул, когда Ира первый раз воткнула иголку – я не выдержала и отвернулась, и она тут же сказала:

– Ну уж нет, смотри, я не буду все это делать одна. Главное, в обморок не падай тут, – и только в этот момент Леня пришел в себя – живот его колыхнулся, и он попытался сесть, а я быстро схватила его за плечо, наклонилась над ним и сказала ему прямо в ухо:

– Тихо‑тихо, все хорошо, потерпи, у тебя там дырка в животе, надо зашить. – Он жалобно посмотрел на меня и ничего не сказал – только моргнул несколько раз.

– Аня, кровь промокни и возьми ножницы, нитку резать, – сказала Ира сквозь сжатые зубы, и я тут же взяла в руки салфетку – голос у нее был такой, что непонятно было, кого из них мне нужно успокаивать первым, но руки совсем не дрожали – прокол, второй прокол, узелок. Отрезать нитку, промокнуть кровь. Еще прокол, второй прокол, узелок. Я бросила взгляд на его лицо – по щекам у него текли крупные, как у ребенка, слезы – но он молчал, только кусал губу, зажмуривался и делал короткий, резкий вдох всякий раз, когда Ира втыкала иглу.

Я смотрела сверху на ее светлую макушку, уже начинающую темнеть у самых корней – две недели в умирающем городе, за закрытой дверью, боясь выйти из дома даже за едой – тебе было не до того, чтобы красить голову, думала я, интересно, взяла ли ты с собой краску – если нет, ох и странный же вид будет у тебя через пару месяцев, прокол, еще прокол, узелок, господи, какие же гадкие вещи лезут в голову, хорошо, что никто не слышит моих мыслей, у него была толстая куртка, и живот – у него такой живот, а нож был совсем небольшой, с коротким широким лезвием, только почему так мало крови, мы сейчас зашьем его, перебинтуем, а назавтра он весь вздуется, почернеет и начнет мучительно, долго умирать, сколько нужно времени, чтобы умереть от внутреннего кровотечения – день, два, и мы все это время будем сидеть тут и ждать, когда же он наконец умрет, мы ведь не сможем его тут оставить – одного в остывающем доме, и мы будем просто ждать, и мысленно торопить его, потому что каждый потерянный день уменьшает наши шансы добраться до цели, и почувствуем облегчение, когда это закончится, – обязательно, а потом мы закопаем его в землю прямо здесь, за домом, неглубоко, потому что она наверняка промерзла метра на полтора, прокол, еще прокол, узелок, отрезать нитку, промокнуть кровь.

– Все, – выдохнула Ира наконец и выпрямилась, тыльной стороной ладони вытирая лоб, – давай салфетки пластырем приклеим, пусть мужики его перевязывают, нам все равно его не поднять.

Закончив, мы вышли на крыльцо, накинув куртки на плечи, и сели прямо на шаткие деревянные ступеньки – холода пока не чувствовалось. В руках у нее снова была бутылка со спиртом – как только мы сели, она откупорила ее и сделала еще один глоток, гораздо больше предыдущего, и в этот раз почти не поморщилась – а потом опять протянула бутылку мне. Я нашарила в кармане пачку сигарет и закурила.

– Дай мне тоже, – попросила она. – Я вообще‑то не курю, боюсь, у меня мама умерла от рака два года назад.

– У меня тоже мама умерла, – неожиданно для себя сказала я и тут же подумала, что ни разу, ни разу за все это время не могла себя заставить произнести эти слова вслух, даже с Сережей, даже про себя.

Она держала сигарету неловко, как школьница, которую учат курить на школьном дворе, пальцы у нее были перепачканы – кровь, йод, в темноте невозможно было разобрать. Какое‑то время мы курили молча и еще по разу отхлебнули из бутылки – ночь была тихая и совершенно беззвучная, сквозь заколоченные фанерой окна из дома не пробивалось ни лучика света, было очень темно – и фонари, и керосиновая лампа остались в бане, где на полке тихо лежал Леня с животом, крест‑накрест заклеенным пластырем, провалившийся в сон сразу же, как только мы закончили мучить его, и поэтому вначале мы просто услышали, что кто‑то идет в нашу сторону от дома, потом впереди засветилось белое пятно, и только когда человек в белом был уже в двух шагах от нас, мы увидели, что это Марина.

