J 4 Зак. 3178

Б. А. САДОВСКОЙ

Трагедия Лермонтова

А изумительная «Любовь мертвеца», одно из лучших произ­ведений Лермонтова?

Что мне сиянье Божьей власти

И рай святой? Я перенес земные страсти

Туда с собой: Ласкаю я мечту родную

Везде одну; Желаю, плачу и ревную,

Как в старину.

Апофеоз любви, пережившей смерть! Воистину, любовь силь­нее смерти, именно сильнее. Все обаяние поэзии Лермонтова в его силе. Он — силач, сказочный богатырь. Недаром современ­ник его, художник П. А. Федотов, называл его стихи «песнями богатыря в минуты скорби неслыханной»¹³.

Я не могу любовь определить, Но это страсть сильнейшая.

Горе тому, у кого любовь на всю жизнь остается сильнейшей страстью. Она неизбежно приведет его к крушению. Для Лер­монтова главный ужас заключался в раздвоенности его любви, в той пропасти, что зияет вечно между женщиной и идеалом. Он, как Дант, создан был для любви истинной, для любви бес­смертной, но в этой жизни не пришлось встретить ему свою Беатриче. Судьба при рождении одарила его нездешним чув­ством любви, как бы забыв, что ему предназначено жить на земле. Он искал, тоскуя, неземную мечту, а кругом были Лопу­хины, Сушковы, Смирновы¹⁴, Щербатовы¹⁵. Что же оставалось поэту, как не любить «мечты своей созданье»?¹⁶ Но и сущест­вовать одною мечтою он не мог: он был человеком, сыном пра­ха и жителем земли. В груди его вулканом вскипала страсть; он не в силах был оставаться равнодушным перед чарами пре­красных женщин. И, презирая их безмерно, шел к ним со свя­тыней в глубине души, зная, что ничего не найдет в ответ.

Есть рай небесный! Звезды говорят; Но где же? вот вопрос, и в нем-то яд. Он сделал то, что в женском сердце я Хотел сыскать отраду бытия^1Т.

Подлинная любовь Лермонтова, конечно, не земная. Иначе он вряд ли бы невредимо пронес ее сквозь жизненные дебри. Та грязь, что его окружала с детства, давно захлестнула бы белый

мрамор земного идола, но голубую воздушность женственного видения она оттеняла еще чище. Сны, к счастию для людей, неподвластны ужасам житейским.

В ребячестве моем тоску любови знойной

Уж стал я понимать душою беспокойной;

На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,

При свете трепетном лампады образной,

Воображением, предчувствием томимый,

Я предавал свой ум мечте непобедимой:

Я видел женский лик — он хладен был, как лед —

И очи... этот взор в груди моей живет;

Как совесть, душу он хранит от преступлений;

Он след единственный младенческих видений...

И деву чудную любил я, как любить

Не мог еще с тех пор, не стану, может быть¹⁸.

Женский взор святого призрака сопровождает поэта во всю жизнь, как «след единственный младенческих видений». Мо­жет ли он, влюбленный в мечту, любивший «чудную деву» так, как «любить в другой раз он не может и не станет», — мог ли он любить дев земных?

До сих пор никто еще, кажется, не обращал серьезного вни­мания на огромное автобиографическое значение лермонтов­ского «Сашки». Поэму эту считают нескромным подражанием Полежаеву, легкою шалостью молодого пера, а между тем это Полная содержания и серьезная значением пиеса. Из нее це­ликом вышла «Сказка для детей»; последнюю сближает с ♦Сашкой» не только общий тон рассказа, но и буквальное со­впадение некоторых стихов. В «Сашке» встречаются места удивительной выдержанности и силы, и можно бы пожалеть, что Лермонтов бросил поэму неоконченной, если бы из ее хаоса не возникла через несколько лет стройная колоннада «Сказ­ки». Висковатовы и Введенские¹⁹ в своем педантическом глу­бокомыслии пренебрежительно обошли поэму, хотя, конечно, героя ее нельзя считать безусловным двойником Лермонтова. Но все-таки историко-биографическая правдивость «Сашки» бесспорна. «Сашка» — ценнейший документ для характерис­тики Лермонтова-ребенка и Лермонтова-юноши в первые сем­надцать лет его жизни, до самого поступления в школу гвар­дейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Читая «Сашку», начинаешь яснее понимать трагическую сторону в

