Вонгозеро 9 страница

– Так что же, мужики, вы пешком прямо? Далеко деревня ваша?

– Не, недалеко, – отозвался улыбчивый, водружая свою рыжую шапку обратно на голову – у него было красивое, четко очерченное лицо, кирпично‑загорелая кожа, какая бывает у людей, которые много пьют и уйму времени проводят на свежем воздухе, и веселые синие глаза, – чего тут ездить? Нормально, мы своим ногам пришли. – Он так и сказал – «своим ногам», и только тут я поняла, что именно мне показалось странным, когда он заговорил со мной, – человек этот сильно, почти преувеличенно окал, словно персонаж из поморской сказки.

За спиной опять затрещали ветки и послышались шаги – обернувшись, я увидела Сережу, торопливо выходящего из‑за деревьев; лицо у него было встревоженное, но подойдя ближе, он уже улыбался:

– О, – сказал он радостно, словно увидев старых друзей, – здорово, мужики. Вы чего здесь?

– Да вот, – сказал лисий – говорил по‑прежнему только он один, – на машинки ваши смотрим. Хорошие машинки, годные. Вот эта, к примеру, – он пошел к беззащитно распахнутому Лендкрузеру и встал возле, любуясь, засунув руки в карманы; остальные трое расступились, освобождая ему дорогу, – больша‑ая, добра сколько помещается. Жрет, наверно, много?

Воспользовавшись моментом, Леня сделал несколько быстрых шагов по направлению к своей машине.

– Немало, – ответил он, голос у него был напряженный, – правда, она дизельная. – Он стоял уже совсем рядом с открытым багажником, ему оставалось только протянуть руку, он повернул голову и сделал легкое, почти незаметное движение вперед, а улыбчивый проследил за его взглядом и тут же увидел ружье – и приклад, и свисающий ремень. Он быстро вынул руки из карманов, одной рукой взял Леню за плечо и легонько повернул к себе, а второй быстро, сильно ткнул его в бок – Леня охнул, колени у него вдруг подогнулись, и, ухватившись рукой за стойку багажника, он тяжело осел на снег. Наташа закричала. Улыбчивый уже отошел на два шага, в правой руке у него блеснуло металлом – обернувшись, я увидела, что два его молчаливых спутника крепко держат Сережу, заведя ему руки за спину, третий замер возле Наташи, зажимая ей рот рукой, а позади них, шагах в двадцати, по просеке, которая еле просматривалась из‑за сгущающихся сумерек, бежит еще кто‑то – папа или Андрей, разглядеть уже было нельзя.

– Подождите, – сказала я громко, просто потому, что сейчас обязательно надо было что‑то сказать, как‑то задержать их, отвлечь, чтобы они не смотрели в сторону леса, только больше ничего не пришло мне в голову – ни единого слова, и тогда я просто повторила: – Подождите! – и обвела их глазами, стараясь взглянуть в лицо каждому из этих четверых плохо одетых мужчин, пытаясь найти хотя бы тень сомнения, какую‑нибудь слабинку, которая поможет мне подобрать слова и как‑то остановить то, что сейчас произойдет. Улыбчивый шагнул к Сереже; они не успеют добежать, думала я лихорадочно, а даже если успеют, он все равно ударит сейчас Сережу ножом, господи, помоги нам. – Да подождите же, – повторила я безнадежно, и тут дверь Витары, стоявшей позади Лендкрузера, бесшумно распахнулась, за спинами нападавших мелькнула какая‑то тень, и я сразу поняла, что это Мишка – очень бледный, он замер шагах в десяти – так, чтобы его было видно, и громко сказал:

– Мам!

– Мишка, беги. – Я хотела крикнуть, но голос подвел меня, он не услышал, он сейчас подойдет сюда – наверное, я шевельнулась, потому что улыбчивый вытянул руку и открытой ладонью задержал меня на месте.

