М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захо­телось о нем говорить?

Рассказывают, будто бы у Лермонтова был такой «тяжелый взгляд», что на кого он смотрел пристально, тот невольно обо­рачивался¹. Не так ли мы сейчас к нему обернулись невольно?

Стихи его для нас, как заученные с детства молитвы. Мы до того привыкли к ним, что уже почти не понимаем. Слова дей­ствуют помимо смысла.

Помню, когда мне было лет 7—8, я учил наизусть «Ангела» из старенькой хрестоматии с истрепанным зеленым корешком. Я твердил: «По небу полуночи», не понимая, что «полуночи» родительный падеж от «полночь»; мне казалось, что это два слова: «по» и «луночь». Я видел картинку, изображавшую ан­гела, который летит по темно-синему, лунному небу: это и была для меня «луночь». Потом узнал, в чем дело; но до сих пор читаю: «по небу, по луночи», бессмысленно, как детскую молитву.

Есть сила благодатная В созвучье слов живых, И дышит непонятная, Святая прелесть в них².

Я также узнал, что нельзя сказать: «Из пламя и света» ³, а надо: из пламени. Но мне нравилась эта грамматическая ошиб­ка: она приближала ко мне Лермонтова.

Потом, в 12—13 лет, я уже для собственного удовольствия учил его наизусть. Переписывал «Мцыри* тщательно, в золо-

тообрезную тетрадку, и мне казалось, что эти стихи я сам сочи­нил.

Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый; Лер­монтов такой же ребенок, как я.

В то утро был небесный свод Так чист, что ангела полет Прилежный взор следить бы мог⁴.

Вот чего Пушкин не сказал бы ни за что. Взор его был слишком трезв, точен и верен действительности. Он говорит просто:

Последняя туча рассеянной бури, Одна ты несешься по ясной лазури⁵.

Но эта пушкинская «ясная лазурь» по сравнению с бездон­но-глубоким лермонтовским небом казалась мне плоской, как голубая эмаль.

С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик, больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как-то обидел во мне Лермонтова: так иногда взрослые нечаянно обижают де­тей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, не утолен­ный Пушкиным.

Я буду любить Пушкина, пока я жив; но когда придет смерть, боюсь, что это примирение:

И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять⁶, —

покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряю­щим, — и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермон­това.

Не потому ли уже и теперь сквозь вечереющий пушкинский день таинственно мерцает Лермонтов, как первая звезда.

Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя по­люсами — созерцанием и действием.

Голос Божий пророку:

Глаголом жги сердца людей⁷ —

услыхал Пушкин, но не последовал ему, не сделался пророком, идущим к людям, а предпочел остаться жрецом, от людей ухо­дящим:

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

Подите прочь! Какое дело Поэту мирному до вас? ⁸

Поэт — жрец, а жертва Богу — жизнь людей. Толпа не за­жигается огнем пророка, а «плюет на алтарь», где горит огонь

жреца.

В жизни Пушкин весь на людях, но в творчестве один.

Ты — царь; живи один⁹.

Лермонтов обратно: в жизни один, в творчестве идет к лю­дям; пусть не доходит, но идет; пусть ненавидит, но не бесстра­стен.

...не для битв Мы рождены...¹⁰ —

говорит Пушкин.

Бывало, мерный звук твоих могучих слов Воспламенял бойца для битвы, —

говорит Лермонтов. Поэт — кинжал, «спутник героя».

Не по одной груди провел он страшный след И не одну порвал кольчугу.

Созерцание, отречение от действия для Пушкина — спасе­ние, для Лермонтова — гибель поэта, ржавчина клинка.

Игрушкой золотой он блещет на стене,

Увы, бесславный и безвредный... Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк,

Иль никогда на голос мщенья Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья? ^u

У Пушкина жизнь стремится к поэзии, действие — к созер­цанию; у Лермонтова поэзия стремится к жизни, созерцание —

к действию.

На первый взгляд может казаться, что русская литература пошла не за Пушкиным, а за Лермонтовым, захотела быть не только эстетическим созерцанием, но и пророческим действи­ем — «глаголом жечь сердца людей».

Стоит, однако, вглядеться пристальнее, чтобы увидеть, как пушкинская чара усыпляет буйную стихию Лермонтова.

И на бунтующие волны Льет усмирительный елей¹².

В начале — буря, а в конце тишь да гладь. Тишь да гладь — в созерцательном аскетизме Гоголя, в созерцательном эстетиз­ме Тургенева, в православной реакции Достоевского, в буддий­ском неделанье Л. Толстого. Лермонтовская действенность веч­но борется с пушкинской созерцательностью, вечно ею побеждается и сейчас побеждена как будто окончательно, раз­давлена.

Вот одна из причин того, что о Пушкине говорили много и кое-что сказали, о Лермонтове говорили мало и ничего не ска­зали; одна из причин того, что пушкинское влияние в русской литературе кажется почти всем, лермонтовское — почти ни­чем.

Другая причина того же указана в статье Вл. Соловьева о Лермонтове, недаром предсмертной — как бы духовном заве­щании учителя ученикам.

II

«Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того на­правления чувств и мыслей, а отчасти и действий (тут упоми­нание о действенности чрезвычайно важно), которое для крат­кости можно назвать "ницшеанством". — Глубочайший смысл деятельности Лермонтова освещается писаниями его ближай­шего преемника Ницше».

Сверхчеловечество, по мнению Вл. Соловьева, есть не что иное, как ложно понятое, превратное богочеловечество. Лер­монтов не понял своего призвания «быть могучим вождем лю­дей на пути к сверхчеловечеству» истинному, т. е. к богочело-вечеству, к христианству, и потому погиб. Христианства же не понял, потому что не захотел смириться. А «кто не может под­няться и не хочет смириться, то сам себя обрекает на неизбеж­ную гибель».

В 1840 году в черновом отпуске полковой канцелярии при штабе генерал-адъютанта Граббе¹³, отправленном в Петербург, на запрос военного министра о поручике Лермонтове сказано: ♦Служит исправно, ведет жизнь трезвую и ни в каких злокаче­ственных поступках не замечен» ^и.

Полковой писарь оказался милосерднее христианского фи­лософа. В посмертном отпуске Вл. Соловьева вся жизнь Лер­монтова — непрерывная цепь «злокачественных поступков».

«С детства обнаружились в нем черты злобы прямо демони­ческой. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цве-

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

Af. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

ты, осыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием да­вил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу. Взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого существования, особенно женского. И это демоническое сладострастие не остав­ляло его до горького конца. Но с годами демон кровожадности слабеет, отдавая бо2льшую часть своей силы своему брату, де­мону нечистоты»,—того, что Вл. Соловьев называет «свин­ством». Эротическую музу Пушкина сравнивает он с ласточ­кой, которая, пролетая над грязною лужей, не задевает ее крылом и «щебечет что-то невинное»; «порнографическую» музу Лермонтова — с «лягушкою, прочно засевшею в тине». — Здесь любопытно это общепринятое побивание Лермонтова Пушкиным: одному все прощается, другому каждое лыко в

строку.

Наконец, к первым двум демонам присоединился главней­ший и сильнейший демон гордости, так что в душе его «заве­лось целое демоническое хозяйство». Все доброе, но слишком слабое, что у него еще было — несколько «субъективных уси­лий» в борьбе с демонизмом, — заглохло окончательно, и он безвозвратно устремился к погибели.