Б. А. САДОВСКОЙ

Шлгедия Лермонтова

7Hi -------------------

-•»■>

жизни Лермонтова: нежная, как крылья мотылька, чистая, как вершины кавказских гор, душа гениального ребенка уже в раннем детстве заляпана была комками житейской грязи.

И Саша был четырнадцати лет.

Он привыкал (скажу вам под секретом,

Хоть важности большой во всем том нет)

Толкаться меж служанок. Часто летом,

Когда луна бросала томный свет

На тихий сад, на свод густых акаций,

И с шепотом толпа домашних граций

В аллее кралась, — легкою стопой

Он догонял их, и, шутя, порой

Его невинность (вы поймете сами)

Они дразнили дерзкими перстами.

Раннее прикосновение порока, «смутив ребенка сон покой­ный», дыханием набегающей бури налетело на зеркальную гладь души и заставило навсегда задрожать ее сладострастной зыбью. На людей, подобных Лермонтову, первое познание доб­ра и зла кладет неумолимый отпечаток, своего рода каторжное клеймо, доводящее иных до самоубийства.

По тем временам (сто лет назад) сближение подрастающего барчонка с миром девичьей было явлением неизбежным и при­том обычным. Конечно, сама строгая бабушка Арсеньева²⁰ ни­сколько не огорчилась бы, узнав о связи Мишеля с дворовой девушкой. Девичья в помещичьей усадьбе была особым миром; сюда отбирались красивейшие и умнейшие девушки, часто не­законные дочери господ; здесь зарождались крепостные актри­сы и танцовщицы, но под старость из девичьей же выходили Арины Родионовны и Натальи Савишны²¹. Из какого-то лож­ного стыда (перед чем?) мы все еще затеняем положительные стороны старой помещичьей жизни, доныне не исследованные. Девичья играла большую роль в юности наших предков. Из за­писок гр. Л. Толстого мы знаем, что отца его в шестнадцать лет родители соединили «для здоровья» с одной из дворовых деву­шек*. Сам Толстой в «Отрочестве» рассказывает о любви к гор­ничной Маше²². В девичьей возникало первое очарование жен­ской любви, вспыхивали первые порывы сладострастия, но далеко не для всех влияние это оказывалось вредным и роко­вым. В воспоминаниях Фета мы находим идиллическое описа­ние прекрасной горничной Аннушки, пробудившей первую

* Лев Николаевич Толстой: Биография / Составил П. Бирюков, по неизданным материалам. М., 1906. Т. I. С. 50.

возвышенную страсть в груди будущего певца «Соловья и розы» *²³- У Лермонтова описание ночных свиданий с Марфу-Швй сделано, несомненно, с натуры.

_1Т, Во тьме ночной,

£-■>«■

На цыпочках по лестнице ступая, В чепце, платок накинув шерстяной, Являлась к Саше дева молодая. Задув лампаду, трепетной рукой Держась за спинку шаткую кровати, Она искала жарких там объятий. Потом, на мягкий пух привлечена, Под одеяло пряталась она; Тяжелый вздох из груди вырывался, И в жарких поцелуях он сливался.

Правда и то, что, как признается поэт,

Я пробежал пороков длинный ряд

И пресыщен был горьким наслажденьем.

'.Старческий опыт, проклятый опыт Адама, рано воцарился в

(Йустошенной душе полуребенка.

~ А главное — Сашка «имел большую склонность к разру-

щбнью». Прототип его, Александр Арбенин в неоконченном

прозаическом отрывке, характеризуется теми же самыми чер-

тами.

