Рационализм

Рационализм — одно из самых употребительных бранных слов современности. Мы все — такие разные во всем — сходимся в осуждении рационализма, или незаконных претензий разума. Однако рационализм, или борьба с ним, не легко укладывается в линию уже рассмотренных нами «измов». Все они, включая и психологизм, били прежде всего в чувство. Но чувство и разум вечные антогонисты. Трудно протестовать одновременно против чувства и против разума. Наше время_, действительно, осуществило этот невозможный синтез. Но и в нем антирациональная струя течет, не всегда сливаясь с антиэмоциональной.

Борьба с рационализмом началась давно, — быть может, раньше, чем борьба с психологизмом, и отмечает прежде всего десятилетия символизма и культуры, с ним связанной, ныне уже отошедшей в прошлое. Наше время, убивающее символизм, сохранило этот отрицательный пункт его наследия.

Строго и по существу рационализмом называется философия XVII в. и его тенденция объяснить весь мир и человека из чистого, т.е. логического разума. То, что именуется рационализмом XIX в. есть скорее абсолютизм научности, что не одно и то же. Наука XIX в. покоится столько же на опыте и эксперименте, сколько на математическом разуме. Неуклюжее французское слово scientisme лучше характеризует тенденции прошлого века — может быть, и нынешней Сорбонны. С 90-х годов, когда во Франции Брюнетьер[bb] провозгласил банкротство науки, начался закат и разума. В философии под знаком иррационализма стоят интуитивизм, прагматизм и родственные системы. Бергсон во Франции и Лев Шестов в России еще и поныне[cc] несут это боевое знамя. Наука, конечно, не умерла, но подорвана в своем жизненном самочувствии. Ее удалось серьезно дискредитировать, и юноша, выбирая свой путь, редко ищет чистого знания. При таких условиях прогрессирующее невежество не должно удивлять: оно находится в полном созвучии с «эпохой».

То циническое попрание науки и фальсификация ее в государственных целях, какие мы видим во всех странах диктатуры, были бы немыслимы в самых деспотических режимах прошлого века <...> Наука откровенно.«прагматически» взята на службу, одета в мундир. Нет чистой общечеловеческой науки, есть наука определенного класса или определенной расы. Есть, пожалуй, некоторое различие в и отношении к науке коммунизма и расизма. Коммунизм, отрицая чистое знание, обнаруживает детскую приверженность к оциентизму, комбинируя XIX в. с XVIII. Расизм последовательнее в своем отрицании. Он ведет борьбу с самым началом интеллектуализма. Он учит о примате инстинктивной жизни над сознанием: о примате крови над разумом. В этом смысле он философичнее, современнее и опаснее. Недаром ему подают руку некоторые из самых острых философов и теологов Германии (Гейдеггер[dd], Гогартен).

В искусстве иррационализм забил мощной струей в новой романтике символизма, который стремился разрушить мир разумной действительности и открыть двери фантастическому. Царство фантазии кончилось, поэзия вернулась на землю. Но земля потеряла свой устойчивый разумный смысл. «Отстранение», как художественный прием, не праздная игра формалистов, оно соответствует новому восприятию мира. Почти всегда писатель наших дней начинает с разрыва или надрыва привычных, логических связей между вещами. Не заменяя их, подобно символизму, связью намеков и предчувствий мира иного, он просто оставляет мир в его бессмыслице. Он погружает его в хаос, совершая, вместо творения нового, как бы «растворение старого мира. В изображении человека самое поразительное — это отсутствие устойчивых характеров. Человек не только ни добр, ни зол, ни умен, ни глуп, но в своих поступках он не руководствуется ничем. От него можно ждать всего. Это полное отсутствие мотивации (Сирин)[ee]. Л. Шестов мог бы быть вполне доволен таким радикальным преодолением необходимости.

Религия в настоящее время не имеет перед собой врага в лице философского рационализма,— даже сциентизм редко встречается в русской зарубежной мысли. Но под именем рационализма ведется борьба со всяким употреблением человеческого разума. Недоверие легендам, сонным видениям и мнимым чудесам, историческая критика в применении к Библии и даже житиям святых — все является признаком рационализма. Но, быть может, самым опасным, ибо скрытым врагом признается само богословие.

Каковы бы ни были предпосылки богословия — оно само может быть резко иррационалистическим,— но без употребления разума, без формы разумного мышления, оно просто не существует, делает его подозрительным — не для одних благочестивых старушек и «христианской молодежи», но и для молодых поэтов и для иных философов.

Отстаивая свое право на существование, богослов дает отпор старушке. Поэтому в церковном обществе, как и в других сферах жизни, нет единства стиля. Для одних (для старушки или «христианской молодежи») главный враг — рационализм. Для многих богословов среднего возраста враг — это эмоционализм, в борьбе с которым призываются на помощь и греческая, патриотика, и западная томистическая традиция. Есть, наконец, круги, которые совмещают отрицание обоих «измов», т.е. и чувства, и разума. Мы уже видели их: это те, кто живет ритуализмом и аскетизмом — две струи, часто
сливающиеся в жизни.

Убедившись, что борьба с рационализмом в современности есть
борьба с разумом, а не с его злоупотреблениями, позволительно
спросить себя: какова должна быть религиозная оценка самого
иррационализма? Если рационализм может быть ересью, то иррационализм всегда ею является. Ибо рационализм, по своему
формальному определению, не содержит отрицания других, кроме
разума, источников веры и жизни. Иррационализм же представляет
такого рода отрицание (и только отрицание) одной божественной
способности человека, одной стороны в его «образе Божием», и при
том той, которая была главенствующей для христианской древности.
Лишенный разума, animal rationale схоластиков, человек перестает
быть человеком, т.е. тем «умным», «словесным» существом, каким
называет его греческая Церковь.