Дуэль с Мартыновым — «этот безумный вызов высшим си­лам» — была последним и самым «злокачественным поступ­ком» Лермонтова. «Бравый майор Мартынов», как называет его Вл. Соловьев, или попросту «Мартышка»¹⁵, как называл его Лермонтов (это, в самом деле, «мартышка», обезьяна Лер­монтова, то же для него, что Грушницкий дя Печорина, Смер-дяков для Ив. Карамазова), оказался орудием небесной кары за бесовскую «кровожадность», бесовское «сладострастие» и бе­совскую «гордыню» Лермонтова. И небесное знамение подтвер­дило праведную месть: «В страшную грозу, при блеске молнии и раскатах грома перешла эта бурная душа в иную область бы­тия».

Конец Лермонтова у Вл. Соловьева напоминает конец Фаус­та. Потомок шотландского чернокнижника Фомы Лермонта и предок немецкого антихриста Ницше не мог иметь иного конца. «Конец Лермонтова и им самим и нами называется гибе­лью, — заключает Вл. Соловьев. — Выражаясь так, мы не пред­ставляем себе, конечно, театрального провала в какую-то пре­исподнюю, где пляшут красные черти». Оговорка дела не меняет: какого бы цвета ни были черти, нет сомнения, что Вл. Соловьев Лермонтова отправил к чертям. Он дает понять, что конец его не только временная, но и вечная гибель.

Над поэтом произносится такой же беспощадный приговор, как над человеком.

«Осталось от Лермонтова несколько истинных жемчужин поэзии», затерянных в навозной куче «свинства», в «обуявшей соли демонизма, данной на попрание людям, по слову Еванге­лия; могут и должны люди попирать эту обуявшую соль с пре­зрением и враждою, конечно, не к погибшему гению, а к погу­бившему его началу человекоубийственной лжи».

Спасти Лермонтова от вечной погибели нельзя; но, чтобы хоть сколько-нибудь уменьшить ужас, на который он обречен и который неизмеримо ужаснее «пляшущих красных чертей», мы должны «обличать ложь воспетого им демонизма», т.е. ложь всей лермонтовской поэзии, чья сущность, по мнению Вл. Соловьева, и есть не что иное, как демонизм, превратное сверхчеловечество.

О. Матвей советовал Гоголю сжечь свои писания¹⁶; Вл. Соло­вьев почти то же советует нам сделать с писаниями Лермонтова.

В этом приговоре нашла себе последнее выражение та глу­хая ненависть, которая преследовала его всю жизнь.

Добрейший старичок Плетнев, друг Пушкина, называл Лер­монтова «фокусником, который своими гримасами напоминал толпе Пушкина и Байрона» ¹⁷. Современный присяжный пове­ренный Спасович утверждает, что Лермонтову «можно удив­ляться, но любить его нельзя» ¹⁸. Достоевский, так много ска­завший о Пушкине, ни слова не говорит о Лермонтове, которому в мистике своей обязан едва ли не более, чем Пушки­ну, а единственный раз, когда вспомнил о Лермонтове, сравнил его с «бесноватым» Ставрогиным, по силе «демонической зло­бы»: «В злобе выходил прогресс даже против Лермонтова»¹⁹. Пятигорские враги поэта, натравливая на него Мартынова, го­ворили, что пора «проучить ядовитую гадину»²⁰. Одна «высо­копоставленная особа», едва ли не император Николай I, узнав о смерти Лермонтова, вздохнула будто бы с облегчением и за­метила: «Туда ему и дорога!» ²¹ — а по другому, не психологи­чески, а лишь исторически недостоверному преданию, вос­кликнула: «Собаке собачья смерть!» ²².

Таким образом, Вл. Соловьев нанес Лермонтову только пос­ледний, так называемый «милосердный удар», coup de grace. Мартынов начал, Вл. Соловьев кончил; один казнил времен­ной, другой — вечною казнью, которую предчувствовал Лер­монтов:

И как преступник перед казнью, Ищу кругом души родной²³.

12 3ак. 3178

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

Казнь совершилась, раздавлена «ядовитая гадина» — луче­зарному Аполлону-Пушкину принесен в жертву дионисовский черный козел²⁴ — козел отпущения всей русской литерату­ры — Лермонтов.

Откуда же такая ненависть?

III

«Смирись, гордый человек!» — воскликнул Достоевский в своей пушкинской речи. Но с полною ясностью не сумел опре­делить, чем истинное Христово смиренье сынов Божьих отли­чается от мнимохристианского рабьего смирения. Кажется, чего другого, а смирения, всяческого — и доброго и злого, — в России довольно.

Смирению учила нас русская природа — холод и голод, — русская история: византийские монахи и татарские ханы, мос­ковские цари и петербургские императоры. Смирял нас Петр, смирял Бирон²⁵, смирял Аракчеев²⁶, смирял НиколайI; ныне смиряют карательные экспедиции и ежедневные смертные каз­ни. Смиряет вся русская литература.

Если кто-нибудь из русских писателей начинал бунтовать, то разве только для того, чтобы тотчас же покаяться и еще глубже смириться. Забунтовал Пушкин, написал оду Вольно­сти²⁷ и смирился — написал оду Николаю I, благословил казнь своих друзей, декабристов:

В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни²⁸.

Забунтовал Гоголь — написал первую часть «Мертвых душ» и смирился — сжег вторую, благословил крепостное право²⁹. Забунтовал Достоевский, пошел на каторгу — и вернулся про­поведником смирения. Забунтовал Л. Толстой, начал с анархи­ческой синицы, собиравшейся море зажечь, и смирился — кон­чил непротивлением злу, проклятьем русской революции.

Где же, где, наконец, в России тот «гордый человек», кото­рому надо смириться? Хочется иногда ответить на этот вечный призыв к смирению: докуда же еще смиряться?

И вот один-единственный человек в русской литературе, до конца не смирившийся, — Лермонтов.

Потому ли, что не успел смириться? — Едва ли.

Источник лермонтовского бунта — не эмпирический, а мета­физический. Если бы продолжить этот бунт в бесконечность, он, может быть, привел бы к иному, более глубокому, истинно­му смирению, но, во всяком случае, не к тому, которого требо­вал Достоевский и которое смешивает свободу сынов Божьих с человеческим рабством. Ведь уже из того, как Лермонтов на­чал свой бунт, видно, что есть в нем какая-то религиозная свя­тыня, от которой не отречется бунтующий, даже под угрозой вечной погибели, той «преисподней, где пляшут красные чер­ти».

Этой-то метафизически и религиозно утверждающей себя несмиренности, несмиримости и не могла простить Лермонтову русская литература. Все простила бы, только не это — не «хулу на Духа», на своего смиренного духа.

Смотрите: вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами. Глупец! хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами.

Смотрите ж, дети, на него, Как он угрюм, и худ, и бледен, Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!³⁰

Вот за что обречен был Лермонтов на страшную казнь в сем веке и будущем.

Вл. Соловьев уверяет, будто бы любит Лермонтова. — «Вы мне поверите, что, прежде чем говорить о Лермонтове, я поду­мал, чего требует от меня любовь к умершему*. — Но уж если любовь такова, что вбивает, так сказать, осиновый кол в горло покойнику, то какова же ненависть?

Любовь или ненависть, во всяком случае такая страсть в этой борьбе, которая возможна только тогда, когда враг врагу чересчур близок. Вл. Соловьев и Лермонтов — родные братья, Авель и Каин русской литературы; но здесь совершается обрат­ное убийство: Авель убивает Каина.