«Зимой горничные девушки приходили шить и вязать в дет-окую... Саше было с ними очень весело. Они его ласкали и це­ловали наперерыв, рассказывали ему сказки про волжских разбойников, и его воображение наполнялось чудесами дикой Х&абрости и картинами мрачными, и понятиями противуобще-С*венными. Он разлюбил игрушки и начал мечтать... Ему хоте-ДОСЬ, чтоб кто-нибудь его приласкал, поцеловал, приголубил, старой няньки руки были такие жесткие... Саша был пре-гованный, пресвоевольный ребенок... Между тем природ -всем склонность к разрушению развивалась в нем необык-

«Подобно всему дому я испытывал невольное влечение к горнич­ной или, как тогда говорили, фрейлине мама Аннушке. Это была Прелестная, стройная блондинка с светло-серыми глазами, и хотя она и прошла через затрапезное платье, но мать наша всегда нахо­дила возможность подарить ей свое ситцевое или холстинковое и Какую-нибудь ленту на пояс. Из этого Аннушка при своем мастер­стве и врожденной грации умела в праздник быть изящно наряд-Ной» (Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893. С. 18).

Б. А. САДОВСКОЙ

Трагедия Лермонтова

новенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цве­ты, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень сби­вал с ног бедную курицу» ²⁴.

Это один и тот же образ. Сашка, Александр Арбенин, Печо­рин — все они перегорели на медленном огне, превратившем их души в холодный пепел*.

Впечатления отроческих лет дают направление целой жиз­ни. Черты, роднящие любимых лермонтовских героев в их главном, позволяют с уверенностью утверждать их непосред-

* Некрасов, принадлежавший к поколению, несколькими годами младшему, в своей «Прекрасной партии»²⁵ отнесся к Печорину уже с иронией, изобразив тип его в следующих чертах:

То был гвардейский офицер, Воитель черноокий; Блистал он светскостью манер И лоб имел высокий.

Был очень тонкого ума, Воспитан превосходно, Читал Фудраса и Дюма, И мыслил благородно.

Являл он Байрона черты В характере усталом: Не верил в книги и мечты, Не увлекался балом.

Он знал: фортуны колесо Пленяет только младость. Он в ресторации Дюссо Давно утратил радость.

Он буйно молодость убил, Взяв образец в Ловласе, И рано сердце остудил У Кессених в танцклассе.

(Кессених содержала в сороковых годах веселый дом на одной из петербургских застав.) Самый образ Печорина оказался под силу одному Лермонтову и умер с ним. Попытки наших беллетристов пятидесятых годов оживить Печорина, придать ему жизненное правдоподобие и трагичность, не привели ни к чему. Лермонтов­ская трагедия под пером их становилась мелодрамой. М. В. Авдеев в повести своей «Тамарин» при самых серьезных намерениях сде­лал из героя лишь смешную карикатуру на Печорина. Это отмече­но еще Аполлоном Григорьевым в одной из его статей²⁶.

ственную близость к самому поэту. Все это один герой, имя ко­торому Михаил Лермонтов. Отсюда понятно это небывалое у других поэтов обилие одних и тех же описаний, вводимых в разные произведения, упорные повторения стихов, одинаковые имена героев. Все это обнаруживает глубокую одноцентрен-ность вечно сверлящей души, которой одна неотступная мысль Владеет: выразить самое себя. Душе этой пришлось пройти сквозь строй, вынести ужасную пытку земной любви. Лермон­тов барахтается в жизни, как лебедь в грязной луже. Начиная е, бабушкиных горничных, пресненских Тирз и Параш и кон-чая юнкерскими Уланшами, Ларисами и танцорками, все со­единилось, чтобы осквернить любящую нежную душу, чтобы, омрачив, высосать и опустошить ее.

"^д Как ранний плод, лишенный сока,

¹ ' Она увяла в бурях рока,

Под знойным солнцем бытия.