Она остановилась прямо перед нами, но ни о чем не спросила – просто стояла и молча смотрела – даже не на нас, а куда‑то между нами, мы немного подождали, но, казалось, она может так стоять вечно, и поэтому Ира сказала ей:

– Живот мы ему зашили, а одежду ты уж сама как‑нибудь.

Ответа не последовало, и в лице у Марины не произошло никаких перемен – она даже не подняла глаз.

– Знаешь, ему бы холод приложить, чтобы кровь остановилась, ты хотя бы снега набери в пакет, – сказала я; она все так же стояла, не шевелясь, и мне захотелось взять ее за плечи и как следует встряхнуть. Я почти уже поднялась ей навстречу, но тут она наконец подняла голову и посмотрела на нас.

– Вы же меня не бросите? – сказала она.

– То есть?

– Не бросайте меня, – глаза у нее заблестели, – у меня ребенок, вы не можете нас тут бросить, я все буду делать, все, что скажете, я хорошо готовлю, я стирать вам буду, вы только не бросайте меня, – она прижала руки к груди, и я увидела, что руки эти покрыты засохшей кровавой коркой, которая начала трескаться, когда она сжала кулаки, – казалось, это ей совсем не мешает, так вот о чем ты думала, пока сидела, скорчившись, прижимая руки к животу своего мужа, все время, пока мы ехали сюда, торопились, волновались, что не довезем его, пока мы зашивали ему живот, пока пили этот ужасный спирт, вот чего ты боялась, надо же, как странно.

– Ты дура, что ли? – сказала Ира, и мы обе, я и Марина, вздрогнули от того, как резко прозвучал ее голос. – Иди в дом, найди пластиковый пакет, набери в него снега и возвращайся к мужу, он лежит там совсем один, и тебе пора уже что‑нибудь для него сделать, ты поняла меня?

Марина постояла еще мгновение – глаза у нее были совсем дикие – а потом, бесшумно повернувшись, растворилась в темноте.

– Дура, – повторила Ира вполголоса и бросила окурок в снег. – Дай мне еще сигарету.

– Знаешь, – сказала я, протягивая ей пачку, – он не сказал мне, что поехал за вами.

Она повернула ко мне голову, но промолчала, словно ждала, что я скажу дальше.

– Я просто хочу, чтобы ты знала, – продолжила я, уже понимая, что говорю сейчас не то, что этого не нужно говорить, тем более сейчас – особенно сейчас, – даже если бы он сказал мне, я бы не возражала.

Какое‑то время она сидела молча, не шевелясь, и смотрела на меня – в темноте мне не видно было ее лица; потом она встала.

– Как ты думаешь, – спросила она спокойно, глядя куда‑то в сторону, – почему он к тебе ушел?

Я не ответила, и тогда она резко наклонила ко мне лицо и взглянула мне прямо в глаза – холодно и недружелюбно.

– Очень просто, – сказала она, – родился Антошка, у меня были тяжелые роды, я отвлеклась на ребенка и на какое‑то время потеряла интерес, понимаешь, и я перестала с ним спать. Только и всего. Поняла? Я просто перестала с ним спать. Если бы не это, он до сих пор был бы со мной, и мы жили бы в этом чудесном деревянном доме, а ты бы сдохла в городе вместе со всеми своими родственниками.

Она бросила незажженную сигарету себе под ноги, повернулась и пошла к дому, оставив меня на крыльце. Мне хотелось сказать: вообще‑то, переезд за город – это была моя идея, мне хотелось сказать еще много разных вещей, но я не успела, я так ничего и не сказала, потому что осталась одна в темноте.