Борьба многих смиренных с одним «гордым человеком» происходила до сих пор в темноте, как бы ощупью: слышно было только, что кого-то ловили, давили, душили и никак не могли задушить окончательно. Но кого именно, не было видно. Никто не смел заглянуть в лицо избиваемой нечисти, словно упырю или оборотню. Вл. Соловьев первый осмелился, не опус­тил глаз перед невыносимо тяжелым взором Лермонтова и, глядя ему прямо в глаза, произнес: «сверхчеловек». И слово это, как свеча, вдруг поднесенная к лицу оборотня, осветило

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

его. Верно это или неверно, во всяком случае, дело тут идет именно об этом.

Борьба сверхчеловечества с богочеловечеством для нас не только настоящее, но будущее, наша вечная злоба дня. Вот по­чему мы должны были обернуться в ту сторону, откуда устави­лись на нас эти тяжелые глаза; вот почему незапамятно-дав­ний, почти забытый, детский Лермонтов так внезапно вырос и так неотступно приблизился к нам.

IV

«Подходя к дверям поручика Синицына, я почти столкнул­ся с быстро сбегавшим с лестницы и гремевшим шпорами мо­лоденьким гусарским офицером. Он имел очень веселый вид человека, который сию минуту слышал или сделал что-то пре­смешное. Он слегка задел меня капюшоном своей распахнув­шейся шинели и, засмеявшись звонко на всю лестницу, сказал:

— Извините мою гусарскую шинель, что она лезет без спро­са целоваться с вашим гражданским хитоном.

Лицо у него было бледное, несколько скуластое, как у татар, с крохотными тоненькими усиками и с коротким, чуть-чуть приподнятым носом, именно таким, какой французы называют nez a la cousine *. — Развеселый этот офицерик не произвел на меня никакого особенного впечатления, кроме только того, что взгляд его мне показался каким-то тяжелым, сосредоточен­ным»...³¹

А вот отзыв самого благонравного поручика Синицына:

«Я, вы знаете, люблю, чтобы у меня все было в порядке... А тут вдруг, откуда ни возьмись, влетает к вам товарищ по школе, курит, сыпет пепел везде, где попало, тогда как я ему указываю на пепельницу, и вдобавок швыряет окурки своих проклятых пахитос в мои цветочные горшки и, при всем этом, без милосердия болтает, лепечет, рассказывает всякие грязные истории о петербургских продажных красавицах, декламирует самые скверные французские стишонки... Небось, не допро­сишься, чтоб что-нибудь свое прочел! Ленив, пострел, ленив страшно, и что ни напишет, все или прячет куда-то, или жжет на раскурку трубок своих же сорвиголов-гусаров»...³²

Таково первое впечатление от Лермонтова: самый обыкно­венный гусарский офицерик.

* вздернутым носом (фр.). — Сост.

Однажды с пьяной компанией на тройках, в два часа ночи, въезжая в Петербург, на заставе у шлагбаума, где требовали расписки от въезжающих, Лермонтов расписался: «российский дворянин Скот Чурбанов»³³.

Я никогда не забуду, как в 80-х годах, во время моего соб­ственного юношеского увлечения Лермонтовым, отец мой пе­редал мне отзыв о нем гр. Адлерберга, министра двора при Александре II³⁴, старика, который лично был знаком с Лер­монтовым: «Вы представить себе не можете, какой это был грязный человек!» — Для гр. Адлерберга Лермонтов был имен­но «Скот Чурбанов».

Вл. Соловьев не преувеличил, а скорее преуменьшил по­шлость, «свинство» Лермонтова.

Чтобы в этом убедиться, стоит прочесть «Записки» Екатери­ны Александровны Хвостовой³⁵.

Лермонтов ухаживал за ней долго и упорно, довел ее до при­знания в любви, произнося кощунственно такие слова:

— Полюби меня, и я буду верить в Бога... Ты одна можешь
спасти мою душу...

«Он поработил меня совершенно, — признается Катенька. — Мне стало страшно за себя. Я как будто чувствовала бездну под своими ногами.

Он уговаривал меня на побег и тайный брак». Когда же убе­дился, что она готова на все, написал ей анонимное письмо, в котором говорил о себе самом: «Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. — Я ничего не имею против него, кроме презрения, которое он вполне за­служивает».

Письмо перехватили родственники. В доме наступил ад. — «Удивительно, как в ту ночь я не выплакала все сердце и оста­лась в своем уме, — пишет Хвостова. — Он убил во мне ду­шу». — Но разлюбить его она не могла. — «Куда девалась моя гордость!.. Я готова была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково взглянул на меня».

Они встречались на балах. — «Он все не смотрел на меня; не было возможности заговорить с ним. Наконец я спросила его:

— Ради Бога, скажите, за что вы сердитесь?

— Я вас больше не люблю, да кажется, и никогда не лю­
бил*, — ответил Лермонтов.

«Теперь я не пишу романов — я их переживаю» ³⁶, — запи­сал он в дневнике. — «Я на деле заготовляю материалы для моих сочинений», — сказал он однажды самой жертве.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М• Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

Есть человеческие мерзости, которых нельзя простить ни за какое величие. Читая признания бедной Катеньки, хочется иногда воскликнуть: подлец, вовсе не какой-нибудь великий злодей, а средней руки подлец, настоящий хулиган!

«Какой великий и могучий дух!» — воскликнул Белинский после долгой беседы наедине с Лермонтовым. Белинский³⁷ ред­ко ошибался в людях. Да и было же что-то в Лермонтове, из чего родилась его поэзия — эти единственные на земле «звуки небес», что и Вл. Соловьева заставило увидеть в нем призвание «быть могучим вождем людей на пути <к> сверхчеловечеству».

Как же это соединялось с пошлостью? Скот Чурбанов с «ве­ликим и могучим духом»? Хулиган с ангелом?

«В Лермонтове было два человека», —говорит близко знав­шее его лицо³⁸. — «Во мне два человека, — говорит Печо­рин. — Я сделался нравственным калекою: одна половина ду­ши моей высохла, умерла, я ее отрезал и бросил; тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погиб­шей ее половины».

Главная ошибка, кажется, впрочем, не самого Лермонтова, а Печорина, заключается в том, что он считает отрезанную по­ловину окончательно погибшею, тогда как обе половины оди­наково живы метафизически, и лишь эмпирически одна поло­вина подавила другую.

Откуда же это раздвоение?

«Произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против Дракона; и Дракон и ангелы его воевали против них; но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвер-жен был великий Дракон»³⁹.

Существует древняя, вероятно гностического происхожде­ния, легенда, упоминаемая Данте в «Божественной комедии»⁴⁰, об отношении земного мира к этой небесной войне. Ангелам, сделавшим окончательный выбор между двумя станами, не надо рождаться, потому что время не может изменить их веч­ного решения; но колеблющихся, нерешительных между све­том и тьмою, благость Божья посылает в мир, чтобы могли они сделать во времени выбор, не сделанный в вечности. Эти анге­лы — души людей рождающихся⁴¹. Та же благость скрывает от них прошлую вечность, для того чтобы раздвоение, колебание

воли в вечности прошлой не предрешало того уклона воли во времени, от которого зависит спасенье или погибель их в веч­ности будущей. Вот почему так естественно мы думаем о том, что будет с нами после смерти, и не умеем, не можем, не хотим думать о том, что было до рождения. Нам дано забыть, отку­да — для того, чтобы яснее помнить, куда.