Как тут не вспомнить Достоевского? «Дьявол с Богом борют­ся, а поле битвы — сердца людей. (В Лермонтове есть черты Димитрия.) Широк человек, слишком широк — я бы сузил» ²⁷. Воочию перед нами эта чудесная широкость, — совмещение идеала содомского с идеалом Мадонны.

Однажды, после долгих прений
^_JTr И осушив бутылки три,

Князь Б., любитель наслаждений, С Лафою стал держать пари. Клянуся, молвил князь удалый, Что нашу польку в эту ночь...²⁸

И вдруг тут же, почти тотчас:

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою...

_tl, Отчаянный юнкер в серой шинели, едва проспавшийся пос-лю угарной ночи, с душой, мутной от пьяного похмелья, — вот Стоит он плечом к плечу с нежно-воздушной барышней где-ни-i на Зимней Канавке, прислушивается к вечерним выстре-— и уже по искаженной душе его, как по небу полуночи, Ч^летает белокрылый ангел:

. _s Ты помнишь ли, как мы с тобою

, ' Прощались позднею порою?

Вечерний выстрел загремел,

И мы с волнением внимали...

Б. А. САДОВСКОЙ

Трагедия Лермонтова

Тогда лучи уж догорали, И на море туман густел; Удар с усилием промчался И вдруг за бездною скончался²⁹.

Но, потеряв навек серафическую непорочность чувств, Лер­монтов не хочет покориться Року.

В противность своему Демону, он знает, что никакая Тамара не возвратит ему рая. Дьявольская гримаса иронии навсегда омрачила угрюмое лицо. На всех портретах Лермонтова за­стыло выражение тоскливо-мрачной иронии. Любовь, со всею ее необъятною нежностью и красотой, со страданием и счасти­ем влюбленных, для корнета Лермонтова вырождается в лени­вую интригу. Самодовольно-скучающий светский лев, он отно­сится к женщинам со снисходительным пренебреженьем. Уже шестнадцати лет, оторвавшись на миг от созерцания неземной красоты, воздушного виденья, он холодно замечает:

Поверь, невинных женщин вовсе нет; Лишь по желанью, случай и предмет Не вечно тут. Любить не ставит в грех Та одного, та многих, эта всех³⁰.

Теперь на земле остается у него одно сладострастие, любовь же умерла навсегда, как только он понял, что женщина и меч­та о ней — не одно и то же.

Если вера в любовь погибла, что же тогда остается в жизни? И что такое самая жизнь?

Что жизнь? — Давно известная шарада

Для упражнения детей, Где первое — рожденье, где второе — Ужасный ряд забот и муки тайных ран, Где смерть — последнее, а целое — обман!³¹

Обман. В этом сплошном обмане стоит ли играть смешную роль?

Любить? Но кого же? На время — не стоит труда, А вечно любить — невозможно.

Раз уже начались рассуждения о том, стоит ли труда полю­бить хотя на время, то ясно, что душе такого человека недо­ступна уже и просто не нужна сама любовь.

А тут еще одиночество, этот неизбежный удел гордых и не­счастных душ, призрак которого не покидал Лермонтова с юных лет:

Как страшно жизни сей оковы Нам в одиночестве влачить; Делить веселье все готовы, — Никто не хочет грусть делить.

Один я здесь, как царь воздушный, Страданья в сердце стеснены, И вижу, как судьбы послушны, Года уходят, будто сны.

И вновь приходят — с позлащенной, Но той же, старою мечтой; И вижу гроб уединенный, — Он манит и сулит покой.

Никто о том не покрушится, И будут (я уверен в том) О смерти больше веселиться, Чем о рождении моем³².

И всюду гроб, смерть, уничтожение, исполинскою тенью грозящее впереди, и неизбежное предчувствие все тревожней сжимает сердце:

Я предузнал мой жребий, мой конец И смерти ранняя на мне печать.

