Сентиментализм

Сентиментальность может быть оттенком эмоциональности чрезвычайное уточнение и обострение чувствительности. Но нашей эпохе до такой степени чужда чувствительность Карамзинского века мы до такой степени огрубели и покрылись носорожьей кожей, что никому не приходит в голову, желая выругаться, употреблять это слово в его первоначальном эстетическом значении. Зато оно слышится — и притом на каждом шагу — в связи с этическими ассоциациями.

Под сентиментальностью понимается теперь простое сострадание или жалость к человеку, даже всякое желание — не то, чтобы не убивать людей, а убивать их возможно меньше, Для генералов на войне сентиментальность — щадить жизнь своих солдат, если это может повредить успешности операций. Для большевиков сентиментальность — щадить жизнь своих врагов, остатки побежденных классов и даже просто людей, лишних в процессе строительства. Но у всех сейчас в крови размножаются микробы этого <...> яда. Разница лишь в том, какого цвета микробы, красного или черного преобладают. Да и разницы в сущности почти нет. Все — черные, ибо гасят свет. Все — красные, ибо жаждут крови. Сейчас мы остановимся бегло на последнем, красном оттенке — и при этом не в чисто этической, а в отраженных сферах — в искусстве и религии.

Борьба с моральной сентиментальностью в искусстве — проявляется в культивировании жестокости. Прямой садизм встречается редко; он принадлежит чувствительному веку, являясь, извращением жалости. Это декаденты играли в садизм («Саломея»)[aa]. Наша эпоха требует естественного или деланного безразличия к человеческой жизни. Раздавил червяка и пошел дальше. Советская литература, за малыми исключениями, вся построена на этой культуре холодной жестокости. Апофеоз суровых борцов, кожаных курток понятен. Поразительно другое. Сам народ русский, русское крестьянство изображаются зверем, изумительным по своей стихийной бесчеловечности. В Бунине и Горьком этот, впервые привидевшийся им образ жестокого русского мужика, вызвал отвращение. Для Вс. Иванова это прием героизации. Трудно сказать насколько эти изображения правдивы. Несомненно, что революция провела какую-то неизгладимую борозду. Но сомнительно, чтобы она могла начисто вытравить жалость в душе того народа, для которого жалость была единственной добродетелью. Озверел, вероятно, русский народ. Озверела русская литература.

В меньшей мере та же игра в бесчувствие ведется и здесь: эмигрантской русской и в большой европейской литературе, молодых, еще не попробовавших настоящей человеческой крови, ребячество: посмотри какой я, мне все ни по чем. Для других, испепеленных, это подлинная смерть человечности.

Но совершенно невыносимо уже, когда борьба с сентиментальностью, т.е. милосердием, ведется в Церкви. Вместо отпора торжествующей стихии зверя, здесь как во все эпохи варваризации — начинается отступление перед зверем. Некоторые признаки его мы уже видим. Уже мечутся стрелы в любовь — конечно, чисто человеческую, чисто естественную любовь! Любовь берется в кавычки; уже почти немыслимо, безвкусно определять христианство (следуя XIX в.) как религию любви. На Западе закатывается звезда Франциска Асизского, меркнет культ его, в прошлом поколении увлекавший почти все культурное человечество. Св. Доминик вытеснет его в католическом сознании. Не знаем как в России, но в зарубежьи наибольшим почитанием пользуются воинственные святые — возможные покровители в гражданской войне. В связи с апологией войны, столь модной в некоторых церковных кругах, даже невинный и благочестивый культ святых приобретает зловещее значение.

С победой архаизирующей тенденции в иконописи с иконостаса глядят уже давно забытые суровые византийские лики. К ним трудно молиться о прощении и жалости. Такие не пожалеют. Окаменевший, жестокий человек создает небо по своему образу и подобию.