Таков общий закон мистического опыта. Исключения из него редки, редки те души, для которых поднялся угол страш­ной завесы, скрывающей тайну премирную. Одна из таких душ — Лермонтов.

«Я счет своих лет потерял»⁴², — говорит пятнадцатилет­ний мальчик. Это можно бы принять за шутку, если бы это сказал кто-нибудь другой. Но Лермонтов никогда не шутит в признаниях о себе самом.

Чувство незапамятной давности, древности — «веков бес­плодных ряд унылый»⁴³ — воспоминание земного прошлого сливается у него с воспоминанием прошлой вечности, таин­ственные сумерки детства с еще более таинственным всполо­хом иного бытия, того, что было до рождения.

И я счет своих лет потерял И крылья забвенья ловлю. Как я сердце унесть бы им дал, Как бы вечность им бросил мою\

Так же просто, как другие люди говорят: моя жизнь, — Лер­монтов говорит: моя вечность.

Воспоминание, забвение — таковы две главные стихии в творчестве Лермонтова.

О, когда б я мог Забыть, что незабвенно!..⁴⁴ —

говорит пятнадцатилетний мальчик и впоследствии повторяет почти теми же словами от лица Демона:

Забыть? Забвенья не дал Бог, Да он и не взял бы забвенья⁴⁵.

На дне всех эмпирических мук его — эта метафизическая мука — неутолимая жажда забвенья:

Спастись от думы неизбежной И незабвенное забыть!..⁴⁶

«Незабвенное» — прошлое — вечное.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

Печорин признается: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Вся­кое напоминание — болезненно ударяет в мою душу и извлека­ет из нее все те же звуки... Я ничего не забываю, ничего*.

К тому, что было до рождения, дети ближе, чем взрослые. Вот почему обладает Лермонтов никогда не изменяющей ему способностью возвращаться в детство, т. е. в какую-то про­шлую вечную правду.

Накануне смерти, со смертью в душе, он «предается таким шалостям, которые могут прийти в голову разве только пят­надцатилетнему мальчику» ^4Т. — «Бегали в горелки, играли в кошку-мышку, в серсо», — рассказывает Эмилия Александ­ровна, та самая барышня, из-за которой Лермонтов был убит Мартыновым⁴⁸.

«Тяжелый взор странно не согласовался с выражением детски нежных и выдававшихся губ», — вспоминает о нем И. С. Тургенев⁴⁹. — «В его улыбке было что-то детское», — го­ворит Лермонтов о Печорине. — Детское и женское. — «Он очень походил на мать свою, — сказал однажды Краевский, указывая на ее портрет, — если вы к этому лицу приделаете усы, измените прическу да накинете гусарский ментик — так вот вам Лермонтов»⁵⁰.

«Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал; ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что, если бы услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покой-

ная мать»

51 __

Песня матери — песня ангела:

И голос той песни в душе молодой Остался без слов, но живой...

Вся поэзия Лермонтова — воспоминание об этой песне, услы­шанной в прошлой вечности.

Постоянно и упорно, безотвязно, почти до скуки, повторя­ются одни и те же образы в одних и тех же сочетаниях слов, как будто хочет он припомнить что-то и не может, и опять припоминает все яснее, яснее, пока не вспомнит окончатель­но, неотразимо, «незабвенно». Ничего не творит, не сочиняет нового, будущего, а только повторяет, вспоминает прошлое, вечное. Другие художники, глядя на свое создание, чувству­ют: это прекрасно, потому что этого еще никогда не было. — Лермонтов чувствует: это прекрасно, потому что это всегда было.

Весь жизненный опыт ничтожен перед опытом вечности. По сравнению с блаженством —

Тех дней, когда в жилищах света Блистал он, чистый херувим, —

все земные радости — «скучные песни»:

И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли.

Маленький мальчик, который вчера играл в лошадки или солдатики, сегодня решает:

Пора уснуть последним сном: Довольно в мире пожил я, Обманут в жизни был во всем И ненавидя, и любя⁵².

Едва взглянув на мир, произносит свой безгневный и беспо­щадный приговор: «жалок мир».

Тут, конечно, и отзвук Байрона; но Байрон только вскрыва­ет в нем то, что всегда было как данное, вечное.

Что говорит ребенок, — повторяет взрослый:

...жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, Такая пустая и глупая шутка.

Никаких особенных разочарований или утрат не произошло в жизни его между тем первым ребяческим лепетом и этим последним воплем отчаяния, в котором как бы зияет уже «тьма кромешная»; ничего нового не узнал, только вспомнил старое.

...Им в жизни нет уроков, Их чувствам повторяться не дано⁵³, —

говорит он о себе подобных.

Знает все, что будет во времени, потому что знает все, что было в вечности.

...Много было взору моему Доступно и понятно потому, Что узами земными я не связан И вечностью и знанием наказан⁶*.

«Наказан» в жизни за преступление до жизни.

Как другие вспоминают прошлое, так он предчувствует или, вернее, тоже вспоминает будущее — словно снимает с него по­кровы, один за другим, — и оно просвечивает сквозь них, как пламя сквозь ткань. Кажется, во всемирной поэзии нечто един­ственное — это воспоминание будущего.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

На шестнадцатом году жизни — первое видение смерти:

На месте казни, гордый, хоть презренный, Я кончу жизнь мою⁵⁵.

Через год:

Я предузнал мой жребий, мой конец: Кровавая меня могила ждет⁵⁶.

Через шесть лет:

Я знал, что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет⁵⁷.

И наконец, в 1841 году, в самый год смерти — «Сон» — виде­ние такой ужасающей ясности, что секундант Лермонтова, кн. Васильчиков, описывая дуэль через 30 лет, употребляет те же слова, как Лермонтов. — «В правом боку дымилась рана, а в левом сочилась кровь», — говорит кн. Васильчиков⁵⁸.

Глубокая еще дымилась рана, По капле кровь сочилася моя, —

говорит Лермонтов.

Это «воспоминание будущего», воспоминание прошлой веч­ности кидает на всю его жизнь чудесный и страшный отблеск: так иногда последний луч заката из-под нависших туч освеща­ет вдруг небо и землю неестественным заревом.

VI

Христианское «не от мира сего» хотя и подобно, но лишь в противоположности своей подобно лермонтовскому —

Они не созданы для мира,

И мир был создан не для них⁵⁹.

В христианстве — движение от «сего мира» к тому, отсюда туда; у Лермонтова обратное движение — оттуда сюда.

Это сказывается не только во внутреннем духовном суще­стве, но и во внешнем телесном облике.

«В наружности Лермонтова, — вспоминает И. С. Тургенев, — было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и не­доброй силой веяло от его смуглого лица, от его больших и не­подвижно-темных глаз. Вся его фигура, приземистая, кривоно-

гая, с большой головой на сутулых плечах, возбуждала ощуще­ние неприятное» ⁶⁰. — «Почему-то внимание каждого и не знав­шего его невольно на нем останавливалось» ^в1. — «Все от него отшатнулись, — рассказывает университетский товарищ Лер­монтова, — а между тем что-то непонятное, таинственное влек­ло к нему»⁶². — «Разговор его похож на то, как будто кто-ни­будь скребет по стеклу» ⁶³.

*~ Позвольте спросить вас, Лермонтов, какую это книгу вы читаете?