* * *

Оставшись одна, я замерзла – немедленно, как будто холод просто дожидался этого момента, чтобы наброситься на меня – на улице было градусов двадцать, не меньше, мы провели на крыльце около четверти часа, но почувствовала я это только сейчас – пальцы перестали гнуться, уши и щеки застыли, но я все равно не могла себя заставить пойти сразу за ней – этого не может быть, это какая‑то чушь, думала я, возвращаясь в теплый предбанник, какой‑то дурацкий, нелепый детский сад, там мой муж и мой сын, я должна сейчас сидеть с ними у огня, за столом, за последние сутки случилось столько всего, о чем нам нужно поговорить, а вместо этого я зачем‑то торчу здесь, в этой бане, с чужим мужиком, который мне даже никогда не был особенно симпатичен, в то время как и его жена, и эта другая женщина, которой удивительным образом удается всякий раз заставить меня почувствовать себя так, словно я на самом деле в чем‑то перед ней виновата, – обе они сейчас там, в теплом маленьком доме, до которого каких‑то десять шагов по темному двору, десять шагов, которые я никак не могу заставить себя сделать.

Я толкнула дверь в парилку и заглянула внутрь – там было тихо и тепло, поток воздуха, который я впустила, качнул привязанные к потолку фонарики и заставил задрожать оранжевый огонек лампы, стоящей на нижней полке. Леня лежал неподвижно, в той же позе, в которой мы оставили его, и дышал тяжело и хрипло, как выброшенный на берег кит, с усилием выталкивая воздух из легких – наверное, ему неудобно было лежать на спине, с запрокинутой головой, на твердых деревянных досках. Я поискала глазами вокруг и наткнулась на сброшенный Ирин свитер, который она забыла забрать, свернула его вчетверо и положила ему под голову; затылок у него был влажный, на висках блестели капельки пота. Когда я наклонялась над ним, он внезапно открыл глаза – я заметила, что они у него совсем светлые, почти прозрачные, с пушистыми, трогательно загнутыми вверх ресницами.

– Спи, Ленька, все самое плохое позади, – сказала я, глядя на него, мне казалось, что сейчас он обязательно спросит «Я умру?» или заговорит о том, чтобы мы не бросали его – как сделала его жена несколько минут назад, и уже приготовилась ответить что‑нибудь вроде «не сходи с ума» или «иди ты к черту», но вместо этого он втянул носом воздух и спросил:

– Это что, спирт? Мне оставьте чуть‑чуть, – и улыбнулся – пусть криво, слабо, но улыбнулся.

– Я свет выключу, – сказала я тогда и потянулась к висящим над его головой фонарикам, и он тут же, все еще улыбаясь, еле слышным голосом рассказал один из своих гнусных, неприличных анекдотов про лифт, в котором неожиданно погас свет, и, как всегда, рассмеялся первым, не дожидаясь реакции – только в этот раз он сразу замолчал, захлебнувшись собственным смехом и скривившись. Я стояла возле него и ждала, пока приступ боли пройдет – он лежал теперь тихо, осторожно дышал носом и ничего больше не говорил – и неожиданно для себя вдруг погладила его по голове, по мокрой щеке и повторила:

– Ты спи, Ленька. Сейчас Марину к тебе пришлю.

С Мариной я столкнулась на пороге дома; я открыла дверь, но войти не успела – она почти оттолкнула меня и пробежала мимо, не говоря ни слова, даже не взглянув в мою сторону. Веранда была все такая же темная и холодная, и я еле нащупала ручку двери, ведущей внутрь, в тепло и свет, – когда она открылась, мне пришлось сощуриться, несмотря на царивший в комнате полумрак. Все сидели вокруг стола, на котором стояли тарелки; вкусно пахло едой и табачным дымом. Войдя, я услышала обрывок Ириной фразы:

– …да что я такого сказала? Ладно вам, странно, что ей вообще об этом нужно было напоминать.

Что‑то было не так за этим столом – и дело было не в том, что кого‑то не хватало, – все, кроме Марины, были на месте, но позы у них были напряженные; вначале я подумала, что просто пропустила какое‑то выяснение отношений – и не удивилась, она наверняка опять сказала что‑то резкое, что‑то лишнее, редкий талант у этой женщины – никому не нравиться, я увидела пустой стул – скорее всего Маринин, и села, отодвинув от себя тарелку с остатками еды, и только потом подняла глаза. Дом уже нагрелся – дети были без курток, они уже поели и оба клевали носом – и Антон, и девочка, но все еще сидели тут же, сонные и безучастные ко всему; посреди стола стояла большая, немного облупившаяся эмалированная кастрюля – наверное, хозяйская, – в которой оставалось еще немного макарон с тушенкой, уже покрывшихся пленкой остывающего жира. Едва взглянув в кастрюлю, я поняла, что совершенно не хочу есть – возможно, из‑за того, что мы только что делали с Леней, а может быть, из‑за спирта, бушевавшего у меня в желудке.