Грядущее тревожит грудь мою: Как жизнь я кончу, где душа моя Блуждать осуждена, в каком краю Любезные предметы встречу я? Но кто меня любил, тот голос мой Услышит и узнает... И с тоской Я вижу, что любить, как я, — порок, И вижу... я слабей любить не мог³³.

щ 34:

в 1830 году пишет Лермонтов кошмарные свои «Но-

чи»

И я сошел в темницу, узкий гроб,

Где гнил мой труп, — и там остался я.

Здесь кость уже была видна, здесь мясо

Кусками синее висело; жилы там

Я примечал с засохшею в них кровью...

С отчаяньем сидел я и взирал,

Как быстро насекомые роились

И поедали жадно свою пищу:

Червяк то выползал из впадин глаз,

То вновь скрывался в безобразный череп,

Б. А. САДОВСКОЙ

Трагедия Лермонтова

И каждое его движенье

Меня терзало судорожной болью.

Всех героев своих Лермонтов щедро наделил своими же соб­ственными страстями. Любопытно проследить, как, начав с бе­зобразного урода Вадима, он кончает прекрасным Демоном. Представление его о «герое» пережило несколько постепенных стадий, но всегда он в лице их прикрашивает или безобразит самого себя. Кажется, будто он рассматривает себя в несколько зеркал, примеривая различные позы и платья. Все герои его непременно любовники, почти всегда несчастные или не хотя­щие быть счастливыми; у всех борьба с женщиной на первом плане — поединки в любви или в кокетстве; все заняты только своими переживаниями, своей любовью. Немногого не хватает им, чтобы стать смешными, но ведь и сам Лермонтов... почти смешон.

Вера в «Герое нашего времени» говорит Печорину: «Никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном».

Лермонтова до конца не удовлетворили его герои; самым не­удачным из них был Арбенин из «Маскарада», эта ходячая месть, благородный шулер с самолюбием. Когда-то увлекался Лермонтов роковой фигурой Наполеона, может быть потому, что находил в нем сходство с собою; тени его вложил он в уста фразу: «Я выше и похвал, и славы, и людей»³⁵. Попытка Лер­монтова создать единственного героя олицетворилась всего удачнее в «Демоне», который, в сущности, опять все тот же, отвлеченно взятый Лермонтов. Демон мучил Лермонтова не­сколько лет, пока он от него не «отделался стихами» ³⁶. Но раз­ве это не тот же прежний и постоянный его герой — «дух из­гнанья», «отверженный», кто «похож на вечер ясный: ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет», «царь познанья и свободы», «враг небес, зло природы», тот, «кого никто не любит и все живущее клянет»?

Накануне смерти Лермонтов мог видеть, как вычерченные им полубессознательно десять лет назад контуры жизни рас­цветились яркими красками. Но — увы — картина эта была совсем не та, какою воображал ее поэт!

Еще в ребячестве сознал Лермонтов горькую истину, что «ничтожество есть благо в здешнем свете» ³⁷. За свою короткую

жизнь сроднился он с мыслью о ничтожестве, небытии (neant), загодя как бы привыкнул к смерти. Тогда же сказал он:

Средь бурь пустых томится юность наша, И быстро злобы яд ее мрачит, И нам горька остылой жизни чаша, И уж ничто души не веселит³⁸.

Чашу эту приходилось ему испивать до дна во цвете жизни, с небольшим в двадцать пять лет, когда могучий талант его, как Демон, развертывал траурные крылья, приготовляясь к полету. А между тем сам поэт чувствовал, что некуда и неза­чем ему лететь. Все в мире стало для него мертво и пустынно, отравлено адской скукой. Быть может, проживи Лермонтов еще шесть, десять лет, он переломил бы себя, как Лев Толстой, с юностью которого его юность имеет большое сходство. В при­знаниях Печорина звучат толстовские ноты; самая идея «испо­веди» роднит Лермонтова с Толстым. «В первой моей молодо­сти, — говорит Печорин, — с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольстви­ями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удоволь­ствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских кра­савиц и был любим, но их любовь только раздражала мое вооб­ражение и самолюбие, а сердце осталось пусто... Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел, что ни слава, ни сча­стие от них не зависят нисколько, потому что самые счастли­вые люди — невежды, а слава — удача, и чтобы добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно»... Скука — вот Демон, терзавший Лермонтова. От этого чудовища нельзя было отделаться стихами.