Он оторвался от чтения; как удар молнии, сверкнули его глаза — трудно было выдержать этот насквозь пронизываю­щий взгляд.

— Для чего вам знать?.. Содержание книги вас не может интересовать.

Как бы ужаленный, я бросился от него» ⁶⁴.

Одна светская женщина уверяет, что глаза Лермонтова «имели магнетическое влияние»⁶⁵. Иногда те, на кого он смот­рел пристально, должны были выходить в другую комнату, не будучи в состоянии вынести этот взгляд.

Если бы довести до конца это первое бессознательное впечат­ление, то пришлось бы его выразить так: в человеческом обли­ке не совсем человек; существо иного порядка, иного измере­ния; точно метеор, заброшен к нам из каких-то неведомых пространств.

Как метеор, игрой судьбы случайной, Он пролетел грозою между нас⁶⁶.

Кажется, он сам если не сознавал ясно, то более или менее смутно чувствовал в себе это «не совсем человеческое», чудес­ное или чудовищное, что надо скрывать от людей, потому что этого люди никогда не прощают.

Отсюда — бесконечная замкнутость, отчужденность от лю­дей, то, что кажется «гордыней» и «злобою». Он мстит миру за то, что сам не от мира сего; мстит людям за то, что сам «не со­всем человек». — «И никого-то он не любит», — жаловались на него бабушке⁶⁷. — Бесконечная сила отталкивания: «как бы ужаленный, я бросился от него». Точно заряженная лейден­ская банка: кто ни прикоснется, отскакивает.

Отсюда и то, что кажется «лживостью». — «Лермонтов все­гда и со всеми лжет» ⁶⁸. — Лжет, чтобы не узнали о нем страш­ную истину.

Звери слышат человечий запах. Так люди слышат в Лермон­тове запах иной породы. Одни, особенно женщины, по перво-

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

битному греху любопытства, влекутся к нему, видят в нем «де­мона», как тогда говорили или, как теперь говорят, «сверхче­ловека»; другие отходят от него с отвращением и ужасом: «ядовитая гадина», «антихрист»; или накидываются с ярос­тью, чтобы загрызть, как собаки загрызают волка за то, что от него несобачий запах.

Отсюда наконец и то, что кажется в нем «пошлостью». Обыкновенного тщеславия, желания быть не как все у Лермон­това не было, потому что в этом смысле ему и желать было не­чего; скорее могло у него быть обратное тщеславие — желание быть как все.

«Ведь я страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм, — говорит черт Ивану Карамазову. — Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все ка­кие-то неопределенные уравнения... Я здесь все ваши привыч­ки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить... люблю с попами и купцами париться... Моя мечта — это воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь тол­стую семипудовую купчиху».

Все пошлости Лермонтова — разврат «Маёшки» ^в9 в школе гвардейских подпрапорщиков, «свинство», хулиганство с жен­щинами — не что иное, как безумное бегство от «фантастиче­ского», от «неопределенных уравнений», безумное желание «воплотиться окончательно в семипудовую купчиху».

И когда люди наконец решают: «Да это вовсе не великий, а самый обыкновенный человек», — он рад, этого-то ему и нуж­но: слава Богу, поверили, что как все, точь-в-точь как все! Уда­лось-таки втиснуть четвертое измерение в третье, «забыть не­забвенное», «попариться» и согреться хоть чуточку в «торговой бане» от леденящего холода междупланетных про­странств!

Это извращение, может быть, гораздо худшее зло, чем обык­новенная человеческая пошлость; но не надо забывать, что зло это иного порядка, — не следует смешивать эти два порядка, как делает Вл. Соловьев в своем суде над Лермонтовым.

До какой степени «пошлость» его — только болезненный выверт, безумный надрыв, видно из того, с какою легкостью он сбрасывает ее, когда хочет.

Кажется, пропал человек, залез по уши в грязь, засел в ней «прочно, как лягушка в тине», так что и не выбраться. Но вот, после двух лет разврата и пошлости, стоило только приехать близкому человеку, другу любимой женщины, — и «двух страшных лет как не бывало» ⁷⁰.

С души как бремя скатится, Сомненья далеко, И верится, и плачется, И так легко, легко...

Такое же мгновенное освобождение от пошлости происходит с ним после дуэли Пушкина. У Лермонтова явилась мысль вызвать убийцу. Когда лучший друг Лермонтова, Столыпин, заметил, шутя, что у него «слишком раздражены нервы», Лермонтов набросился на Столыпина чуть не с кулаками и за­кричал, чтоб он сию же минуту убирался, иначе он за себя не отвечает. — «Mais il est fou a lier!» * — воскликнул, уходя, Сто­лыпин⁷¹.

Стихотворение «На смерть Пушкина» признано было в при­дворных кругах за «воззвание к революции» ⁷². Это, конечно, вздор: далеко было Лермонтову до революции. Но недаром сравнивает его Достоевский с декабристом Мих. Луниным⁷³: при других обстоятельствах и Лермонтов мог бы кончить так же, как Лунин.

В детстве он напускался на бабушку, когда она бранила кре­постных, выходил из себя, когда вели кого-нибудь наказывать, и бросался на отдавших приказание с палкою, с ножом, — что под руку попало⁷⁴.

Однажды в Пятигорске, незадолго до смерти, обидел неосто­рожным словом жену какого-то маленького чиновника и потом бегадк ней, извинялся перед мужем, так что эти люди не толь­ко простили его, но и полюбили, как родного⁷⁵.

Бабушка Лермонтова, после смерти внука, оплакивала его так, что веки на глазах ослабели, и она не могла их поднять⁷⁶. Кое-что знала она о «ядовитой гадине», чего не знали Вл. Соло­вьев Ht Достоевский.

Однажды, после долгих лет разлуки с любимой женщиной, которая вышла замуж за другого, увидел он дочь ее, малень­кую девочку. Долго ласкал ребенка, наконец горько заплакал и вышел в другую комнату. Тогда же написал стихотворение «Ребенку»⁷⁷:

• О грезах юности томим воспоминаньем,

С отрадой тайною и тайным содроганьем, Прекрасное дитя, я на тебя смотрю. О, если б знало ты, как я тебя люблю!..

Должно быть, в эту минуту лицо его было особенно похоже

на лйЦ° его матери: исчез разлад между слишком умным, тя-

. •■•■■ ________________________________________________________________

* Но ведь он просто бешеный! (фр.). — Сост.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

желым взором и «детски нежным выражением губ»; в глазах была небесная мудрость, а в губах земная скорбь любви. И если бы тогда увидели его Вл. Соловьев и Достоевский, то, может быть, поняли бы, что не разгадали чего-то самого главного в этой «душе печальной, незнакомой счастью, но нежной, как любовь» ⁷⁸.

«Какая нежная душа в нем!» —воскликнул Белинский⁷⁹. И тот же университетский товарищ, который, заговорив с Лер­монтовым, отскочил, «как ужаленный», заключает свой рас­сказ: «Он имел душу добрую, я в этом убежден». — «Недоброю силою веяло от него», — говорит Тургенев.

Что же, наконец, добрый или недобрый?

И то, и другое. Ни то, ни другое.

Самое тяжелое, «роковое» в судьбе Лермонтова — не окон­чательное торжество зла над добром, как думает Вл. Соловьев, а бесконечное раздвоение, колебание воли, смешение добра и зла, света и тьмы.

Он был похож на вечер ясный,

Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет⁸⁰.