– А‑неч‑ка, – раздельно произнес вдруг папа, голос у него был странный, и я повернулась к нему – он сидел в дальнем углу стола, полная тарелка возле правого локтя – и то ли его поза, то ли нетронутая еда на столе рядом с ним заставили меня взглянуть на него внимательнее. Больше он ничего не сказал и даже не шевельнулся, он все так же сидел, низко опустив голову, но я как‑то сразу, в одно мгновение поняла, что он пьян – мертвецки, почти до бесчувствия, настолько пьян, что еле держится сейчас на своем стуле.

– Он что?.. Он..? – Мне не нужно было глядеть на Андрея и Наташу, которые были совершенно ни при чем, или на Иру, которая невозмутимо ела, не поднимая глаз; у Мишки на лице было несчастное и какое‑то брезгливое выражение, а когда я взглянула на Сережу, я увидела, что он зол – очень зол, настолько, что не может даже смотреть на меня, как будто он сердится на меня за то, что я вижу это, как будто это я виновата.

– Не знаю, когда он успел, – отрывисто сказал он, – я нашел еще одну печку – в другой комнате, – он неопределенно махнул рукой куда‑то в темноту, в глубь дома, – и пока я возился с дровами… он собирался отнести вам спирт, он донес хотя бы немного?

– Донес, – ответила я, – там была целая бутылка…

– Видимо, не одна, – со злостью сказал Сережа, – черт бы его побрал совсем!

Мы помолчали; тишину нарушал только звук Ириной вилки, звякающей об тарелку, потом папа вдруг завозился, раскачиваясь на своем стуле, и попробовал было засунуть руку в карман, но она только беспомощно скользнула по плотной ткани его вытертой охотничьей куртки – после нескольких бесплодных попыток он снова замер, с рукой, безвольно повисшей вдоль тела, головы он так и не поднял.

– Наверное, надо его спать уложить? – неуверенно сказала я. Ира вдруг громко, отчетливо хихикнула.

– Да‑да, – ответила она и положила локти на стол, – и очень желательно как следует его запереть. Если я правильно помню, до следующего акта осталось совсем чуть‑чуть.

– Что значит – до следующего акта?.. – спросила я, чувствуя себя очень глупо.

– О, так ты не знаешь, – сказала она весело, – ты ей не рассказывал, Сережа? Он любит пошутить, когда выпьет, наш папа.

– Ир, хватит, – сказал Сережа, поднимаясь, – положим его в дальней комнате. Поможешь, Андрюха? Мишка, подержи дверь.

Казалось, папа и не заметил, что его подняли со стула и несут куда‑то – если бы не открытые глаза, бессмысленно смотрящие в одну точку, он был бы похож на человека, который очень крепко спит. Они скрылись за дверью – Мишка держал ее – и через минуту снова появились на пороге, с усилием пытаясь протолкнуть через узкий дверной проем тяжелую кровать с металлической спинкой; вытащив ее, они плотно прижали спинку кровати к косяку двери – так, что открыть ее теперь было невозможно.

– Прости, Мишка, – сказал Сережа, голос у него был виноватый, – придется тебе сегодня спать тут, на проходе.

Мишка пожал плечами и сел на краешек кровати, но тут же вскочил с нее, потому что и хлипкая деревянная дверь, и кровать, прижимавшая ее к косяку, внезапно содрогнулись от сильного толчка, и тут же из‑за стены послышался голос, который едва можно было узнать:

– Откройте, черти, – крикнул он, – Серега, кто там еще… Откройте быстро!

– Вот и он, – сказала Ира вполголоса, – старый добрый цирк с конями. – И Сережа болезненно скривился.