В себя ли заглянешь, — там прошлого нет и следа: И радость, и муки, и все там ничтожно...

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка; И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка...

Прекратить эту шутку могла одна смерть.

Немецкий писатель Фридрих Боденштедт, поклонник и переводчик Лермонтова, встретил впервые нашего поэта неза­долго до его смерти в одном из петербургских ресторанов, в об­ществе двух молодых людей. Он оставил любопытное описание

Б. А. САДОВСКОЙ

Трагедия Лермонтова

внешности, манер и разговоров Лермонтова³⁹. Как ни старает­ся Боденштедт смягчить резкость впечатлений, в рассказе его обрисовывается во весь рост пошловатый и заносчивый офи­цер, дерзкий и невоздержный на язык, употребляющий посто­янно в разговоре неприличные слова. Язвительные шутки Лер­монтова в ушах сентиментального и благовоспитанного немца все время звучали так, как будто кто-нибудь «скреб по стек­лу». Тут же, при Боденштедте, Лермонтов едва не нарывается на ссору с одним из приятелей, перейдя должную границу в остротах. Злить людей, очевидно, сделалось для него потребно­стью. Позже, в Пятигорске, он любил забавляться тем, что не­заметно надламывал приготовленные в гостинице за общим столом тарелки. Слуги приходили в отчаяние, во время мытья посуды вынимая из воды груду черепков, а Лермонтов, насла­дившись их недоумением и испугом, тут же щедро расплачи­вался с хозяином⁴⁰. Что это, как не дошедшая до последней степени скука? Приступы той же мертвящей скуки побуждали Лермонтова травить приятелей: он придирается, злит, выводит из себя, — прямо кусается, как бешеная собака. («Собаке соба­чья смерть», — сказала, узнав о кончине Лермонтова, одна вы­сокопоставленная особа⁴¹ и, конечно, по-своему была права.) В эти последние, зрелые, годы жизни действительность, ма­нившая когда-то поэта грезами, показала ему свою изнанку, а горький опыт безжалостно разрушал возможность земного сча­стья.

Представим себе положение Лермонтова на Кавказских во­дах в роковое для него лето 1841 года. Не сознавать всего зна­чения своего таланта он в то время уже не мог, но этот же та­лант делал в обществе положение его ложным, ибо в глазах дам, да еще светских, да еще семьдесят лет назад, быть рус­ским писателем оказывалось совсем не comme il faut*. «В то время мы все писали такие стихи» ⁴², — заметил один из совре­менников Лермонтова. Вряд ли кому известно, что Мартынов, убийца поэта, тоже писал стихи, и даже недурные, т. е. посред­ственные, чего для успеха в салоне более чем достаточно. Вооб­ще, Мартынов, как увидим ниже, в обществе имел все преиму­щества на своей стороне и был опасным соперником поэту. Биографы Лермонтова, из сочувствия к нему, изображают Мартынова смешным пошляком: на деле было далеко не так. Смешон Мартынов не был, и со смешным человеком у Лермон­това до дуэли не дошло бы. Но серьезно ухаживать за пятигор-