Это и есть премирное состояние человеческих душ, тех нере­шительных ангелов, которые в борьбе Бога с дьяволом не примкнули ни к той, ни к другой стороне. Для того чтобы пре­одолеть ложь раздвоения, надо смотреть не назад, в прошлую вечность, где борьба эта началась, а вперед, в будущую, где она окончится с участием нашей собственной воли. Лермонтов слишком ясно видел прошлую и недостаточно ясно будущую вечность: вот почему так трудно, почти невозможно ему было преодолеть ложь раздвоения.

«Верно, было мне назначение высокое, потому что я чув­ствую в душе моей силы необъятные», — говорит Печорин. Но это — «необъятная сила» в пустоте, сила метеора, неудержимо летящего, чтобы разбиться о землю. Воля без действия, потому что без точки опоры. Все может и ничего не хочет. Помнит, откуда, но забыл, куда.

«Зачем я жил? — спрашивает себя Печорин, — для какой цели я родился?». — Категория цели, свободы открывается в будущей вечности; категория причины, необходимости — в прошлой.

Вот почему у Лермонтова так поразительно сильно чувство вечной необходимости, чувство рока —«фатализм». Все, что будет во времени, было в вечности; нет опасного, потому что нет случайного.

Кто близ небес, тот не сражен земным⁸¹.

Отсюда — бесстрашие Лермонтова, игра его со смертью.

♦Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, — ска­зано в донесении одного кавказского генерала, — во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел пору­чение наблюдать за действием передовой штурмовой колонны, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от не­приятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот исполнил возложенное на него поручение с отлич- тщ мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храб­рейших ворвался в неприятельские завалы»⁸².

За экспедицию в Большую Чечню представили его к золотой сабле ^8а.

Игра со смертью для него почти то же, что в юнкерской школе игра с железными шомполами, которые он гнул в руках и вязал в узлы, как веревки.

«Никогда не забуду того спокойного, почти веселого выра­жения, которое играло на лице его перед дулом пистолета, уже направленного на него», — рассказывает кн. Васильчиков о последних минутах Лермонтова⁸⁴.

Не совсем человек — это сказывается и в его отношении к смерти. Положительного религиозного смысла, может быть, и не имеет его бесстрашие, но оно все-таки кладет на личность его неизгладимую печать подлинности: хорош или дурен, он, во всяком случае, не казался, а был тем, чем был. Никто не смотал в глаза смерти так прямо, потому что никто не чув­ствовал так ясно, что смерти нет.

Кто близ небес, тот не сражен земным.

Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь кроме здешней жиз­ни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что ест&^Иначе в жизни и в творчестве его все непонятно — поче­му, зачем, куда, откуда, — главное, куда?

VII

.Дврмонтов первый в русской литературе поднял религиоз­ный вопрос о зле.

11Ушкин почти не касался этого вопроса. Трагедия разреша­лась Д^дя него примирением эстетическим. Когда же случилось ему °ДНажды откликнуться и на вопрос о зле, как на все откли-_кадСЯ он, подобно «эхо» —

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты нам дана? ⁸⁵ —

то, вместо религиозного ответа, удовольствовался он плоскими стишками известного сочинителя православного катехизиса, митрополита Филарета⁸⁶, которому написал свое знаменитое послание:

И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт.

А. И. Тургенев описывает, минута за минутой, предсмерт­ные страдания Пушкина: «Ночью он кричал ужасно, почти упал на пол в конвульсии страдания. — Теперь (в полдень) я опять входил к нему; он страдает, повторяя: "Боже мой, Боже мой! что это?.." И сжимает кулаки в конвульсии» ^8Т.

Вот в эти-то страшные минуты не утолило бы Пушкина при­мирение эстетическое; православная же казенщина митропо­лита Филарета показалась бы ему не «арфою серафима», а шарманкою, вдруг заигравшею под окном во время агонии.

«Боже мой, Боже мой! что это?» —с этим вопросом, кото­рый явился у Пушкина только в минуту смерти, Лермонтов прожил всю жизнь.

Почему, зачем, откуда зло? Если есть Бог, то как может быть зло? Если есть зло, то как может быть Бог?

Вопрос о зле связан с глубочайшим вопросом теодицеи, оправдания Бога человеком, состязания человека с Богом.

«О, если б человек мог иметь состязание с Богом, как сын человеческий с ближним своим! Скажу Богу: не обвиняй меня; объяви мне, за что Ты со мною борешься?» ⁸⁸

Богоборчество Иова повторяется в том, что Вл. Соловьев справедливо называет у Лермонтова «тяжбою с Богом»: «Лер­монтов, — замечает Вл. Соловьев, — говорит о Высшей воле с какою-то личною обидою*.

Эту человеческую обиженность, оскорбленность Богом выра­зил один из современных русских поэтов:

Я — это Ты, о Неведомый,

Ты, в моем сердце обиженный⁸⁹.

Никто никогда не говорил о Боге с такою личною обидою, как Лермонтов:

Зачем так горько прекословил Надеждам юности моей?⁹⁰

Никто никогда не обращался к Богу с таким спокойным вы­зовом:

И пусть меня накажет Тот, Кто изобрел мои мученья⁹¹.

Никто никогда не благодарил Бога с такою горькою усмеш­кою:

Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне Недолго я еще благодарил⁹².

Вл. Соловьев осудил Лермонтова за богоборчество. Но кто знает, не скажет ли Бог судьям Лермонтова, как друзьям Иова: «Горит гнев Мой за то, что вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов»⁹³ — раб Мой Лермонтов.

В книге Бытия говорится о борьбе Иакова с Богом:

«И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появле­ния зари. И увидел, что не одолевает его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. — И сказал ему: отпу­сти Меня, ибо взошла заря. — Иаков сказал: не отпущу Тебя, доколе не благословишь меня»⁹⁴.

Вот что окончательно забыто в христианстве — святое бого­борчество. Бог не говорит Иакову: «Смирись, гордый чело­век!» — а радуется буйной силе его, любит и благословляет за то, что не смирился он до конца, до того, что говорит Богу: «Не отпущу Тебя». — Нашему христианскому смирению это кажет­ся пределом кощунства. Но это святое кощунство, святое бого­борчество положено в основу Первого Завета, так же как боре­ние Сына до кровавого пота — в основу Второго Завета: «Тосковал и был в борении до кровавого пота», — сказано о Сыне Человеческом⁹⁵.

Я — это Ты, о Неведомый, Ты, в моем сердце обиженный.

Тут какая-то страшная тайна, какой-то «секрет», как выра­жается черт Ивана Карамазова, — секрет, который нам «не хо­тят открыть, потому что тогда исчезнет необходимый минус и наступит конец всему». Мы только знаем, что от богоборчества есть два пути одинаково возможные — к богоотступничеству и к богосыновству.

Нет никакого сомнения в том, что Лермонтов идет от бого­борчества, но куда — к богоотступничеству или богосынов­ству — вот вопрос.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

Вл. Соловьев не только не ответил, но и не понял, что тут вообще есть вопрос. А между тем ответом на него решается все в религиозных судьбах Лермонтова.

Как царь немой и гордый, он сиял Такой волшебно-сладкой красотою, Что было страшно⁹⁶, —

говорит Лермонтов о своем Демоне.

«Он не сатана, он просто черт, — говорит Ив. Карамазов о своем черте, — раздень его и наверно отыщешь хвост, длин­ный, гладкий, как у датской собаки».

