Эмоционализм

Говоря о психологизме, мы уже должны были сказать об эмоционализме или эмоциональности. Они не только относятся друг к другу как целое к части — душа к чувству. По-видимому, эмоции, или чувства, или сердце составляют самый корень человеческой душевности. Разум слишком объективен и связан с миром идеальным. Ноля находится в тесном отношении к моторно-мускульной системе и через нее к миру энергий физического мира. Эмоциональное в человеке — самое душевное в нем и потому самое человеческое. Оно прежде всего отличает его от бездушных тел и, вероятно, от бестелесных духов.

Борьба с эмоциональностью началась значительно позже борьбы с психологизмом. Это явление, главным образом, послевоенной Европы. Яркая, но краткая вспышка эмоциональности отделяет позитивизм XIX столетия от новейшего, ни в чем на него не похожего позитивизма XX в. Последние десятилетия старого века (fin de siecle) и первая половина нового отмечены приматом чувства. Декадентское и символическое искусство культивировало «ощущения» и «переживания». Католический модернизм хотел всю религию свести к религиозному чувству. Следует признать законность последовавшей реакции. Новый реализм и футуризм — против символизма; дог­матизм против модернизма — это справедливо. Но победители давно уже, не довольствуясь вытеснением противника со своих территорий, продолжают беспощадную войну на истребление, по методу совре­менных гражданских войн.

— Пусть о чувствах бездельники строчат

Бутафорских восторгов чушь.

Это из стихотворения одного симпатичного молодого эмигрант­ского поэта. Он явно хочет быть созвучным музе советской, и потому его слово имеет более широкое значение. Лирическая поэзия не нужна эпохе; почему-нибудь да твердит Адамович[y] не пишите стихов. Эпоха требует «эпоса». Замечательно возрождение давно похороненного эпического жанра — «поэмы», новый расцвет — уже, казалось обреченного романа, и проникновение в литературу тех чисто описательных форм, которые раньше были уделом журнализма. Половина популярных писателей Франции — журналисты. Роман и повесть перемешиваются с хроникой, с историей, с «монтажем» источников, с голой и бесстрастной информацией.

С другой стороны, и в романе, и в поэзии все более выветривается то чувство par exellence[z], которым жило лирическое искусство всех веков. Я говорю о любви. Что-то случилось не только в поэзии, и в жизни, что этот источник всякого лиризма вдруг иссяк, любви осталась сексуальность, осталась социальная проблема, связанная с браком, остались дружба и товарищество,— вероятно, в России,— но все это не может питать поэзии. Сердце уже не дрожит от близости и памяти любимой. Страдания неразделенной любви ни в ком не вызывают сочувствия. Любовь опустилась на грань смешного.

Из двух самых могучих эмоциональных корней искусства остается смерть, которой все более живет безлюбовное человеческое сердце. Это последний приют лиризма не в одной русской эмиграции. Замечательно, что смерть составляет заветную тему двух самых больших талантов Англии: Моргана и Вирджинии Вульф. Но, конечно, чувство или комплекс чувств, связанных со смертью бессильны остановить распад искусства. Бессмысленно воспевать смерть или дрожать от ее тени. Лучше идти ей навстречу. Современный человек начинает умирать деловито и спокойно, как зверь.

Борьба с эмоцией в церкви, т.е. с религиозным чувством, проходит под знаком аскетической трезвости и сухости. Чувство — на аскетическом языке — это «прелесть». Оно всячески изгоняется из богослужения под предлогом борьбы за строгий стиль. Эмоциональная стихия глубоко вошла за последние века в восточную литургику вместе западной музыкой. Признаем охотно, что не всякая музыка совместима с церковным культом; что в этом отношении прошлый век много грешил. Теперь повсеместно возвращаются к строгим древним распевам — параллель западному григорианскому унисону, который тоже в большой моде. Монастырское канонаршение, убивая в зародыше умение, достигает поразительного бесстрастия: звук поющего камня. Строго осуждается всякий привкус чувства вдохновения в словах священника и чтеца. Певучая монотонность съедающая все смысловые и эмоциональные оттенки речи, из бытовой окаменелости становится последним криком моды. В XIX в. все были согласны с пожеланием Фамусова:.

Читай не так, как пономарь,

А с чувством, с толком, с расстановкой.

Теперь, наконец-то, и пономарь, точнее псаломщик, дождался своей реабилитации. Создалась целая философия и теология пономарства. Посуше, пожестче, построже. Выразительность — вот враг. И опять признаем, что театральная выразительность в Церкви еще неуместнее, чем в чтении стихов. Но отсюда далеко до апологии окамененного нечувствия. Борьба с эмоциональностью грозит засыпать песком все ключи живой воды и превратить эдемский сад в пустыню. «Камень веры» — и песок слов. А где же источник «воды, текущей в жизнь вечную»?