– Ты, в шапке, отпусти ее. – Голос у Мишки был испуганный и почти детский; он подошел еще на шаг, мы посмотрели на него и все одновременно увидели у него в руках длинный охотничий карабин, который папа пристроил за Витариным сиденьем. Он с усилием передернул затвор, а затем, пытаясь крепко прижимать приклад к левому плечу, навел тяжелый, раскачивающийся из стороны в сторону ствол на улыбчивого и повторил: – Отойди от нее быстро, ну!

Человек, приближавшийся со стороны леса, уже не бежал; краем глаза я видела, как он замедлился и пошел шагом, стараясь ступать неслышно – ему оставалось еще шагов десять, но я по‑прежнему не могла понять, кто это. Остальные стояли к лесу вполоборота и ничего не видели – все их внимание было приковано к Мишке. Улыбчивый убрал руку, сжимавшую мое плечо, и повернул голову:

– Ты же не будешь стрелять, мальчик, – сказал он тихо и почти ласково, – темно уже, а вдруг в мамку попадешь? – и я тут же села, не успев даже подумать, просто с размаху опустилась на снег, больно ударившись копчиком, и крикнула:

– Мишка, стреляй! – А улыбчивый все продолжал наступать в Мишкину сторону, протягивая к нему руки, и тогда Мишка зажмурился, задрал ствол повыше и пальнул куда‑то вверх – на конце тяжелого ствола сверкнула короткая яркая вспышка, и с высоты нам на головы посыпался снег и какая‑то древесная труха. Выстрел был оглушительно громкий, и у меня немедленно заложило уши, больше всего мне хотелось закрыть глаза и не смотреть, опустить лицо в снег, но вместо этого я подняла голову – улыбчивый больше не двигался, он поднял руки и стоял теперь, загораживая мне обзор.

– Отойди на шаг, Мишка, – раздался папин голос откуда‑то справа, – ствол не опускай, все нормально, затвор не дергай, карабин самозарядный!

– Ладно вам, мужики, – произнес улыбчивый, – пошутили – и хватит, – и начал отступать назад, не отворачиваясь от Мишки – чтобы он не наступил на меня, мне пришлось отползти в сторону – он остановился, только упершись спиной в капот стоявшего сзади Паджеро, и тогда я наконец снова увидела Мишку – губа у него была закушена, глаза – круглые, а руки, в которых он держал карабин, заметно дрожали, но стоял он, не шелохнувшись, направляя ствол прямо в грудь замершего возле меня человека.

– Хватит? Пожалуй, что и хватит, – согласился папа, по‑прежнему невидимый, – только ты попроси своих шутников убрать руки и отойти подальше, и побыстрее. Пацан у нас молодой, нервный, дернет случайно пальцем – и такую дырку в тебе проделает, – с этими словами он вышел из сумерек и встал рядом с Мишкой, казалось, он сейчас положит руку ему на плечо – я испугалась, что он действительно сейчас сделает это и Мишка выстрелит – просто от неожиданности – вероятно, улыбчивый подумал то же самое, я услышала, как он шумно втянул в себя воздух и произнес сдавленно:

– Все, все, уходим мы. – Пятясь, он начал осторожно отступать, скользя тулупом по забрызганному бамперу Паджеро, а за ним потянулись остальные трое – отпустив Сережу и все еще не произнося ни слова, они сделали несколько шагов назад, а потом повернулись и побежали, быстро сворачивая к лесу и проваливаясь в снег.

Мишка стоял на том же месте с карабином наперевес, и лицо у него было такое, что я даже не стала подниматься на ноги – подползла к нему прямо на четвереньках, пригибая голову, и выпрямилась, только убедившись в том, что страшный ствол, который он сжимает в руках, направлен совсем в другую от меня сторону.