Вся русская литература есть, до некоторой степени, борьба с демоническим соблазном, попытка раздеть лермонтовского Де­мона и отыскать у него «длинный, гладкий хвост, как у дат­ской собаки». Никто, однако, не полюбопытствовал, действи­тельно ли Демон есть дьявол, непримиримый враг Божий.

Хочу я с небом примириться, Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать добру.

Никто этому не поверил; но что это не ложь или, по крайней мере, не совсем ложь, видно из того, что Демон вообще лгать не умеет: он лишен этого главного свойства дьявола, «отца лжи», так же как и другого — смеха. Никогда не лжет, никогда не смеется. И в этой правдивой важности есть что-то детское, не­винное. Кажется иногда, что у него, так же как у самого Лер­монтова, «тяжелый взор странно <не> согласуется с выраже­нием почти детски-нежных губ».

Сам поэт знает, что Демон его не дьявол или, по крайней мере, не только дьявол:

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик, о нет!

Он был похож на вечер ясный,

Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет.

Почти то же говорит Лермонтов о себе самом:

Я к состоянью этому привык:

Но ясно б выразить его не мог

Ни демонский, ни ангельский язык⁹⁷.

Но если Демон не демон и не ангел, то кто же? Не одно ли из тех двойственных существ, которые в борьбе дьявола с Богом не примкнули ни к той, ни к другой сторо-

не? — не душа ли человеческая до рождения? — не душа ли самого Лермонтова в той прошлой вечности, которую он так ясно чувствовал?

Если так, то трагедия Демона есть исполинская проекция в вечность жизненной трагедии самого поэта, и признание Демо­на:

Хочу я с небом примириться, —

есть признание самого Лермонтова, первый намек на богосы-новство в богоборчестве.

«В конце концов я помирюсь», — говорит черт Ивану Кара­мазову.

Ориген утверждал, что в конце концов дьявол примирится с Богом. Христианством отвергнуто Оригеново учение, действи­тельно выходящее за пределы христианства. Тут какое-то но­вое, пока еще едва мерцающее откровение, которое соединяет прошлую вечность с будущей: в прошлой — завязалась, в буду­щей — разрешится трагедия зла.

Но кто же примирит Бога с дьяволом? На этот вопрос и отве­чает лермонтовский демон: любовь как влюбленность, Вечная Женственность:

Меня добру и небесам Ты возвратить могла бы словом. Твоей любви святым покровом Одетый, я предстал бы там, Как новый ангел в блеске новом.

И этот ответ — не отвлеченная метафизика, а реальное, лич­ное переживание самого Лермонтова: он это не выдумал, а вы­страдал.

VIII

«Кто мне поверит, что я знал любовь, имея 10 лет от роду? К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет... Один раз я вбежал в комнату. Она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни о чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть сильная, хотя и ребяческая; это была истинная лю­бовь; с тех пор я еще не любил так... Надо мной смеялись и дразнили... Я плакал потихоньку, без причины; желал ее ви-

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

деть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату; я не хотел говорить о ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтобы биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда. И поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или подумают, что брежу, не поверят в ее существование — это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужден­ность — нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз... И так рано, в 10 лет. О, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!..»⁹⁸

Десятилетний мальчик Лермонтов мог бы сказать своей де­вятилетней возлюбленной, как Демон Тамаре:

В душе моей с начала мира Твой образ был напечатлен.

Это — воспоминание о том, что было до рождения, видение прошлой вечности —

Тех дней, когда в жилище света Блистал он, чистый херувим...

Всю жизнь преследует его это видение —

С глазами, полными лазурного огня, С улыбкой розовой, как молодого дня За рощей первое сиянье.

«1830. Мне 15 лет. —Я однажды, три года назад, украл у одной девушки, которой было 17 лет и потому безнадежно лю­бимой мною, бисерный синий шнурок. Он и теперь у меня хра­нится. — Как я был глуп!» "

Наконец, в последний раз мечта воплотилась или только забрезжила сквозь плоть.

«Будучи студентом, — рассказывает очевидец, — Лермонтов был страстно влюблен в Варвару Александровну Лопухину. Как сейчас помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было 15—16 лет, мы же были дети и сильно дразнили ее; у нее на лбу над бровью чернелось маленькое родимое пятнышко; и мы всегда приставали к ней, повторяя: "У Вареньки родинка, Варенька уродинка!" Но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. — Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но

истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смер­ти своей» ¹⁰°.

Родные выдали Вареньку за богатого и ничтожного челове­ка, Бахметева¹⁰¹. Может быть, она любила мужа, была верною женою, доброю матерью, но никогда не могла забыть Лермон­това и втайне страдала, так же как он, хотя, по всей вероятно­сти, не сознавала ясно, отчего страдает.

Они любили друг друга так долго и нежно... Но, как враги, избегали признанья и встречи, И были пусты иль хладны их краткие речи.

Он пишет ей через много лет разлуки:

Душою мы друг другу чужды, Да вряд ли есть родство души¹⁰².

И вот сквозь тысячи измен, сквозь неимоверную пошлость, «свинство», хулиганство с женщинами — он верен ей одной, любит ее одну:

И я твержу один, один Люблю, люблю одну...¹⁰³

Говорит ей просто:

...вас

Забыть мне было невозможно. И к этой мысли я привык; Мой крест несу я без роптанья^1<м.

Любовь — «крест», великий и смиренный подвиг. Тут конец бунта, начало смирения, хотя, может быть, и не того, которого требует Вл. Соловьев.

«От нее осталось мне только одно имя, которое в минуты тоски привык я произносить, как молитву»

Не кончив молитвы, На звук тот отвечу; И брошусь из битвы Ему я навстречу¹⁰⁸.

Святая любовь, но святая не христианскою святостью; во всяком случае, не бесплотная и бескровная любовь «бедного рыцаря» к Прекрасной Даме¹⁰⁷ — Lumen Coeli, Sancta Rosa*.

* Свет Небес, Святая Роза (лат.). — Сост.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

Там, в христианской святости — движение от земли к небу, отсюда туда; здесь, у Лермонтова, — от неба к земле, оттуда сюда.

...Небо не сравняю

Я с этою землей, где жизнь влачу мою: Пускай на ней блаженства я не знаю, — По крайней мере, я люблю¹⁰⁸.

«Я страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш зем­ной реализм». — Видение бедного рыцаря —тоже «фантасти­ческое», тоже «неопределенное уравнение». Но вот пляска Та­мары — тут все определено, «все очерчено — тут формула, тут геометрия». — И вот еще родимое пятнышко над бровью Ва­реньки. «Душою мы друг другу чужды» — но родинка роднее души.

Чудесные рассказываю тайны... ^т

«А Варвара Александровна,будет зевать за пяльцами и нако­нец уснет от моего рассказа» ^п0, — пишет Лермонтов.

Зевающая Беатриче немыслима. А вот зевающая Варень­ка — ничего, и даже лучше, что она так просто зевает. Чем бо­лее она простая, земная, реальная, тем более страсть его стано­вится нездешнею.

Люблю тебя нездешней страстью, Как полюбить не можешь ты, — Всем упоением, всею властью Бессмертной мысли и мечты¹¹¹.

Для христианства «нездешнее» значит «бесстрастное», «бес­плотное»; для Лермонтова наоборот: самое нездешнее — самое страстное; огненный предел земной страсти, огненный источ­ник плоти и крови — не здесь, а там.

Я перенес земные страсти Туда с собой¹¹².

И любовь его — оттуда сюда. Не жертвенный огонь, а молния.

Посылая Вареньке список «Демона», Лермонтов в посвяще­нии поэмы с негодованием несколько раз перечеркнул букву Б. — Бахметевой и поставил Л. — Лопухиной¹¹³. С негодовани­ем зачеркнул христианский брак: лучше бы она вышла на ули­цу и продала себя первому встречному, чем это прелюбодеяние, прикрытое христианским таинством.

Но почему же Лермонтов не женился на Вареньке?

Моя воля надеждам противна моим:

Я люблю и страшусь быть взаимно любим¹¹⁴.

«Как бы страстно я ни любил женщину, — говорит Печо­рин, — если она даст мне только почувствовать, что я должен на ней жениться — прости любовь! Мое сердце превращается в камень... Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь мою, даже честь поставлю на карту, но свободы моей не продам. Этой какой-то врожденный страх — необъяснимое предчувствие... Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пау­ков, тараканов, мышей».

В этом омерзении к христианскому браку, разумеется, пре­увеличение — та мстительная злоба, с которою перечеркнул он букву Б. в посвящении «Демона». Но тут есть и более глубо­кое, метафизическое отвращение, отталкивание одного поряд­ка от другого: ведь предельная святость христианская вовсе не брак, а безбрачие, бесстрастие; предельная святость у Лермон­това — «нездешняя страсть» и, может быть, какой-то иной, нездешний, брак. Вот почему любовь его в христианский брак не вмещается, как четвертое измерение в третье. Христиан­ский брак — эту сомнительную сделку с недостижимою святос­тью безбрачия — можно сравнить с Евклидовой геометрией трех измерений, а любовь Лермонтова с геометрией Лобачев­ского, «геометрией четвертого измерения».

Превращение Вареньки в законную супругу Лермонтова — все равно что превращение Тамары в «семипудовую купчиху», о которой может мечтать не демон, а только черт с «хвостом датской собаки».

Тамару от Демона отделяет стена монастырская, в сущности та же стена христианства, которая отделила Вареньку от Лер­монтова. Когда после смерти Тамары Демон требует ее души у Ангела, тот отвечает:

Она страдала и любила,

И рай открылся для любви.

Но если рай открылся для нее, то почему же и не для Демо­на? Он ведь так же любил, так же страдал. Вся разница в том, что Демон останется верен, а Тамара изменит любви своей. В метафизике ангельской явный подлог: не любовь, а измена любви, ложь любви награждаются христианским раем.

Этой-то измены и не хочет Лермонтов и потому не принима­ет христианского рая.

Я видел прелесть бестелесных

И тосковал, Что образ твой в чертах небесных

Не узнавал¹¹⁵.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

Не узнавал маленького родимого пятнышка над бровью Ва­реньки.

Христианской «бестелесности», бесплотности не принимает потому, что предчувствует какую-то высшую святыню плоти.

«Я, может быть, скоро умру и, несмотря на это, я не могу думать о будущей жизни — я думаю только о тебе», — пишет Вера-Варенька Печорину-Лермонтову¹¹⁶. И он отвечает ей из того мира в этот, оттуда сюда:

Любви безумного томленья,

Жилец могил, В стране покоя и забвенья

Я не забыл.

Есть ужас, который для него ужаснее христианского ада:

...смерть пришла, наступило за гробом свиданье, Но в мире новом друг друга они не узнали.

Вот чего он не может простить христианству.

Покоя, мира и забвенья Не надо мне!

Не надо будущей вечности без прошлой, правды небесной без правды земной.

Что мне сиянье Божьей власти

И рай святой! Я перенес земные страсти

Туда с собой.

Смутно, но неотразимо чувствует он, что в его непокорнос­ти, бунте против Бога есть какой-то божественный смысл.

Когда б в покорности незнанья

Нас жить Создатель осудил,

Неисполнимые желанья

Он в нашу душу б не вложил.

Он не позволил бы стремиться

К тому, что не должно свершиться ^11Т.

Должно свершиться соединение правды небесной с правдой земной, и, может быть, в этом соединении окажется, что есть другой, настоящий, рай, —

На небе иль в другой пустыне Такое место, где любовь Предстанет нам, как ангел нежный, И где тоски ее мятежной Душа узнать не может вновь.

jjp-Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

«глНедаром же и в самом христианстве некогда был не только небесный идеализм, но и земной реализм, не только умерщвле­ние, но и воскресение плоти.

-<> «Ежели плоть Христа воскресшего — иная, «прославленная» И ^вместе с тем точно такая же, как при жизни, — даже до кре-егных язв, по которым узнали Его ученики, то, может быть, и Варенька воскреснет иною, более прекрасною и вместе с тем фчно такою же, даже до маленького родимого пятнышка над бровью, по которому ее узнает Лермонтов. Может быть, и там, Оде здесь, какие-то веселые дети будут играть с нею и петь: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка!» И со «звуками небес» еодьются эти не «скучные песни земли». И может быть, Лер­монтов примет этот настоящий рай. — А если примет, то конец винту в любви, конец богоборчеству в богосыновстве. I * Но для того чтобы этого достигнуть, надо принять, испол-[жегь до конца и преодолеть христианство. Трагедия Лермонто- 'Щ в том, что он христианства преодолеть не мог, потому что не рйринял и не исполнил его до конца.

'"' ^лч борется с христианством не только в любви к женщинам, в любви к природе, и в этой последней борьбе трагедия расширяется до вселенской, из глубины сердечной вос­ходит до звездных глубин.

IX

«Когда я его видел в Сулаке, — рассказывает один из кав-«Яааских товарищей Лермонтова, — он был мне противен не-Й-Лбычайною своею неопрятностью. Он носил красную канау- рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и р(ела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука. Гар­на белом, как снег, коне, на котором, молодецки зало-Холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. — Со-урал какую-то шайку грязных головорезов. Совершенно входя * И* образ жизни, спал на голой земле, ел с ними из одного *отла и разделял все трудности похода» ¹¹⁸.

«Я находился в беспрерывном странствии, — пишет Лер­монтов Раевскому. — Одетый по-черкесски, с ружьем за плеча­ми» ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чу-Рвк пил кахетинское... Для меня горный воздух — бальзам: р к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит, ничего не эту минуту» ¹¹⁹.

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества

лазурного огня». — «Нет женского взора, которого бы я не за­был при виде голубого неба» ¹²⁶.

Для того чтобы почувствовать чужое тело как продолжение своего, надо быть влюбленным. Лермонтов чувствует природу, как тело возлюбленной.

Ему больно за камни:

И железная лопата

В каменную грУД^ь> Добывая медь и злато,^

Врежет страшный путь.

Больно за растения:

Изрублены были тела их потом И медленно жгли их до утра огнем.

Больно за воду — Морскую Царевну:

Очи одела смертельная мгла..-Бледные руки хватают песок, Шепчут уста непонятный упрек

упрек всех невинных стихий человеку, своему убийце и осквер­нителю.

Последняя тайна природы — тайна влюбленности.

Влюбленный утес-великан плачет о тучке золотой. Одино­кая сосна грустит о прекрасной пальме. И разделенные пото­ком скалы хотят обнять друг друга:

Но дни бегут, бегут года Им не сойтися никогда¹²⁷.

И волны речные — русалки — поют:

Расчесывать кольца шелковых кудрей