Я подошла к Мишке, обняла его, и несколько минут мы просто стояли возле двери и слушали, а с другой ее стороны папа бился об нее плечом, дергал ручку и ругался – отчаянно и зло, и я думала, вот она, причина, по которой его не было на нашей свадьбе, вот почему я видела его всего несколько раз, вот почему Сережа никогда не приглашал его к нам на выходные, а вместо этого встречался с ним отдельно, в городе. Девочка, сидевшая за столом, неожиданно громко заплакала, и Наташа подхватила ее на руки, шепча ей на ухо что‑то успокаивающее, и тогда Сережа сильно ударил по тонкой двери ногой – она жалобно затрещала – и закричал:

– Да заткнись ты наконец, черт тебя подери!..

– Ну, ну, – сказала Ира, подходя к нему, – ты же знаешь, это бесполезно. Если не обращать на него внимания, он быстрее успокоится. – Она протянула руку и легонько сжала его плечо, и он тут же кивнул и сел на кровать, мрачно смотря себе под ноги, он никогда мне об этом не рассказывал, ни слова, я просто знала, что между ними что‑то не так, хотела бы я знать, что еще осталось за кадром, сколько их еще – важных вещей и незначительных мелочей, которые случились с ним без меня, до меня и которые, похоже, я никогда уже не смогу разделить с ним – в отличие от нее. Чтобы не думать об этом, я попробовала пошутить:

– Видимо, глупо будет сейчас предложить всем нам дернуть немного спирта после ужина, да? – И сразу же пожалела об этом: хмыкнул только Андрей – Наташа была занята девочкой, Сережа даже не обернулся, а Ира подняла брови и закатила глаза.

Минут через десять папа наконец затих; настроения разговаривать ни у кого больше не было, все понимали – лучшее, что мы можем сделать сейчас, после этого бесконечно длинного дня, – это лечь спать. Одна комната из трех была теперь занята – даже с учетом того, что Марина с Леней в эту ночь оставались в бане, куда мужчины отнесли им матрас и несколько одеял, для оставшихся двух комнат нас по‑прежнему было слишком много – пятеро взрослых и трое детей.

– Андрюха, давайте с Наташкой в маленькую комнату – дров возьмите с собой, там еще одна печка, – предложил Сережа. Подожди, хотелось мне сказать, так нельзя, мы не можем спать с ней в одной комнате, я не смогу, это неправильно, он поймал мой взгляд и вдруг подмигнул мне, и продолжил: – Ир, уступаем тебе место возле печки – кровать большая, ты же поместишься с двумя детьми? – Она кивнула. – Я тебе спальник сейчас принесу. Пойдем, Мишка, пробежимся до машины.

Присев на корточки возле девочки, которая, успокоившись, снова превратилась в неподвижного, отрешенного болванчика нэцке – маленькие глазки, толстые щечки, Ира снимала с нее сапожки и не обращала на меня никакого внимания, но мне все равно совершенно не хотелось оставаться с ней наедине – накинув куртку, я вышла на холодную веранду и достала сигарету. Сквозь замерзшее стекло я смотрела на то, как они идут по засыпанному снегом двору к воротам, проваливаясь в сугробы и освещая себе дорогу фонариком, – единственные, кто у меня остался, бесценные и незаменимые, два человека, чья жизнь мне важнее всего остального мира.

Едва я успела докурить сигарету и затушить ее прямо о деревянный подоконник (простите, безымянные хозяева), они вернулись; нагруженный двумя спальными мешками, Мишка направился было к входной двери, но я остановила его и еще раз обняла, как всегда в таких случаях удивившись про себя тому, что мой тощий, смешной мальчик, оказывается, выше меня почти на голову, наверное, я никогда к этому по‑настоящему не привыкну, щека у него была холодная и колючая – совсем чуть‑чуть, покрытая полупрозрачным юношеским пухом; он привычно застыл, терпеливо позволяя мне обнять себя, обе руки у него были заняты; ты сегодня спас нам жизнь, подумала я, и никто даже не успел поблагодарить тебя за это, никто не хлопал тебя по плечу, не говорил тебе, что ты молодец, совсем взрослый, но ты же знаешь, как сильно я люблю тебя, даже если я не говорю этого вслух, ты же знаешь, правда, ты должен знать. В конце концов он, как обычно, осторожно освободился и, смущенно буркнув что‑то, толкнул дверь плечом и скрылся в доме, и мы остались на темной веранде вдвоем – на фоне покрытого инеем окна я видела только темный Сережин силуэт, и как только за Мишкой закрылась дверь, он шагнул ко мне и сказал вполголоса:

– У меня для тебя сюрприз, малыш. Пойдем со мной.

Лестница на второй этаж была шаткая, узкая и громко скрипела у нас под ногами; это был и не чердак, и не мансарда, а что‑то среднее между тем и другим – с потолком, поднимавшимся в самой верхней своей точке чуть выше человеческого роста и резко падавшим вниз – настолько, что до стен можно было добраться, только встав на четвереньки, с еле различимой в свете фонарика обычной чердачной рухлядью, с маленьким окошком под самой крышей. Единственное во всем доме, оно не было заколочено; подойдя поближе, я увидела небо – черное и прозрачное, с рассыпанными по нему звездами, похожими на булавочные проколы в темно‑синей бархатной бумаге, а внизу, под самым окном – неширокий, приземистый топчан. Сережа бросил на него последний спальник, снял куртку и погасил фонарик.

– Иди сюда, маленькая, – тихо позвал он, – я страшно соскучился по тебе.

Матрас был жесткий, со старыми, скрипучими пружинами, часть которых, казалось, готова была прорвать истончившуюся от старости обшивку и вырваться наружу – это чувствовалось даже сквозь толстый спальный мешок; от него пахло пылью и немного сыростью, но все это было не важно – я прижалась губами и носом к теплой Сережиной шее в том месте, где заканчивался ворот его шерстяного свитера, и изо всех сил вдохнула, и задержала дыхание, и закрыла глаза. Вот оно, мое место, именно здесь я должна быть, только здесь мне по‑настоящему спокойно, и я готова лежать так неделю, месяц, год, и к черту все остальное; он притянул меня к себе и поцеловал – длинно, нежно, я почувствовала его пальцы, которые одновременно оказались всюду – у меня на бедрах, на шее, на ключицах, звякнула пряжка его ремня, скрипнула молния на моих джинсах, подожди, зашептала я, подожди, перегородки совсем тонкие, слышно было, как Ира тихим голосом убаюкивает детей, они услышат, сказала я, они обязательно нас услышат, плевать, малыш, его горячее дыхание обжигало мне ухо, к черту все, я хочу тебя, пружины жалобно скрипнули, он зажал мне ладонью рот, и все вокруг исчезло – как исчезало всегда, с первого дня, и так же, как всегда, окружающий мир мгновенно схлопнулся, превратился в крошечную точку на краю сознания и пропал совсем, и остались только я и он, и никого, кроме нас.

Потом мы смотрели на звезды и курили одну сигарету на двоих, стряхивая пепел прямо на пол, кому‑то, наверное, надо посторожить, сказала я сонно – не волнуйся, малыш, спи, Андрюха разбудит меня через три часа – хочешь, я посижу с тобой, разбуди меня – глупости, спи, маленькая, все будет хорошо – и тогда я заснула, крепко, без сновидений, прижавшись щекой к его теплому плечу, просто провалилась в теплую, беззвучную, безопасную темноту, ни о чем больше не думая и ничего не боясь.

* * *

…если открыть на секунду глаза, видно, что снаружи по‑прежнему ночь, черное маленькое окошко над нашими головами, квадратный кусок расшитого звездами неба, тихо и холодно, очень холодно, нужно натянуть одеяло до подбородка, но руки не слушаются, небо вдруг сдвигается с места, звезды смещаются, оставляя хвостатые следы, черный квадрат окна надвигается, увеличивается в размерах, пыльный промерзший чердак наконец исчезает, и вокруг не остается никого. Это совсем не страшно – лежать на спине и смотреть вверх, в зимнюю черноту, без мыслей, тревог и страхов, мы так хорошо умеем это в детстве – отойти на шаг в сторону и заставить весь мир исчезнуть, просто отвернувшись от него, выключить звуки, упасть в сугроб, раскинув руки, запрокинуть голову и замереть, ощущая только покой, тишину и холод, неопасный, усыпляющий, чувствовать, как неторопливо, словно огромный кит, движется под тобой планета, не замечающая тебя, не знающая о тебе; ты всего лишь крошечная точка, пунктирная линия, от тебя ничего не зависит, ты просто лежишь на спине, а кто‑то везет тебя, тянет вперед, словно на санках. Мама оборачивается и говорит – Аня, ты не замерзла, потерпи немного, мы почти дома, ты не видишь ее лица, только небо, которое движется – вместе с тобой, но медленнее, чем ты; даже если закрыть глаза, даже если заснуть, движение продолжается, и темнота, и холод; холод, не оставляющий тебя.

Я выныриваю на мгновение – Сережи нет, пыльный, сырой топчан, молчаливая чужая рухлядь, обступающая его со всех сторон, жесткие пружины, впивающиеся в спину, и нет сил повернуться; холодно, хочется пить. Молния спального мешка царапает щеку, и трудно держать глаза открытыми – всякий раз, с усилием поднимая веки, я вижу, что стены приблизились на шажок, а потолок чуть опустился, и хотя небо со всеми своими звездами снова зажато в маленькую оконную рамку, если приглядеться, то можно увидеть, как оно дрожит, вспучивая стекло, готовое ворваться и снова накрыть меня с головой. Наверное, так дома сопротивляются вторжению – насылая на заснувшего в них чужака безнадежные, нескончаемые ночные мороки, тоскливые сны, в которые вплетается каждый негодующий вздох ветра в дымовой трубе, каждый незнакомый запах или звук, исторгаемый потревоженным жилищем, принадлежащим кому‑то другому, – старые вещи, стены и скрипучие лестницы пытаются хранить верность своим хозяевам, даже если те давно уже сгинули и никогда больше не вернутся; ты можешь делать вид, что не замечаешь этой враждебности, этого возмущения и не чувствуешь попыток вытолкнуть тебя, но стоит тебе заснуть, как ты немедленно становишься беззащитен и слаб и не можешь сопротивляться.

Когда я в следующий раз открыла глаза, все исчезло – сжатое оконной рамой черное небо, скрипы и вздохи; вещи перестали двигаться, стены отступили – из‑под потолка, сквозь маленькое окошко заглядывал теперь тусклый бессолнечный зимний рассвет, освещая пыльный захламленный чердак, так напугавший меня ночью и такой будничный теперь. Все было снова в порядке, остался только холод и жажда – спустив ноги с топчана, я какое‑то время неподвижно сидела, собираясь с силами, чтобы встать – мне просто нужно уйти отсюда, вниз, в тепло, съесть что‑нибудь горячее, и я сразу почувствую себя лучше. Я с трудом зашнуровала ботинки – пальцы никак не хотели слушаться, и шнурки все время выскальзывали – накинула куртку и пошла к лестнице.

Внизу, на веранде, дремал Андрей, плотно завернувшись в свою теплую куртку и спрятав нижнюю часть лица под поднятым воротником; Сережино ружье стояло тут же, прислоненное к стене. Стекла замерзли настолько, что сделались непрозрачными – снаружи не было видно совсем ничего, словно ночью, пока мы спали, чья‑то гигантская рука вырвала дом вместе с верандой из земли и утопила в молоке. Услышав мои шаги, Андрей встрепенулся, поднял голову и кивнул мне:

– Адский холод был ночью, – сказал он и зевнул – на подоконнике рядом с ним стояла еще дымящаяся чашка с чаем, пар от которой понемногу плавил покрывшую стекло ледяную корку, – иди внутрь, погрейся. Нам повезло – день сегодня пасмурный, дым из нашей трубы с дороги не видно, можно печку топить спокойно.

Обступившая веранду молочная белизна ослепила меня, но внутри дом был погружен в полумрак – и хотя несколько досок, закрывавших ночью окна, были теперь сорваны, света, проникающего сквозь эти узкие щели, все равно было недостаточно, так что мне пришлось остановиться на пороге, чтобы глаза привыкли к темноте. Уютно пахло свежесваренным кофе.