– Ты молодец, – говорил папа ему на ухо, по‑прежнему не решаясь положить руку ему на плечо, – все нормально, отпусти, давай я заберу, – но пальцы у Мишки были совсем белые и никак не хотели разжиматься, и тогда я сказала:

– Тшш‑шш, малыш, все хорошо, – а он дернул головой, взглянул на меня, на карабин – и резко, одним движением, воткнул его прикладом в снег, прислонив к машине. Мне казалось, он обязательно должен сейчас заплакать, но он не заплакал, только дрожал – сильно, всем телом – все время пока я обнимала его, а подошедший Сережа хлопал его по спине и ерошил ему волосы.

Оказалось, что все уже здесь – Андрей помогал подняться плачущей Наташе, из‑за деревьев показались Ира с Антошкой и Марина в белом комбинезоне, с девочкой на руках.

– Где этот?.. – произнес папа сквозь сжатые зубы – карабин уже снова был у него в руках. – Сказал же ему, идиоту, возьми ружье, Леня, твою мать, да где ты? – Он зашел за Лендкрузер и сразу замолчал, а мы с Сережей замерли, переглянулись и, бросив Мишку, поспешили за ним. Леня все так же сидел, прислонившись спиной к багажнику, – когда мы подбежали, он сделал попытку подняться:

– Я нормально, – сказал он, – куртка толстая у меня, куртка… как в кино, ну чего вы? – Он пытался встать, но не мог – ноги его не слушались – лицо у него было удивленное; подошли Андрей и Марина с девочкой – едва взглянув на него, она закричала, а он все упрямо возился, упираясь в снег, изъеденный и совсем черный под его рукой, и рука тоже вся была перепачкана.

– Лень, у тебя кровь, – сказала я.

– Ерунда, мне совсем не больно, – ответил он и только тогда тоже наконец посмотрел вниз.

* * *

Такие сцены часто показывают в кино – кровь, лежащий на земле человек и рядом с ним – упавшая на колени, кричащая женщина, и все мы миллион раз уже видели такое – но все равно оказались к этому не готовы, может быть, потому еще, что, кроме этих трех составляющих – кровь, человек на земле и женщина рядом, – все остальное выглядело совершенно по‑другому. Вскрикнув всего однажды, она тут же замолчала – и сразу же стало очень тихо, потому что ни один из нас, стоящих вокруг, не решился произнести ни слова, на самом деле никто из нас даже не шевельнулся, словно существовал какой‑то заранее известный всем нам сценарий, который нельзя было нарушить, испортить каким‑нибудь несвоевременным словом или жестом. Она не стала бросаться на землю рядом с мужем, прижимать к груди его голову – а вместо этого аккуратно опустила девочку, которую держала на руках, и легонько оттолкнула ее – ни к кому конкретно, просто подальше от себя, а потом медленно сделала несколько шагов вперед и осторожно села на снег – очень прямо, белые колени на белом снегу в том месте, где он не успел еще пропитаться Лениной кровью, – и замерла, все такая же безупречная и отстраненная, какой я привыкла ее видеть, и сидела так несколько бесконечных мгновений – не прикасаясь к нему и ничего не говоря, и смотрела на него, а мы, все мы, стояли вокруг и не знали, что именно нужно сейчас делать, так что когда она наконец подняла холеную тонкую руку, ухватила прядь своих длинных шелковых волос и дернула – сильно, и вырвала эту прядь, и снова подняла руку к волосам, – мы почувствовали огромное облегчение и заговорили все разом, и начали действовать.

Все происходило очень быстро – словно в течение паузы, пока мы наблюдали за этой сценой, каждый успел подумать о том, что именно следует сейчас предпринять, не прошло и секунды, как Ира уже сидела на снегу рядом с Мариной и крепко держала ее за руки, Андрей и Сережа расстегивали Ленину куртку и задирали свитер, а Наташа бежала от пикапа, на ходу пытаясь открыть пластмассовый ящичек с красным крестом на крышке. Было уже слишком темно, и папа принес из Витары автомобильный фонарь, в холодном голубом свете которого Ленин живот был какого‑то совсем уже неестественного цвета; с места, где я стояла, рану было почти не видно – она не выглядела страшной, недлинная, правда, какая‑то вздутая и неровная, но крови было немного – точнее, не так много, как я ожидала, она продолжала медленно вытекать, оставляя на бледном Ленином животе и боках темные блестящие полоски. Наташа справилась наконец с аптечкой, и теперь, сев на корточки, рылась в ней, лицо у нее было отчаянное:

– Черт, черт, я не знаю, что тут нужно, салфетки какие‑то, повязки, бинты – вот какая‑то, написано – кровоостанавливающая, только она маленькая совсем, да посветите мне кто‑нибудь! – Аптечка выскочила у нее из рук и рассыпалась, и Наташа бросилась подбирать валяющиеся теперь на снегу упаковки – бумага и целлофан, все маленькое и какое‑то несерьезное, она поднимала их и пыталась отряхнуть и складывала назад, в коробку, откуда они выпадали снова – папа направил фонарь в нашу сторону и сказал громко:

– Аня, ну помоги ты ей, надо перевязать его – и в машину, нам пора уезжать отсюда, они могут вернуться!

Одной салфетки оказалось мало, пришлось приложить сразу две – Наташа зубами разорвала упаковки и прижимала их к ране, пока я обматывала Ленин живот бинтами; получалось у меня плохо, сидеть он почти уже не мог и все пытался завалиться на бок, Андрей и Сережа держали его, но он был тяжелый, а места возле раскрытого Лендкрузерова багажника было совсем мало, и мы очень мешали друг другу. Когда наконец мне удалось кое‑как закрепить концы последнего бинта, Леню подняли – еле справившись втроем, и втащили на заднее сиденье Лендкрузера, а папа подошел к Марине, все еще сидевшей на снегу, и, нагнувшись, проговорил отчетливо:

– Я поведу, а ты залезай к нему назад и держи повязку – крепко держи, ты поняла меня? – и тогда она подняла на него глаза и кивнула, а затем встала и пошла к машине, по‑прежнему молча, как робот, даже не оглянувшись на девочку, неподвижно стоявшую в нескольких шагах – маленький красный столбик в надвинутом на глаза капюшоне. Ира взяла девочку за руку и потянула за собой к Паджеро, в котором уже сидел мальчик, и та послушно пошла за ней, аккуратно переставляя короткие толстые ножки. Папа повернулся ко мне:

– Аня, справишься сама?

– Справлюсь, – ответила я, – только с чем? Что мы будем теперь делать?

– Не знаю, – ответил он и выругался. – Главное – уехать подальше отсюда.

– Ты же понимаешь, пап, что далеко мы его не довезем, – сказал Сережа, кладя руку сзади мне на шею – на секунду я даже прикрыла глаза, так мне нужно было ощутить сейчас его прикосновение, – ему там даже ноги не вытянуть. Надо искать место для ночлега.

– Вот и ищите, – отозвался папа тут же, – в Лендкрузере нет рации, мы поедем следом, а вы смотрите по сторонам, и смотрите как следует. Мы не можем себе позволить нарваться на кого‑нибудь еще, даже если это означает, что ему придется… в общем, вы поняли.

По пути нам попалось два переезда – оба, к счастью, заброшенные и пустые, с поднятыми шлагбаумами и мертвыми светофорами; всякий раз Андрей заранее успевал предупредить нас по рации о том, что они приближаются – «сейчас будет переезд», говорил он, или «деревня справа, хорошо бы побыстрее», и я думала о том, что в бардачке у меня тоже лежит навигатор – Сережин подарок, бесполезная здесь игрушка с картой Москвы и Московской области; никому из нас и в голову не могло прийти, что когда‑нибудь от маленькой пластмассовой коробочки будет зависеть что‑то по‑настоящему важное, а теперь нам оставалось только послушно следовать за пикапом, полагаясь на его предупреждения. Он искал место, подходящее для того, чтобы остановиться, – безопасное и пустое, где мы сможем спрятать машины так, чтобы их не было видно с дороги, долить топлива, накормить детей и поесть самим, и, главное – разобраться наконец с тем, что случилось с одним из нас – чем бы это в конце концов ни кончилось. Мишка теперь сидел рядом со мной, держа в руке микрофон и напряженно глядя в окно; с момента, как он выпустил из рук карабин, мы не успели сказать друг другу ни слова, ничего, малыш, это не страшно, это подождет, нам сейчас главное – найти это чертово место, думала я, а потом я поговорю с тобой обо всем, что произошло только что на дороге, обязательно поговорю.

Череповец весь был справа – в темном зимнем воздухе трудно было определить расстояние, отделяющее нас от промышленных труб с мигающими красными огоньками на верхушках и жилых кварталов, прячущихся где‑то позади; это был первый после Твери большой город, который мы проезжали, и я ждала чего угодно – плакатов с предупреждениями, кордонов, очереди из машин, может быть, даже людей, идущих пешком, с вещами – только ничего этого не было, город равнодушно вытянулся вдоль дороги, тускло мерцая в темноте, и что бы ни происходило там в эту минуту – в двух километрах от нас, или в двадцати двух, – я была благодарна за то, что мы никогда этого не узнаем; а затем дорога внезапно изогнулась широкой дугой и увела нас налево и вверх, и я даже не стала смотреть в зеркало заднего вида, бог с вами, люди, разбирайтесь сами со своими болезнями, страхами, сожженными машинами, со своим желанием выжить, я хочу одного – быть от вас как можно дальше.

– Сейчас будет развилка, – сообщил Андрей негромко, – и пока мы до нее не добрались, надо бы решить одну вещь. У нас тут с Наташкой возникла одна идея – если верить карте, тут полно вокруг должно быть дачных поселков, ну таких, садовых, там по идее зимой никого нет, и спокойнее места нам тут точно не найти, ребята. Только нам для этого придется отклониться от маршрута и проехать немного дальше в сторону Вологды. Вы как?

– Как, как, – отозвался Сережа тут же, – показывай дорогу. Что скажешь, Аня?

Я посмотрела на Мишку, он – на меня, а потом он поднял микрофон к губам и ответил:

– Мы согласны, – и это было первое слово, которое я услышала от него с тех пор, как мы сели в машину.

Вероятно, дачные поселки одинаковы везде, где бы ни находились – узкая дорога, редкие деревья, разномастные, аляповатые щитовые домики с полукруглыми, горбатыми крышами, укрытые целлофаном грядки и железные ворота с замком на въезде. Первый, который нам попался, был расположен слишком близко к трассе, отделенный от нее только узкой полоской леса, зато второй мы чуть не проехали сами, несмотря на то что искали его, – так хорошо он был спрятан; дорогу к нему, разумеется, никто не чистил, так что мне пришлось пропустить вперед тяжелый Лендкрузер, а потом и Паджеро, чтобы они хотя бы немного пробили перед нами колею. Это все равно почти не помогло; я старалась ехать след в след, но все двести метров от дороги чувствовала, как подается и уходит вниз снег под Витариными колесами, и очень боялась, что застряну. Когда Витара наконец добралась до ворот, папа с Сережей уже возились с замком, а Андрей стоял возле них с фонарем; я заметила несколько бетонных фонарных столбов, но вокруг было совершенно темно – судя по всему, электричество здесь уже не работало.

Мне совсем не хотелось выходить сейчас, но я все‑таки сделала это и подошла к Лендкрузеру – двигатель работал, сквозь тонированные стекла я разглядела только тусклые голубоватые огоньки приборной панели; открыв водительскую дверь, я заглянула внутрь – в салоне было тихо, стоял тяжелый, резкий запах. Переднее пассажирское сиденье было отодвинуто вперед до упора, а на полу, между сиденьями, неудобно скорчившись, сидела Марина – обе ее руки были прижаты к Лениному животу, голова опущена; ни один из них не шевельнулся и никак не отреагировал на открывшуюся дверь, словно оба они заснули или превратились в странную застывшую скульптуру.

– Как он? – прошептала я, словно они на самом деле спали и я боялась разбудить их, но она не ответила и не подняла головы, а только едва заметно пожала плечами, не меняя позы. – Кровь течет еще? – Но она не ответила и на это – просто снова подняла и опустила плечи.

Наверное, мне нужно было сказать что‑то вроде «мы почти на месте» или «все будет хорошо», но я не смогла себя заставить – если бы она хотя бы подняла голову, посмотрела на меня, заплакала – мне было бы легче, но ей, казалось, совершенно не нужны были мои слова, и потому я как можно тише захлопнула дверь и вернулась к воротам.

Замок был уже перепилен, и теперь папа с Сережей разводили в стороны тяжелые воротины, сваренные из толстых железных прутьев, – широкие решетки скрипнули и неохотно поддались, и в свете фар мы увидели длинную, уходящую в темноту неширокую улицу, с обеих сторон сжатую разносортными заборами.

– Снега полно, – сказал папа, – не застрять бы.

– Зато точно нет никого, – Андрей посветил фонарем себе под ноги – снег был нетронутый и гладкий, – надо только выбрать дом, – и пошел вперед, пешком, неглубоко проваливаясь, а папа, закинув на плечо карабин, отправился следом за ним:

– Андрюха, ищи дом с трубой, минус двадцать на улице, электричества нет, в холодном доме до утра не доживем.

Дом нашелся почти сразу, в одной из боковых улиц недалеко от въезда – второй этаж был совсем маленький, в одно окно, скорее всего чердак или мансарда, но печных трубы на крыше было целых две – и мы так обрадовались, что не стали искать ничего другого. Участок был крошечный, с какими‑то подвязанными кустами и невысокими фруктовыми деревьями. Места на нем не было даже для одной машины, не говоря уже обо всех четырех, так что их пришлось поставить снаружи, за забором, прямо посреди улицы; зато позади дома обнаружился колодец – похожий на вытянутую вверх собачью будку, со снежной шапкой на треугольной крыше, а в самом дальнем углу участка – маленькая бревенчатая баня с пристроенной к ней аккуратной поленницей, доверху набитой дровами.

Холод снаружи был обжигающий – пока Сережа обухом топора сбивал хлипкий замок с входной двери, ведущей на небольшую застекленную веранду, уши у меня замерзли так, что я почти перестала их чувствовать. Внутри было, пожалуй, так же холодно – просто не было ветра; войдя, я машинально нашарила на стене выключатель и щелкнула кнопкой – разумеется, свет не зажегся. Выстуженный, маленький и темный, с заколоченными фанерой окнами, это все же был дом – настоящий, укрывающий от непогоды: стопка пыльных, перевязанных веревкой книг в углу на веранде, три комнаты, застекленный буфет с безмолвными пирамидами чашек и тарелок, часы на стене и, наконец, самое главное – печь, большая, кирпичная, твердо стоящая в самой середине дома. Еще не все успели зайти внутрь, а Сережа, опустившись возле нее на корточки и зажав фонарик в зубах, уже набивал топку дровами, лежавшими тут же, на полу; я присела рядом и какое‑то время молча смотрела на то, как разгорается огонь, думая о том, как он спокоен, этот мужчина, которого я выбрала себе в мужья, как уверен он в том, что все обязательно будет хорошо, и ругала себя за то, что за все время, проведенное рядом с ним, я так и не научилась разделять его спокойствие и уверенность, потому что не могу не думать сейчас о том, что этот крошечный затхлый домик – настоящий дворец по сравнению с тем, что ждет нас на озере.

– Ничего, Анька, через два часа здесь можно будет в майках ходить, вот увидишь, – сказал он, повернув ко мне лицо, и в оранжевых отблесках огня я увидела, что он улыбается.

– У Леньки нет двух часов, – произнес вдруг папа откуда‑то из‑за моей спины, – мы и так уже потеряли много времени. Я послал Андрюху баню растопить – перенесем его туда. Аня, у нас с собой справочник был медицинский, ты бы поискала, а?

– Да что нам даст этот справочник, мы даже повязку не смогли наложить как следует, – сказала я, но послушно поднялась на ноги и пошла назад, к машинам.

Справочник нашелся быстро – собирая вещи, мы вспомнили о нем в последнюю очередь, уже после того, как все остальное было уложено, и Сережа просто воткнул его между двумя большими сумками. Я включила маленькую потолочную лампочку и осталась в машине, чтобы пролистать его в тишине – в холодный, темный дом возвращаться было незачем, а здесь было тепло и спокойно. Я была почти уверена, что ничего не найду, – что тут может быть полезного, в этой тонкой книжке – лекарственные растения, симптомы детских инфекций? К моему удивлению, нужная мне статья нашлась почти сразу – совсем короткая, неподробная, и почти каждый абзац в ней заканчивался фразой «без промедления эвакуировать в хирургическое учреждение», но она была, эта статья, я прочла ее два раза подряд, медленно, пытаясь понять каждое предложение, а потом, загнув страницу, сунула справочник под мышку и пошла обратно, к дому. Когда я открыла дверь, все посмотрели на меня – кроме Андрея, возившегося в бане, и Лени с Мариной, которых решено было оставить в Лендкрузере до тех пор, пока в доме не станет хотя бы немного теплее, они все были здесь, в центральной комнате с печкой. Тут было все так же холодно; на столе, покрытом смешной скатертью с подсолнухами, неровно горела маленькая толстая свеча, и в свете ее дрожащего крошечного огонька почти не видно было их лиц – только полупрозрачный белесый пар от их дыхания.

– Есть две новости – плохая и очень плохая, – сказала я, потому что они ждали от меня каких‑то слов, как будто оттого, что книжка была у меня в руках, я одна знала, что нужно делать, – если нож вошел неглубоко, нужно просто зашить рану и как‑то остановить кровь, и тогда, если не начнется заражение, он выкарабкается – но ему нужно лежать, дня три или четыре, и все это время нам придется провести здесь.

Они продолжали молча смотреть на меня и ждали, что я скажу дальше, и тогда я закончила, мысленно радуясь, что здесь, в этой комнате, нет Марины, а девочка еще слишком мала, чтобы понять мои слова:

– Если нож вошел глубоко, проткнул брюшную стенку и повредил что‑нибудь у него внутри, – сказала я, – мы ничем не сможем ему помочь, даже если зашьем рану и остановим кровь – он все равно умрет. Я только не знаю когда, – добавила я, потому что они все еще молчали, – там не написано. И мне кажется, это будет очень мучительная смерть.

– Что тебе нужно, чтобы зашить рану? – спросил наконец Сережа.

– В каком смысле – что мне нужно? – уточнила я испуганно. – Ты правда думаешь, что зашивать его буду я?

Никто не спорил со мной, но вопрос мой так и остался без ответа – вернулся Андрей, сообщивший, что баня начала прогреваться; стоя на крыльце, я наблюдала за тем, как мужчины осторожно вытаскивают Леню из машины, а затем медленно, проваливаясь в глубокие сугробы, несут его в баню. Дверца Лендкрузера так и осталась открытой, и в слабом свете салонной лампочки видно было, что Марина по‑прежнему сидит внутри, сложив руки на коленях, – неизвестно, сколько бы она просидела так, не двигаясь и не поворачивая головы, если бы Наташа не сбегала за ней и не привела ее в дом – войдя, она тут же села в углу, возле стола, и снова замерла; ее прекрасный белоснежный комбинезон спереди весь был испачкан – рукава, грудь и даже колени были покрыты уродливыми бурыми пятнами, на которые она, впрочем, не обращала никакого внимания. Мишка принес из колодца ведро воды – в баню, в баню неси, сказала ему Наташа, пусть поставят на печку, чтобы согрелась, – она снова копалась в аптечке. Я боялась пошевелиться, лишний раз сказать что‑нибудь, неужели они действительно рассчитывают на то, что я смогу взять в руки иголку и воткнуть ее прямо в страшный, бледный, перепачканный кровью Ленин живот; что, если он закричит, дернется, что, если я не смогу помочь ему, если все это причинит ему только дополнительные страдания, а потом он умрет – все равно, несмотря на все наши усилия? Что, если он умрет прямо там, пока я буду зашивать его?

Вошел папа:

– Все готово, девочки, – сказал он с порога, – надо идти. Ира, побудь с детишками, а ты, Наташа, помоги Анюте, – и заметив, что мы не двигаемся с места, повысил голос: – Ну что же вы, давайте, шитье – это женское дело.

– Нет‑нет‑нет, – проговорила Наташа быстро, – я точно не могу, и не просите, я при виде крови сразу в обморок падаю, вот, возьмите – иголка, нитка – самая толстая, какую я смогла найти, бинтов еще целая куча, все, что хотите, только я туда не пойду. – Она подошла ко мне и почти насильно впихнула мне в руки раскрытую пластиковую коробку, а я подумала: прекрасно, я должна идти туда одна, там, наверное, уже пахнет – так же страшно, как пахло в салоне машины, свежей кровью и страхом; я сделала шаг к двери, другой, и тогда Ира вдруг сказала:

– Подожди, я пойду с тобой.

В бане было еще не жарко, но куртки уже можно было снять; пахло скорее приятно – разогретым деревом и смолой, мы оставили верхнюю одежду в предбаннике и зашли в парилку – маленькую и тесную; Леню положили на верхнюю полку, прямо на светлые некрашеные доски; мужики, сказала Ира недовольно, постелили бы что‑нибудь; они сняли с него ботинки, куртку и свитер, но брюки оставили – он лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, очень бледный и весь какой‑то желтый, так что если бы не его отчетливое, неровное дыхание, я подумала бы, что он уже умер. К низкому дощатому потолку они прикрепили несколько связанных между собой фонариков – единственное освещение, которое было здесь доступно, – неровный, чуть дрожащий круг света, который они давали, был настолько мал, что не мог даже захватить целиком лежащего на полке человека, и его босые ноги с короткими расплющенными пальцами оказались уже за пределами этого круга, в темноте.

Я поставила аптечный ящичек на нижнюю полку, выпрямилась и посмотрела на Иру – она стянула через голову шерстяной свитер и осталась в светлой футболке с короткими рукавами; без толстого свитера она казалась совсем худенькой, длинная шея, торчащие девчачьи ключицы, тонкие, покрытые светлым пухом незагорелые руки. Мне было неловко вот так разглядывать ее, но я ничего не могла с собой поделать; похоже, она этого даже не заметила – связав свои длинные волосы узлом на затылке, она подняла голову и сказала:

– Давай руки вымоем, вода уже согрелась, наверное.

Дверь в парилку приоткрылась, на пороге снова показался папа.

– Держи, – сказал он, протягивая мне две бутылки – большую и маленькую, – вам пригодится, тут новокаин, чтобы хоть немного обезболить, и еще вот – спирт, для дезинфекции. А еще мы нашли вот это, – он приоткрыл дверь чуть пошире и осторожно внес невысокую, источающую теплый оранжевый свет стеклянную колбу, – поставьте себе куда‑нибудь, чтобы посветлее было, только не переверните – она керосиновая.