скими барышнями Лермонтов в то время уже не мог: слишком хорошо постиг он «науку страсти нежной» ⁴³, да и водяное об­щество ему, что называется, «поднадоело». И вот ему прихо­дится быть равнодушным зрителем, как тут же, на глазах его, все влюбляются, ухаживают, пишут стихи, терзаются ревнос­тью. Как не презирать этих слепых людишек ему, познавшему до конца гнетущий ужас жизни, наперснику Демона, для кого вся жизнь была только «тетрадь с давно известными стиха­ми»? По привычке он все-таки слегка ухаживает за младшей дочерью бригадного генерала, Н. П. Верзилиной⁴⁴. Надежда Петровна была самая обыкновенная барышня, провинциаль­ная кокетка, окруженная обществом военной молодежи, ожив­лявшей каждое лето пятигорский сезон, — и, конечно, дуэль Лермонтова только сделала ее более «интересной». В прошлом у нее осталось приятное воспоминание, что вот из-за нее убит на дуэли Лермонтов, тот самый... Впоследствии она была при­мерной женою и матерью семейства. И казалось бы, не все ли равно Лермонтову, что красавец Мартынов нравится Надежде Петровне, что она оказывает ему предпочтение? Ложное само­любие светского льва не позволяло ему оставаться равнодуш­ным. Ему не вспоминался собственный его давнишний мадри­гал «Глупой красавице», написанный лет десять тому назад:

Амур спросил меня однажды, Хочу ль испить его вина... Я не имел в то время жажды, Но выпил кубок весь до дна.

Теперь желал бы я напрасно Смочить горящие уста, Затем, что чаша влаги страстной, Как голова твоя, пуста.

Пуста и хорошенькая головка Надежды Петровны, и так мало значит она для Лермонтова, что он даже ничего не может написать ей в альбом, кроме каких-то бессвязно-забавных пус­тяков:

Надежда Петровна, Зачем так неровно Разобран ваш ряд? И локон небрежный Под шейкою нежной,

На поясе нож...

C'est un vers qui cloche*⁴⁵.

* благопристойно (фр.)- — Сост.

* Вот стих, который хромает (фр.). — Сост.

Б. А. САДОВСКОЙ

Трагедия Лермонтова

А ночью — там, у себя, в маленьком домике под Машу-ком, — пишет, быть может, со слезами: «Выхожу один я на до­рогу...», — и восклицает, вспоминая пусто и бесцельно прове­денный день:

Нет, не с тобой я сердцем говорю!

И так чудовищно это несоответствие между жизнью и меч­той, что, выбросив жемчужные стихи, мятежная душа не ути­хает — и еще пуще хочется на другой день злить самодовольно­го Мартынова.

Мартынов * по рождению и воспитанию принадлежал к тому же обществу, что и Лермонтов, но значительно превосходил последнего успехом служебной своей карьеры. Будучи годом моложе Лермонтова, он вышел в отставку с чином майора, тог­да как Лермонтов был только поручик. 0 храбрости Мартыно­ва свидетельствовало боевое отличие, сверх всего, он, как опи­сывает его один из современников, «был очень красивый молодой гвардейский офицер, высокого роста, блондин с вы­гнутым немного носом. Он был всегда очень любезен, весел, по­рядочно пел романсы и все мечтал о чинах, орденах и думал не иначе как дослужиться на Кавказе до генеральского чина» **.

* Николай Соломонович Мартынов родился в Нижнем Новгороде 9 октября 1815 г. Воспитывался в школе гвардейских подпрапор­щиков и кавалерийских юнкеров с 17 октября 1832 года по 6 де­кабря 1835 г., когда выпущен был корнетом в кавалергарды. С 1836 г. — поручик. 6 марта 1837 г. командирован на Кавказ, участвовал в экспедиции ген. Вельяминова против натухайцев и шапсугов, для заложения укреплений Новотроицкого и Михайлов­ского, и награжден орденом св. Анны 3-й степени с бантом. 27 сен­тября 1839 г. зачислен по кавалерии ротмистром, с прикомандиро­ванием к Гребенскому казачьему полку, а 23 февраля 1841 г. уволен в отставку, по домашним обстоятельствам, майором. Умер в 1875 г. (Сборник биографий кавалергардов. 1826—1908 гг. СПб., 1908. Т. IV. С. 98—106).

** Воспоминания Я. И. Костенецкого (Русская старина. 1875. № 9. С. 64). К этому надо еще добавить, что Мартынов писал также и стихи, вроде следующих: