Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ Герой безвременья

П

Не надо быть последователем Карлейля¹ с его культом «ге­роев», чтобы признать факт существования людей, по самой йдшроде своей призванных вести других за собой, стоять впере-Д|1 других. Это, однако, отнюдь не непременно благодетели че-лбвечества (как думал Карлейль), или своей родины, или про­сто окружающих людей. Они могут быть и таковыми, но точно ткк же могут представлять собою исходные пункты огромных j$Mi, потому^что могут вести за собою толпу на злое дело и быть, ПО старинному образному выражению, настоящими «бичами ЧЁЬжиими». Став на эту точку зрения, мы должны допустить в Йн4рожденных властных людях или героях возможность зна­чительных умственных и нравственных изъянов: зло, ими рас-Тфостраняемое, очевидно, составляет результат либо ошибоч­ного понимания, узкости кругозора, односторонности мысли, Дбобще какого-нибудь умственного недостатка, либо нравст­венной извращенности, недостатка нравственного. И действи­тельно, история свидетельствует, что во главе того или иного движения, энергически воздействуя на своих современников, Цютечественников, соплеменников, сотрудников, сотовари­щей, становятся иногда люди ограниченные, а иногда жесто-&Йе, мелочно самолюбивые, развратные. Обращаясь к самому ПбНятию героя как вожака, как первого в своем роде человека, Которому безотчетно повинуются или за которым безотчетно

Я£У другие, мы увидим, что добродетели могут его и не Украшать, они не составляют необходимой его принадлежнос­ти- Быть может, единственное нравственное качество, безус-

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

ловно необходимое «герою», есть смелость. Но и то, это такое качество, которому нелегко точно указать место в ряду добро­детелей. Некоторые выдающиеся умственные качества — если не глубокий ум и широкий полет мысли, то, по крайней мере, быстрота соображения, известный такт в сношениях с людьми, известные таланты, — по-видимому, обязательны для прирож­денных властных людей. Не говоря, однако, о том, что обяза­тельный минимум их умственных сил может быть, при извест­ных условиях, вовсе незначителен, нетрудно видеть, что центр тяжести «героя», во всяком случае, лежит не в области ума. Герой есть прежде всего представитель инициативы, человек почина, первого шага, энергической воли и мгновенной или по­стоянной решимости. Все остальное, как в его собственной личности, так и в характере предпринятого им дела, есть сцеп­ление побочных обстоятельств: герой может быть ума гениаль­ного или посредственного, блистать добродетелями или гряз­нуть в пороках, равным образом и дело его может быть велико или ничтожно, благотворно или вредоносно. Все это, разумеет­ся, может иметь чрезвычайно важное значение с разных дру­гих точек зрения; но когда мы хотим выделить основные, ти­пически необходимые черты героя, то на первом месте должна быть поставлена его роль человека, дерзающего совершить то, перед чем другие колеблются, и затем превращающего это ко­лебание в покорность. У героя, с одной стороны, и у следую­щих за ним или повинующихся ему — с другой, должна быть некоторая общая почва, иначе невозможно было бы их взаимо­действие; в состав этой общей почвы могут входить разнообраз­ные умственные и нравственные элементы. Но затем есть не­что, резко отделяющее героя от толпы, резко выдвигающее его вперед. Это нечто состоит в том, что герой дерзает и владеет. Дерзать и владеть есть такая же специфическая внутренняя потребность героя, как потребность творчества в поэте или по­требность философского обобщения в мыслителе. В какие бы условия ни был поставлен прирожденный властный человек, он, как паук паутину, бессознательно, инстинктивно плетет сеть для уловления и подчинения себе людских сердец — удач­но или неудачно для себя лично, на благо или во вред другим. Если мы будем искать в лермонтовской поэзии ее основной мотив, ту центральную ее точку, которая всего чаще и глубже занимала поэта и к которой прямо или ^косвенно сводятся если не все, то большинство его произведений, найдем ее в области героизма. С ранней молодости, можно сказать с детства, и до самой смерти мысль и воображение Лермонтова были направ-

лены на психологию прирожденного властного человека, на его печали и радости, на его судьбу, то блестящую, то мрачную. Следы этого преобладающего и всю поэзию Лермонтова окра­шивающего интереса не так заметны в лирике, потому что сюда вторгаются разные мимолетные впечатления, которые, на мгновение всецело овладев поэтом, отступают потом назад, что­бы более уже не повторяться или даже уступить место совер­шенно противоположным настроениям. Мы уже видели образ­чик этой переменчивости настроений во внезапной вспышке шотландского патриотизма². Что же касается настоящего рус­ского патриотизма Лермонтова, то достаточно сравнить стихо­творения «Опять, народные витии...» и «Родина» («Люблю отчизну я, но странною любовью...»). Резкая разница между этими двумя стихотворениями естественно объясняется лежа­щим между ними десятилетним промежутком (1831 и 1841гг.)³, в течение которого поэт вырос до неузнаваемости. Однако и в лирике, среди этих внезапных, быстро гаснущих вспышек и противоречий, объясняемых естественным ходом развития, вышеуказанный основной мотив дает себя знать по­стоянно, так что и здесь помимо него трудно подвести итоги лермонтовской поэзии. Но в поэмах, повестях и драмах дело, но. всяком случае, яснее.

-йгНечего и говорить о «Демоне». Этот фантастический образ существа, кегда-то дерзнувшего совершить высшее, единствен­ное в своем роде преступление — восстать на самого Творца и который затем в течение веков «не встречал сопротивления» в пбдвластных ему миллионах людей, — этот образ достаточно веем знаком и достаточно ясно говорит сам за себя. Достойно внимания и упорство, с которым Лермонтов работал над «Де-КОНом», постоянно его исправляя и дополняя. Одновременно с первоначальным очерком «Демона» писалась прозаическая совесть, неоконченная, оставшаяся даже без заглавия. По-здяейшие издатели дают ей название «Горбун», или «Горбач Вадим»⁴. Герой этой повести есть тот же Демон, только лишен-Ивй фантастических атрибутов и притом физически безобраз­ный. Он, как Демон, богохульствует, как Демон, переполнен ненависти и презрения к людям, как Демон, готов отказаться 4№»зла и ненависти, если его полюбит любимая женщина. А Мавное, Вадим, как Демон, имеет таинственную власть над людьми. Эта черта обрисовывается на первой же странице по­мести, когда Вадим появляется в толпе нищих у монастырских •орот. «Его товарищи не знали, кто он таков, но сила души об-^наРУЖивается везде: они боялись его голоса и взгляда, они ува-

Я. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

жали в нем какой-то величайший порок, а не безграничное не­счастие, демона, но не человека». Горбач Вадим «должен бы был родиться всемогущим или вовсе не родиться». Он был «дух, отчужденный от всего живущего, дух всемогущий». Лю­бопытно описание глаз Вадима: «Этот взор был остановившая­ся молния, и человек, подверженный его таинственному влия­нию, должен был содрогнуться и не мог отвечать тем же, как будто свинцовая печать тяготела на его веках; если магнетизм существует, то взгляд нищего был сильнейший магнетизм».

«Горбун» есть совершенно детская вещь, переполненная на­сыщенными описаниями и невозможными трескучими эффек­тами, которые особенно бросаются в глаза благодаря прозаи­ческой форме повести; прелесть и сила даже юношеского лермонтовского стиха, конечно, много бы ее скрасили. Но тем поразительнее разбросанные в повести отдельные замечания, наблюдения, сопоставления, которые сделали бы честь и впол­не зрелому уму. Что же касается черт прирожденного властно­го человека, то мы встречаем их и в самом зрелом из крупных произведений Лермонтова — в «Герое нашего времени». Печо­рин говорит о себе: «Я чувствую в себе эту ненасытную жад­ность, поглощающую все, что встречается на пути... Честолю­бие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде; ибо честолюбие есть не что иное, как жажда вла­сти, а первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает. Возбуждать к себе чувства любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиной страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права — не самая ли это сладкая пища нашей гордости?» Любимая женщина пишет Печорину: «Любившая раз тебя не может смотреть без некото­рого презрения на прочих мужчин — не потому, чтобы ты был лучше их, о нет! Но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем го­лосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым». Печорин и сам задумывается: «Одно мне было всегда странно: я никогда не делался рабом любимой женщины, напротив, я всегда приобре­тал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? Оттого ли, что я никогда очень ничем не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это — магнетическое влияние сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?»

В юношеской драме «Испанцы» главное действующее лицо, молодой Фернандо, характеризуется иезуитом Соррини так: «Повеса он большой и пылкий малый, с мечтательной и буй­ной головой. Такие люди не служить родились, но всем другим приказывать». В «Menschen und Leidenschaften» Заруцкий го­ворит о герое драмы: «Волин был удалый малый: ни в чем ни­кому не уступал — ни в буянстве, ни в умных делах и мыслях: во всем был первым, и я завидовал ему». Герой неоконченной стихотворной повести «Литвинка» — «повелевать толпе был приучен». Измаил-Бей—«повелитель, герой по взорам и ре­чам». Он принадлежит к числу «детей рока», которые «в море бед, как вихри их ни носят, пособий от рабов не просят, хотят их превзойти в добре и зле, и власти знак на гордом их челе». В «Фаталисте», как только Вулич обнаруживает из ряда вон выходящую решимость, готовясь совершить безумно рискован­ный шаг, происходит следующая сцена: «Он знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он Приобрел над нами какую-то таинственную власть».

И т. д. Я мог бы еще увеличить число этих выписок, но и приведенного довольно, чтобы видеть, какое пристальное вни­мание уделял Лермонтов во все периоды своей жизни той странной власти, которую обнаруживают некоторые люди, «не имея на то никакого положительного права». Но он не просто отмечал факт этой власти. Он с ранней юности анализировал его, взвешивал его значение, делал из него выводы, иногда не­сколько смутные, а иногда поразительные по глубине мысли. В этом отношении особенно замечательна вышеупомянутая, мало обращающая на себя внимание и, кажется, даже не во все ЙЬвые издания вошедшая повесть «Горбун». Мне случалось слышать мнение, что это вещь, совершенно недостойная Лер­монтова, а потому и внимания не стоящая. Это и справедливо, Йели иметь в виду только художественную форму. Но и по за­мыслу, и по общему содержанию, и по блесткам оригинальной МШслй «Горбун» есть произведение лермонтовское по преиму­ществу, если можно так выразиться, хотя Лермонтову было всего шестнадцать лет, когда он писал его⁵. Местами слишком недетское содержание, заключенное в совершенно детскую форму изложения, производит даже неприятное впечатление чего-то старообразного. Становится даже как будто жалко авто- Р&, который, будучи так явно ребенком, вместе с тем так много ^ПеРедумал и перечувствовал.

Между прочим, шестнадцатилетний автор замечает: «Те-Иерь жизнь молодых людей более мысль, чем действие; героев

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

{Герой безвременья

нет, а наблюдателей чересчур много». Это скорбное замечание на всю жизнь осталось руководящим для Лермонтова. Им определяются существеннейшая часть содержания его поэм, драм и повестей, характер его лирики и, наконец, бурные вол­ны его собственной жизни. В развитии этой темы он достигал и непревзойденных вершин художественной красоты, и, я реша­юсь сказать, предчувствия научной точности в постановке со­относящихся вопросов.

Неудивительно, что юное воображение пленяется каким-ни­будь Измаил-Беем, красавцем в живописном костюме, скачу­щим на борзом коне среди грандиозной кавказской природы или врубающимся в ряды неприятелей, привлекающим все женские взоры, мстящим по-рыцарски — лицом к лицу и при дневном свете. Здесь все красиво, изящно, благородно. Но Ва­дим — что в нем пленительного? Он — горбатый, уродливый, грязный нищий, он зол и жесток, он, терпеливо выжидая часа мести, холопствует, терпит побои, ругательства. К чему и чем может в нем прилепиться юная душа, полная образов и картин художественной красоты? А между тем Лермонтов, тщательно отмечая каждую черту физического безобразия Вадима и каж­дое его злое побуждение, явно находит в себе симпатичные это­му злому уроду струны и, не обинуясь, называет его «великой душой». Полная зрелость мысли и бесповоротная убежден­ность сказалась в той смелости, с которою юный Лермонтов вселил «великую душу» в такое, по-видимому, во всех отноше­ниях неприятное существо, как Вадим. Для этого надо твердо знать, в чем состоит величие души, и твердо верить в свое зна­ние. Мы на каждом шагу видим, что литераторы, набившие себе руку в писании романов и повестей, литераторы чрез­вычайно искусные, которые справедливо постыдились бы подписаться под такой детской вещью, как «Горбун», норовят подкупить читателей, да и себя, в пользу своих героев их физи­ческой красотой и обилием добродетелей. Шестнадцатилетне­му Лермонтову не нужно было этих подкупов и побочных под­держек. Он своим Вадимом точно нарочно хотел показать, что умеет абстрагировать, отвлечь «величие души» от всех посто­ронних примесей и предъявить его с такою ясностью и силой, что его не заслонят ни горб, ни порок. В чем же полагал юноша Лермонтов «величие души»? В одну особенно трудную минуту, когда Вадим убил по ошибке не того, кого хотел убить, «он, казалось, понял, что теперь боролся уже не с людьми, но с про­видением, и смутно предчувствовал, что если даже останется

победителем, то слишком дорого купит победу; но непоколеби­мая железная воля составляла все существо его, она не знала йи преград, ни остановок, стремясь к своей цели».

Таков человек «великой души», он же и «герой» в смысле прирожденного властного человека, каким и является в повес­ти Вадим. Мы увидим те ограничения, которые Лермонтов сам ставил такому беспощадно абстрактному пониманию «героя». А теперь заметим любопытную скептическую черту в изобра­жении благородного красавца Измаил-Бея. Он, как мы видели, «повелитель, герой по взорам и речам». Но одно время, при (Самом появлении в поэме этого горца, воспитанного в России, автор в нем сомневается: «...горе, горе, если он, храня людей суровых мненья, развратом, ядом просвещенья в Европе душ-яой заражен! Старик для чувств и наслажденья, без седины между волос, зачем в страну, где все так живо, так неспокойно, так игриво, он сердце мертвое принес?» Скоро оказывается, од-нако, что первое же дуновение родины смело налет «разврата, яда просвещенья». Нищего и жестокого урода Вадима «яд про-евещенья» не коснулся, и юный автор в нем не сомневается... Арбенин (в «Маскараде») «изнемог под гнетом просвещенья» и сам над собой с горечью иронизирует: «Так! в образованном родился я народе: язык и золото — вот наш кинжал и яд!» Пе­чорин излагает нечто в этом же роде. И по лермонтовской ли­рике там й*сям перебегают блестящие искры отрицательного отношения к «глубоким познаниям», к «бремени познания», к ♦науке бесплодной».

■.".:»■ Критика много умствовала по поводу этого странного на пер­вый взгляд протеста против «просвещения», толкуя его вкривь и вкось. Между тем здесь не представляется никакой надобнос­ти умствовать, надо только уметь читать. Знаменитая «Дума» есть одно из самых ясных стихотворений Лермонтова, не до­пускающих двоякого толкования. Поэт печально глядит «на наше поколенье»: «...под бременем познанья и сомненья, в без­действии состарится оно. К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы; перед опасностью по­зорно малодушны и перед властию презренные рабы... Мы ис­сушили ум наукою бесплодной, тая завистливо от ближних и Друзей надежды лучшие и голос благородный неверием осме­янных страстей». Еще недавно один критик хотел видеть в «Думе» выражение вековечного, в самой природе человека за­ложенного, безысходного разлада между разумом и чувством, которые, дескать, никогда и не могут примириться: вечно ра-

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

\Герой безвременья

зум будет разъедать чувство холодом своего анализа, вечно чувство будет протестовать против этого холодного прикоснове­ния⁶. Лермонтов, однако, ясно указывал исход: он видел его не в разуме и не в чувстве, а в третьем элементе человеческого духа — в воле, которая, комбинируя и разум, и чувство, пове­лительно требует «действия», «борьбы». Если бы, однако, «Дума» оказалась в этом отношении недостаточно убедитель­ною и ясною, то за подтверждением и развитием указанной мысли дело не станет в других произведениях Лермонтова. Бесспорно, Лермонтову были знакомы муки противоречия между горячностью чувства и холодом разума. Жизнь манила его к себе всею гаммою своих звуков, всем спектром своих цве­тов, а рано отточившийся нож анализа подрезывал цену всяко­го наслаждения. Отсюда — беспредметная тоска, проникающая некоторые из его стихотворений, тоска, характер которой иногда ему самому не ясен: «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!» Иногда «смиряется души его трево­га» под влиянием разных мимолетных впечатлений, но отлета­ют эти впечатления, и опять тоска. Однако среди всех этих ко­лебаний, всех их переживая, держится тоже рано созревшее решение задачи жизни. Теоретически и в одинокой душе само­го поэта решение готово: противоречие разума и чувства и все муки этого противоречия зависят от «бездействия», от отсут­ствия «борьбы». Найдите точку приложения для деятельности, и элементы мятущегося духа перестанут враждовать между со­бой. Но вопрос в том, возможно ли найти эту желанную и спа­сительную точку на практике? Возможно ли найти ее если не для всех людей сразу, то для тех прирожденно властных, для тех «героев», которые потом увлекут за собой и остальных?

В «Фаталисте» Печорин смеется над старинными людьми, верившими, что светила небесные принимают участие «в на­ших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права». С нашей теперешней точки зрения смешны эти верования старинных людей. Но, говорит Печо­рин, зато «какую силу воли придавала им уверенность, что це­лое небо с своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным,. А мы, их жалкие по­томки, скитающиеся по земле без убеждения и гордости, без наслаждения и страха... неспособны к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия...

не имея ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и Аильного наслаждения, которое встречает душа во всякой борь­бе с людьми или с судьбой».

1 Если старинные верования, развеянные «ядом просвеще-яья», были так спасительны, то не попытаться ли вернуть их или хоть не притвориться ли верящими, что небесные светила принимают участие в наших делах и делишках? Так и думают трусы, лицемеры и ханжи. Если яд просвещенья отравляет нашу деятельную силу, то не заняться ли нам бездельничаньем в красивой позе безысходного разочарования и в эффектном костюме «нарядной печали»?⁷ Так и думают кокетничающие гамлетики и гамлетизированные поросята⁸. Но Лермонтов слишком искренно и больно переживал волновавшие его во­просы, чтобы закрывать глаза на их колючие стороны, и слиш­ком жаждал деятельности, чтобы ограничиться нарядной печа­лью. Бывали и у него минуты слабости, оставившие свой след в его лирике. Но это именно только минуты слабости, за которые совершенно напрасно хватаются ханжи, лицемеры и трусы, с одной стороны, кокетничающие красивой позой — с другой. Всею своею жизнью и деятельностью Лермонтов самым ярким ^резким образом ставит дилемму: или звон во все колокола, жизнь всем существом человека, жизнь мысли и чувства, пре­творяющихся в дело, или— «пустая и глупая шутка», в кото­рой даже красивого ничего нет. Выбирайте любое. Такая реши­тельная постановка вопроса вытекала из самых недр цельной и Неделимой души Лермонтова. И он не переставал искать точки опоры для «действия», для «борьбы с людьми или судьбой», в ней видел высший смысл жизни. <...>

III

С очень раннего возраста Лермонтова манила роль первого в #воем роде человека, та власть, которая, не опираясь ни на ка-icoe «положительное право», тем не менее дает себя знать са­мым осязательным образом. Эти-то мечты он и объективировал в героях своих повестей, поэм, драм. Во всех героях повторяет­ся, лишь слегка варьируясь, сам Лермонтов, каким он себя чувствовал или каким хотел бы быть.

' Интересно, между прочим, заметить, что Лермонтов полу­чил в юнкерской школе прозвище «Маёшка» и, очевидно, охотно носил эту кличку, потому что сам себя так называл в

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

некоторых юнкерских стихотворениях. Прозвище «Маёшка» происходило от Mayeux, имени горбатого героя какого-то фран­цузского романа⁹, и Лермонтов получил его за свою сутулова­тость и, вообще, нестройность стана. Быть может, этот физи­ческий недостаток, не слишком сильный, чтобы упоминание о нем было оскорбительно для самолюбивого юноши, но все-таки выделявший его, обращал на себя внимание и прежде, до по­ступления в юнкерскую школу. Быть может, он послужил од­ним из толчков для создания горбача Вадима. И если Вадим, при всем «величии души» своей, есть кровожадный злодей, так ведь около того же времени, когда создавалась эта некон-ченная повесть, юный поэт писал уже прямо о себе в одном из очерков «Демона»: «Как демон мой, я зла избранник»¹⁰. И в другом стихотворении: «Настанет день — и миром осужден­ный, чужой в родном краю, на месте казни, гордый, хоть пре­зренный, я кончу жизнь мою, виновный пред людьми, не пред тобою, я твердо жду тот час» ^и. И еще в одном стихотворении: «Когда к тебе молвы рассказ мое названье принесет и моего рожденья час перед полмиром проклянет, когда мне пищей станет кровь и буду жить среди людей, ничью не радуя любовь и злобы не боясь ничьей» ¹² и т. д. Таким образом, сочиняя сво­его свирепого горбуна, Лермонтов и сам мысленно готов был совершать какие-то ужасные преступления, упиваться кровью, заслужить проклятия полмира. Весьма возможно, что в сти­хотворении «Предсказание», навеянном ужасами чумы, с од­ной стороны, и дуновением июльской революции — с другой, Лермонтов именно о себе говорил: «В тот день явится мощный человек, и ты его узнаешь; и поймешь, зачем в руке его булат­ный нож. И горе для тебя: твой плач, твой стон ему тогда пока­жется смешон, и будет все ужасно, мрачно в нем». Но в то же время Лермонтов «и Байрона достигнуть бы хотел» ¹³. Этому вполне соответствует характеристика «детей рока» в «Измаил-Бее»: они «хотят их («рабов») превзойти в добре и зле, и власти знак на гордом их челе».

Конечно, много даже комически-ребяческого в этих мечтах о роли хотя бы и злодея, но великого, первого, властного, и Печорин прав, когда говорит: «Мало ли людей, начиная жизнь, думают покончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками». Но Лермонтов был не из того материала, из ко­торого делаются вечные титулярные советники. Он не в мечтах только, айв действительности оказался способным «превзойти рабов в добре и зле» и носить «власти знак на гордом челе»,

хотя и не в тех грандиозных размерах, какие рисовались его юношескому воображению.

В немногочисленных, к сожалению, письмах Лермонтова, сохранившихся для потомства, мы постоянно наталкиваемся то на «мучения тайного сознания, что он кончит жизнь нич­тожным человеком»^и, то на сообщения противоположного свойства, которые он сам готов называть «хвастовством», про­явлениями «самого главного его недостатка — суетности и са­молюбия» ¹⁵. В одном из писем к М. Лопухиной (1832 г.), изве­щающем о переходе из Московского университета в юнкерскую школу, вставлено стихотворение личного характера, которое оканчивается так:

Ужасно стариком быть без седин!

Он равных не находит; за толпою

Идет, хоть с ней не делится душою:

Он меж людьми ни раб, ни властелин,

И все, что чувствует, — он чувствует один¹⁶.

Это чрезвычайно характерные строки. 18-летний юноша не находит себе равных, а так как затем остаются только положе­ния раба, которым он быть не хочет, и властелина, которым он быть не может, то он становится вне общества в полном одино­честве. Так оно и было с Лермонтовым в университете. Как вдоно из записок его товарища Вистенгофа, поэт держал себя 9Т всех в стброне, пренебрежительно и заносчиво. Вистенгоф рассказывает, между прочим, как он однажды обратился к Лермонтову с очень простым вопросом и как тот отвечал ему дерзостью. При этом, «как удар молнии сверкнули его глаза; трудно было выдержать этот насквозь пронизывающий, непри­ветливый взгляд»¹⁷. О необыкновенных глазах Лермонтова Упоминают и другие современники. Так, Панаев вспоминает, чтб у него были «умные, глубокие, пронзительные черные гла-|а; невольно приводившие в смущение того, на кого он смотрел Долго. Лермонтов знал силу своих глаз и любил смущать и му-чйть людей робких и нервических своим долгим и пронзитель-ййм взглядом» ¹⁸. Читатель благоволит припомнить описание Шёз горбача Вадима.

'' Презрительное отношение Лермонтова к университетским Тбйарищам было совершенно неосновательно, так как это было время пребывания в Московском университете таких людей, как Станкевич, Герцен, Белинский. Надо думать, что Лермон­тов, уже тогда считавший себя «океаном», в котором «надежд Разбитых груз лежит» ¹⁹, даже не попытался вглядеться в това­рищей сколько-нибудь пристально и не то, что предпочел им

Я. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

светское общество, как, по-видимому, думает Вистенгоф²⁰, а просто не выходил из этого светского общества, близкого ему по воспитанию и родственным связям. Да и слишком недолго пробыл Лермонтов в университетской среде.

Причины, по которым Лермонтов променял университет на юнкерскую школу, не совсем ясны. По-видимому, главный мо­тив состоял в нетерпеливом желании поскорее покончить со школой вообще, поскорее выйти в открытое море жизни. Во всяком случае, в юнкерской школе оказалось больше простора для осуществления тогдашней, частью бессознательной, а час­тью и сознательной программы Лермонтова: всех превзойти в добре и зле и носить власти знак на гордом челе. Здесь товари­щи по школе были в большинстве случаев вместе с тем и това­рищами в светском смысле, по своему общественному положе­нию, воспитанию, привычкам. Здесь было, следовательно, больше той общей почвы, без которой никакой «герой» не мо­жет исполнять свою функцию — дерзать и владеть. И мы ви­дим действительно, что Лермонтов, державшийся в универси­тете от всех в стороне, поражавший товарищей своею угрюмою сосредоточенностью и серьезностью, в школе с первых же ша­гов старается стать, так сказать, в одну линию с другими, но, по возможности, впереди всех. «Старик без седин» ²¹ становит­ся во главе детских шалостей и слишком недетского разгула, из молодечества скачет на необъезженной лошади и платится за это повреждением ноги, связывает шомпола в узлы, сопер­ничая с первым силачом школы²², и, наконец, решительно превосходит всех в сочинении непристойных, цинических сти­хов вроде «Петергофского праздника» или «Уланши».

Всем этим Лермонтов удовлетворял своей потребности дер­зать и владеть, заложенной в него самою природою вместе с поэтическим даром. Были в нем и соответственные этой по­требности силы, но какое пошлое и мерзостное приложение получали эти силы! Нельзя без отвращения читать «Уланшу», и, право, ничего не потеряли бы читатели и почитатели Лер­монтова, если бы эти мерзости не печатались в изданиях его сочинений даже отрывками. Однажды разгульная компания молодых офицеров, едучи из Царского Села в Петеребург, взду­мала дать себе шутливые прозвища, именуясь которыми и за­писалась у городской заставы. Один назвался молдаваном Бол-ванешти, другой — итальянцем Глупини, третий — маркизом Глупиньоном и т. д. Но одному из компании показалось, долж­но быть, этого мало: он назвался двойной фамилией и записал-

ся «российским дворянином Скот-Чурбановым». Это был Лер­монтов... ²³

К счастью, в Лермонтове было еще нечто, кроме потребнос­ти и силы всех превзойти, безразлично в добре ли или зле. Любуясь на непреклонный героизм горбача Вадима, на вели­чие его души, он, однако, замечает: «Какая слава, если б он избрал другое поприще, если б то, что сделал для своей личной мести, если бы это терпение, геройское терпение, эту скорость мысли, эту решительность обратил в пользу какого-нибудь на­рода, угнетенного чуждым завоевателем. Какая слава, если бы, например, он родился в Греции, когда турки угнетали потом­ков Леонида... А теперь?.. Разобрав эти мысли, он так мал сде­лался в собственных глазах, что готов был бы в один миг унич­тожить плоды многих лет, и презрение к самому себе, горькое презрение, обвилось, как змея, вокруг его сердца и вокруг все­ленной, потому что для Вадима все заключалось в его сердце».

Это презрение к себе было знакомо и самому Лермонтову. В письмах к М. Лопухиной из юнкерской школы он то с напус­кным цинизмом как бы хвалится своими настоящими и буду­щими недостойными похождениями, то тут же, рядом, с яв­ным отчаянием, дает этим похождениям ту именно цену, которой они стоят. Так, в июне 1833 г. он пишет: «Я, право, не знаю, каким, путем идти мне, путем ли порока или пошлости. Оно, конечно, оба эти пути часто приводят к той же цели. Знаю, что вы станете увещевать, постараетесь утешить ме­ня, — было бы напрасно! Я счастливее, чем когда-нибудь, весе­лее любого пьяницы, распевающего на улице. Вас коробит от этих выражений; но, увы! — скажи, с кем ты водишься, и я скажу, кто ты таков!» ²⁴ В августе того же года: «Через год я офицер! И тогда, тогда... Боже мой! если бы вы знали, какую Жизнь я намерен повести! О, это будет восхитительно! Во-пер­вых, чудачества, шалости всякого рода и поэзия, залитая шам­панским. Я знаю, что вы возопиете, но, увы! пора моих мечта-вий миновала; нет больше веры, мне нужны чувственные наслаждения»²⁵. В 1834 г.: «Милый друг! что бы ни случилось, я все буду называть вас этим именем: иначе мне придется порвать последние нити, связывающие меня с прошедшим, а этого я не хотел бы ни за что на свете, потому что моя будущ­ность, блистательная по-видимому, в сущности — пошлая и пустая. Нужно вам признаться, с каждым днем я все больше Убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет»²⁶. Произве­денный в офицеры, Лермонтов, оглядываясь назад, называет в

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

одном письме время пребывания в юнкерской школе «страш­ными годами» ^2Т. И действительно, это были страшные годы, несмотря на их слишком веселый разгул или, вернее, именно вследствие этого разгула. Лермонтов был на волосок от оконча­тельного погружения в омут пошлости, но, отдаваясь этому те­чению, по-видимому, с легким сердцем, хорошо знал его цену. Кроме писем к Лопухиной, в которых слышится отчаянный и тоскливый стон, мы имеем еще свидетельства его товарищей по школе, что, открыто стремясь к первенству во всяких шало­стях и пошлостях, он втайне молился какому-то другому Богу. Так, Меринский рассказывает: «В то время Лермонтов писал не одни шаловливые стихотворения, но только немногое и не­многим показывал из написанного» («Атеней» 1858 г., №48, «Воспоминание о Лермонтове»)²⁸. В воспоминаниях, напеча­танных в фельетоне «Русского мира» 1872 г. (№ 205), говорит­ся: «По вечерам, после учебных занятий, поэт наш часто ухо­дил в отдаленные классные комнаты, в то время пустые, и там один просиживал долго и писал до поздней ночи, стараясь туда пробраться не замеченным товарищами» ²⁹.

Немудрено, что при таких обстоятельствах мрачные мысли все больше и больше накоплялись в голове юноши, в придачу к тем, которые уже осели в нем от тяжелых впечатлений дет­ства, а может быть, кроме того, и от слишком раннего проник­новения в мрачную поэзию Байрона. Как у Вадима, змея, об­вившаяся вокруг его сердца, обвивалась и вокруг вселенной, гнетущая мысль о собственном ничтожестве разрасталась в мысль о ничтожестве жизни. Но натура «героя» брала свое, потребность дерзать и владеть искала случая удовлетворить себя чем бы то ни было.

Только что произведенный в офицеры, Лермонтов пишет Лопухиной: «Я теперь бываю в свете для того, чтобы меня зна­ли, для того, чтобы доказать, что я способен находить удоволь­ствие в хорошем обществе... Ах!., я волочусь и, вслед за объяс­нением в любви, говорю дерзости. Это еще забавляет меня несколько, и хотя это не совсем ново, зато не все так делают. Вы думаете, что за такие подвиги меня гонят прочь? О, нет! совсем напротив: женщины уж так сотворены. Я начинаю при­обретать над ними власть» ³⁰.

Итак, женщины — вот куда направится теперь жажда дер­зать и владеть. Известно, что Лермонтов был, по его собствен­ному показанию, влюблен десяти лет, чему придавал какое-то особенное значение³¹, и затем в детстве и ранней юности еще не

раз подвергался припадкам нежной страсти. Понятно, что все эти увлечения должны были быть несчастны. Барышни, к ко­торым пылал любовью Лермонтов, либо издевались над ним, либо охотно слушали страстные или сентиментальные речи не по летам развитого, остроумного влюбленного мальчика, но потом выходили замуж или переносили свою благосклонность на более взрослых поклонников. А в сердце самолюбивого мальчика, уже мечтавшего о роли великого человека, эти «из­мены» отзывались страшною болью. Надо заметить, что лю­бовь для Лермонтова была всегда чем-то отличным от любви, как ее обыкновенно понимают и чувствуют. Она для него так или иначе, иногда неясными для него самого нитями, связыва­лась все с тою же жаждою дерзать и владеть или, по крайней мере, стояла рядом с ней. В одной из его юношеских тетрадей есть заметка, озаглавленная: «Мое завещание (про дерево, под кбторым я сидел с А. С.)». Заметка оканчивается так: «Похоро­ните мои кости под этой сухой яблоней, положите камень, и пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие»³², — бес­смертие, то есть загробное владение вниманием и сердцами Людей. Печорин, говоря о наслаждении власти, подчеркивает в особенности власть над женским сердцем. Измаил-Бей, этот «повелитель, герой по взорам и речам», есть вместе с тем поко­ритель женских сердец: «Для наших женщин в нем был яд! Воспламенив воображенье, повелевал он без труда». С другой етороны, Демон и Вадим готовы примириться с жизнью и отка­заться от своей грозной властной роли, если их полюбят — од­ного Тамара, другого Ольга. Выходит, что это как бы эквива­ленты, легко замещающие друг друга. В «Горбаче Вадиме» Шть одно место, в котором смутная мысль о какой-то эквива­лентности любви и власти выражена настолько ясно, насколь-tfo это возможно для смутной мысли. Я выпишу это любопыт-Мое место целиком, без всяких пропусков. Сказав, что Юрий еразу стал близок и понятен Ольге, юный автор продолжает:

«Нельзя сомневаться, что есть люди, имеющие этот дар, но Им воспользоваться может только существо избранное, суще­ство, которого душа создана по образцу их души, которого судьба должна зависеть от их судьбы... и тогда эти два созда­ния, уже знакомые прежде рождения своего, читают свою Участь в голосе друг друга, в глазах, в улыбке... и не могут об­мануться... и горе им, если они не вполне доверятся этому свя­тому, таинственному влечению... оно существует и должно су-

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

ществовать, вопреки всем умствованиям людей ничтожных, иначе душа брошена в наше тело для того только, чтобы оно питалось и двигалось... Что такое были бы все цели, все труды человечества без любви? И разве нет иногда этого всемогущего сочувствия между народом и царем? Возьмите Наполеона и его войско! долго ли они прожили друг без друга?»

Повторяю, я не пропустил ни одного слова; поворот мысли от любви к отношениям Наполеона и его войска является пол­ною неожиданностью, и, вероятно, для самого юного поэта связь между этими двумя родами человеческих отношений была не совсем ясна; он ее лишь чувствовал в себе, в своей соб­ственной природе.

Из юношеских любовных увлечений Лермонтова наиболь­шею известностью пользуется его роман с Хвостовой, урожден­ной Сушковой. Она сама рассказывает этот роман в своих «За­писках», и хотя рассказ ее вызвал сомнения и опровержения в частностях³³, но в общем фактическая его часть подтверждает­ся самим Лермонтовым³⁴. Про свое в высшей степени недостой­ное поведение в этом деле он рассказывает в письме к Вереща­гиной и, кроме того, целиком воспроизвел его в неоконченной повести «Княгиня Литовская». 15-летним мальчиком Лер­монтов очень увлекался Сушковой, которая была несколькими годами старше его, а она забавлялась этою любовью, причем, по-видимому, нисколько не щадила самолюбия будущего зна­менитого поэта. Через несколько лет они встретились опять, и в Лермонтове, все-таки еще совсем молодом человеке, нашлось достаточно силы и желания дерзать и владеть, чтобы победить когда-то смеявшуюся над ним гордую красавицу, победить и компрометировать. Кроме непосредственного удовольствия, которое доставляла ему эта игра, она ему была нужна, по его собственному выражению, как «пьедестал». Он хотел играть роль в петербургском светском обществе, быть замеченным и, по его оправдавшемуся расчету, это удобнее всего было достиг­нуть громким, даже, пожалуй, скандальным романом. Все было пущено для этого в ход, вплоть до подложных анонимных писем. И Лермонтов понимал, что он делает дурное, злое дело. О герое «Княгини Лиговской», который проделывает с Негуро-вой все то, что сам Лермонтов проделал с Сушковой, говорится: «Ему надобно было, чтобы поддержать себя, приобрести то, что некоторые называют светскою известностью, то есть прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается... В нашем бедном обществе фраза: он погубил столько-то репута-

ций, значит почти: он выиграл столько-то сражений». Таким образом, Лермонтов отлично понимал «бедность» общества, в котором желал блистать, равно как и значение «светской изве­стности». Что же касается собственно Сушковой, то безжалост­ное издевательство над ней оправдывалось в его глазах местью. Он писал: «...я мщу за слезы, которые пять лет тому назад зас­тавляло проливать меня кокетство m-lle Сушковой. О, наши счеты еще не кончены! Она заставила страдать сердце ребенка, а я только мучаю самолюбие старой кокетки» ³⁵. В большинстве любовных приключений Лермонтова чувственность, по всем видимостям, не играла никакой роли, и, во всяком случае, его гораздо больше занимали тонкие и сложные операции над сердцем женщины, самый процесс этих операций. В «Стран­ном человеке» одно из действующих лиц объясняет задумчи­вость героя тем, что его занимает вопрос, «как заставить жен­щину любить или признаться в том, что она притворялась». В «Маскараде» Арбенин (между прочим, вспоминающий о «Власти, с которою, порой, казнил толпу он словом, остротой») с каким-то диким психическим сладострастием добивается от Нины признания в том, что она притворялась. Это уже игра виртуоза.

Печорин (в «Княгине Лиговской») «знал аксиому, что по­здно или рано блабые характеры покоряются сильным и не-йфеклонным*'следуя какому-то закону природы, доселе необъяснимому». Знал, конечно, эту аксиому и сам Лермонтов, И* ему доставляло своеобразное наслаждение практически осу­ществлять ее при каких бы то ни было обстоятельствах, вполне соЪнавая мелочность, пошлость или даже преступность тех «пьедесталов», на которые ему приходилось иногда взбирать­ся^ чтобы оттуда дерзать и владеть. Только этим и объясняется e$b будто бы пристрастие к светскому обществу, за которое его так часто упрекали. Упреки эти, как известно, доходили до тоЫ, что, признавая огромный талант Лермонтова (его мало Кто решался отрицать), его самого, как личность, совершенно вдвигали в толпу светских хлыщей и фатов, из которой, дес-кяйтв, он выделялся разве только особенно несносным высоко-нвр"иём и забиячеством, доходившим до бретерства. И много фМктов, по-видимому, подтверждающих такой взгляд на Лер­монтова. Даже Боденштедт, при всем своем глубочайшем ува­жении к нашему поэту, был неприятно поражен его личностью Щй* первой встрече. Правда, на другой же день, при следую­щей встрече, это неприятное впечатление сгладилось, но и то

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

Боденштедт находит возможным сказать только такие добрые слова: «Лермонтов вполне умел быть милым. Отдаваясь кому-нибудь, он отдавался от всего сердца, только едва ли это с ним часто случалось... Людей же, недостаточно знавших его, чтобы извинять его недостатки за его высокие, обаятельные качества, он скорее отталкивал, нежели привлекал к себе, давая слиш­ком много воли своему несколько колкому остроумию. Впро­чем, он мог быть в то же время кроток и нежен, как ребенок, и вообще в характере его преобладало задумчивое, часто груст­ное настроение»^зв.

Все это прекрасно, конечно, но далеко все-таки не соответ­ствует тем высоким требованиям, которые невольно ставятся поэту, обнаружившему в своих произведениях такую исключи­тельную мощь и глубину. Одним талантом, как бы он ни был велик, нельзя объяснить эту огненную и вместе с тем глубоко­мысленную поэзию — она должна была быть порождением, кроме таланта, еще из ряда вон выходящего ума и великого духа вообще. К счастью, на этот счет имеется показание, мо­жет быть, компетентнейшего из современников Лермонтова.

В свете Лермонтов все больше и больше преуспевал, уже не нуждаясь более в низменной спекуляции за счет прекрасных девиц. Стихи на смерть Пушкина, ссылка на Кавказ, дуэль с Барантом, новая ссылка — все это приковало к особе молодого офицера внимание светского общества, — внимание, частью почтительное, частью злобное. Одновременно шли и успехи в литературе. Он познакомился кое с кем из писателей, между прочим с Белинским, которого, однако, приводил в смущение отсутствием серьезности. По словам Панаева в «Литературных воспоминаниях», Белинский решительно недоумевал. Он гово­рил: «Сомневаться в том, что Лермонтов умен, было бы доволь­но странно, но я ни разу не слыхал от него ни одного умного и дельного слова; он, кажется, нарочно щеголяет светской пус­тотой». Панаев, с своей стороны, прибавляет, что, «действи­тельно, Лермонтов как будто щеголяет ею, желая еще приме­шивать к ней иногда что-то сатанинское и байроническое: пронзительные взгляды, ядовитые шуточки и улыбочки, страсть показать презрение к жизни, а иногда даже и задор бретера» ³⁷. Мимоходом заметим: это слова Панаева; что же ка­сается сообщаемых им фактов, то, собственно, в них довольно мудрено усмотреть щегольство светскою пустотой. Факты очень, впрочем, скудные. Панаев рассказывает, как однажды Лермонтов ни с того ни с сего долгим взглядом своих пронзи-

тельных черных глаз смутил некоего Языкова и даже заставил его выйти из комнаты в сильном нервном раздражении³⁸. Рас­сказывает еще об отношениях Лермонтова к Краевскому, тогда еще только начинавшему свое издательское поприще: они были «на ты» и Лермонтов позволял себе всякие школьниче­ства с Краевским и разбрасывал его бумаги по полу, произво­дил в его кабинете всяческую кутерьму и раз даже опрокинул его самого со стулом³⁹. Быть «на ты» с Краевским и школьни­чать в его кабинете, — это едва ли признаки щегольства вели-косветскостью. Рассказывает, однако, Панаев и еще один факт, в высшей степени интересный, а именно восторг Белинского, когда ему удалось наконец поговорить с Лермонтовым по-чело­вечески. Случилось это в ордонанс-гаузе, где Лермонтов сидел под арестом за дуэль с Барантом. Белинский восторженно рас­сказывал Панаеву об этом свидании. <...> Письмо Белинского (к Боткину), в котором он говорит о своем свидании с Лермон­товым, было напечатано г. Пыпиным в его почтенном труде ^Белинский, его жизнь и переписка» и затем неоднократно ци­тировалось в журналах. <...>

Белинский писал: «Недавно был я у Лермонтова в заточе­нии и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух!» И далее: «Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и дюдей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему, он улыбнулся и сказал: "Дай Бог!" Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям и как я беско­нечно ниже его в моем перед ним превосходстве! Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости сво- ■е&. Я с ним робок — меня давят такие целостные, полные нату-.<|ИЙ; я перед ним благоговею и смиряюсь в сознании своего нич-ибйсества» ⁴⁰.

⁽ Наши художники-живописцы, вообще говоря, довольно рав­нодушны к русской литературе, и в особенности к ее истории. Н<Уфигуры Лермонтова и Белинского достаточно, кажется, по-оузгарны и крупны, чтобы заинтересовать художника, и мудре-8Ь Вайти тему для картины более благодарную, чем это собесе-дование великого критика и великого поэта в ордонанс-гаузе. Представьте себе Лермонтова с привычно насмешливым скла-Д*м губ и пронзительными черными глазами, от взгляда кото­рых смущаются те, на кого он смотрит. Смущается, может "Ыть, и Белинский, что не мешает ему, однако, «упорствуя, волнуясь и спеша» ⁴¹, в горячей речи отстаивать свои «поня-

Я. К. МИХАЙ ЛОВСКИЙ

Герой безвременья

тия». Он твердо уверен в истинности и возвышенности этих по­нятий; но всем своим чутким и детски искренним существом чувствует, что в беседующем с ним гусарском поручике есть нечто, чего в нем самом нет и перед чем он должен преклонить­ся...

IV

<...> Лермонтов шел в «свет», как на битву, хорошо подго­товленный и вооруженный и соответственно вел себя там. Хо­дячее уподобление светских отношений Лермонтова и Пушки­на решительно ни на чем не основано, кроме того чисто внешнего факта, что оба поэта вращались в большом свете и оба хотели в нем вращаться. Никогда Лермонтов не был и, на­сколько мы знаем его духовную физиономию, не мог быть в таких двусмысленных положениях по отношению к сильным мира, в каких не раз приходилось бывать Пушкину, никогда он ничего не просил, не получал, не брал на себя никаких по­ручений, никогда никаким покровительством не пользовался. Пушкину только случалось призывать на себя своими стихо­творениями грозу, Лермонтов же делал, кажется, все возмож­ное, чтобы создать вокруг себя постоянную атмосферу недо­вольства, вражды, ненависти.

В заметке, отнюдь не в пользу Лермонтова пристрастной, кн. А. И. Васильчиков говорит: «Лермонтов не принадлежал к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичующих слабос­ти и пороки людские из зависти, что не могут насладиться за­претным плодом; он был человек вполне своего века, герой сво­его времени: века и времени, самых пустых в истории русской гражданственности. Но, живя этой жизнью, к коей все мы, юноши 30-х годов, были обречены, вращаясь в среде велико­светского общества, придавленного и кассированного после ка­тастрофы 14-го декабря, он глубоко и горько сознавал его нич­тожество и выражал это чувство не только в стихах "Печально я гляжу на наше поколенье", но и в ежедневных, светских и товарищеских своих сношениях. От этого он был вообще нелю­бим в кругу своих знакомых в гвардии и в петербургских сало­нах; при дворе его считали вредным, неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным офицером, и когда его убили, то одна высокопоставленная особа изволила выразиться, что "туда ему и дорога". Все петербургское великосветское обще-

ство, махнув рукой, повторило это надгробное слово над храб­рым офицером и великим поэтом»⁴².

<...> Вообще, взаимные отношения между поэтом и окру­жавшею его светскою средою были самые напряженные. Есть доля фактической правды даже в отдающем цинизмом замеча­нии кн. Васильчикова, что если бы и не Мартынов, так все рав­но кто-нибудь другой рано или поздно убил бы Лермонтова⁴³. Последняя драма в жизни поэта, несмотря на свой, по-видимо­му, бессмысленно случайный характер, подготовлялась давно. Г. Висковатов сообщает со слов современников, что «многие» из бывших в то роковое лето в Пятигорске светских людей на­зывали Лермонтова «ядовитой гадиной»⁴⁴. Эти благородные люди подговаривали молодого офицера Лисаневича вызвать поэта на дуэль, но Лисаневич объявил, что у него «не подни­мется рука на такого человека»⁴⁵. У Мартынова поднялась... Все те резкие укоры, с которыми Лермонтов обращался к заку­лисным виновникам смерти Пушкина, вполне приложимы и к обществу, выдвинувшему Мартынова. Но надо все-таки при­знать, что сам Лермонтов был отнюдь не невинен в той атмос­фере вражды и ненависти, которая вокруг него создалась. По свидетельству всех, оставивших какие-нибудь воспоминания о Лермонтове, как людей, благорасположенных к нему, так и не расположенных, немногие из его знакомых пользовались его искреннею и нежною привязанностью, а ко всем остальным он взносился презрительно, заносчиво, враждебно, точно нарочно изыскивая предлоги к неприятностям и открытым столкнове- нвям.

«Мы поймем это, разумеется неприятное для окружающих, доведение, припомнив слова Печорина: «Я люблю врагов, хотя «ико-христиански. Быть всегда на страже, ловить каждый ааяляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разру-ЯЮТь заговоры, притворяться обманутым и вдруг одним толч-Лом опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитро­стей и замыслов — вот что я называю жизнью». Странная задача, странное понятие о «жизни»! Но такого рода страннос­тями переполнена, можно сказать, жизнь как самого Лермон­това, так и действующих лиц его произведений. И во всех этих странностях виден все тот же человек, страстно жаждущий де­ятельности, именно в смысле психического воздействия на лю­дей, задающий себе разнообразные, утонченно сложные задачи этого рода.

Действовать, бороться, покорять сердца, так или иначе опе-Рировать над душами ближних и дальних, любимых и ненави-

Я. К. МИХАЙЛО ВСКИЙ

Герой безвременья

димых — таково призвание или коренное требование натуры всех выдающихся действующих лиц произведений Лермонто­ва, да и его самого. Им было бы совершенно дико и непонятно то преувеличенное почтение к мысли, идее, теории, которое получило такое яркое выражение в знаменитом «я мыслю, сле­довательно, существую» Декарта⁴⁶, равно как и многие другие блестящие страницы истории философии. «Я мыслю» — из этого еще ничего не следует. Мысль, идея есть лишь зачаток действия и сама по себе отнюдь не может служить доказатель­ством или мерилом существования. Существование самой мыс­ли еще нуждается в доказательстве, которое дается лишь обна­ружением ее в действии. Припомните слова Печорина: «Идея зла не может войти в голову человека без того, чтобы он не за­хотел приложить ее к действительности; идеи — создания органические, их рождение уже дает им форму, и эта форма есть действие». Таков, по Лермонтову, естественный строй ду­шевной жизни, и это воззрение весьма близко к тому, которое становится господствующим в современной психофизиологии. Лермонтов дошел до него не путем логических выкладок или систематического изучения; он прочел его готовым в своей соб­ственной душе, которой была инстинктивно противна половин­чатая жизнь замкнутой мысли, не завершенной действием. Столь же чуждо Лермонтову было и замкнутое, самодовлеющее художественное творчество. При всей его горячей любви и глу­боком уважении к Пушкину, он никогда не подписался бы под известною поэтическою profession de foi * своего старшего бра­та по искусству: «Не для житейского волненья... не для битв, мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». Лермонтов желал, напротив, чтобы «мерный звук его могучих слов воспламенял бойца для битвы», чтобы его стих, «как Бо­жий дух, носился над толпой и, отзыв мыслей благородных, звучал, как колокол на башне вечевой, во дни торжеств и бед народных».

Но если естественный строй душевной жизни требует пре­вращения мысли в действие, то в действительности мы видим постоянные нарушения этого закона. Неудивительно поэтому, что значительная часть лермонтовской поэзии отличается рез­ко отрицательным тоном. На каждом шагу наталкивался он на разнообразные формы отлучения мысли от дела или дела от мысли и, оскорбленный в коренном требовании своей натуры, метал направо и налево свой «железный стих, облитый горе-

* исповеданием веры (фр.)- — Сост.

чью и злостью». Нечего говорить о тех формах разлучения мысли и дела, которые могут быть сгруппированы под именем лицемерия. Вместе с другими большого роста людьми, освеща­ющими путь человечества, Лермонтов клеймил, между про­чим, и лицемерие, но не оно составляло специальный предмет его особенной вражды. «Теперь жизнь молодых людей более мысль, чем действие; героев нет, а наблюдателей чересчур мно­го», — писал он, будучи еще юношей. Позже он печально гля­дит «на наше поколенье», потому что «в бездействии состарит­ся оно», потому что «мы вянем без борьбы», потому что «над миром мы пройдем без шума и следа, не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда». Заметьте эти выраженья; они не случайные красивые детища рифмы и рит­ма. Как это часто бывает даже у высокоталантливых стихот­ворцев, а точное словесное отражение постоянной, излюблен­ной мысли поэта: мысль должна быть «плодовита», т. е. иметь осязательный результат, быть действенною мыслью, а труд, т. е. дело, должен быть начат гением. Это полный, закончен­ный круговорот сил, и все, что становится поперек дороги пре­вращению мысли в дело, все, разрывающее эти звенья единой цепи, больно и оскорбительно уязвляет поэта. Условия совре­менной Лермонтову русской гражданственности, и в частности условия нашей печати, не позволяли ему быть очень опреде­ленным в указаниях на обстоятельства, препятствующие сво­бодному превращению мысли в действие, но свободолюбивый дух ясно дает себя знать во всей его поэзии. «Ты хочешь знать, что делал я на воле?» — спрашивает Мцыри и отвечает: «жил». Но вольная жизнь дикаря, вырвавшегося из монастыря или п#ена, есть, конечно, не идеал Лермонтова, а только символ идеала или схематическое его изображение. В эту схему надо еще ввести многое, дикарю неизвестное, а Лермонтову дорогое. Лермонтов мог с завистью смотреть и на Мцыри, живущего полною жизнью в общении с природой, в битве с барсом и т. д., иша других своих героев, заимствованных из кавказской и бо­лее или менее отдаленной русской жизни, у которых мысль и действие сливаются в одно неразрывное целое. Но если это и был рай, то рай потерянный, и навсегда. Надо создавать новый Рай, в котором, так сказать, пропорции первобытной, стародав­ней жизни были бы сохранены, но содержание жизни было бы обогащено всем истинно ценным, приобретенным на истори­ческом пути от Хаджи Абрека, или купца Калашникова, или гор'бача Вадима до Лермонтова. Но как это сделать?

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

В Хаджи Абреке или в Вадиме Лермонтов ценит, конечно, не зверскую их жестокость, а лишь ту пропорциональность или эквивалентность мысли и дела, которой он тщетно искал вокруг себя, в своих современниках. Преступность кровопро­лития, равно как и вообще азбуку гуманизма он понимал уж, разумеется, не хуже других. Об этом свидетельствуют даже минуты его отчаяния в будущности человеческого рода, в одну их которых он написал замечательный, хотя и малозамечае-мый «Отрывок»:

Теперь я вижу: пышный свет Не для людей был сотворен...

Люди сгибнут, и «наш прах лишь землю умягчит другим, чистейшим существам. Не будут проклинать они; меж них ни злата, ни честей не будет, станут течь их дни невинные, как дни детей; меж них ни дружбу, ни любовь приличья цепи не сожмут, и братьев праведную кровь они со смехом не про­льют». А мы, люди, будем смотреть на этот «рай земли» из «бездны тьмы» и казниться завистью и тоской: «Вот казнь за целые века злодейств, кипевших под луной» ⁴⁷.

Этот вопль повторяется, лишь в более мягкой форме, в часто цитируемых строках из «Валерика».

И с грустью тайной и сердечной Я думал: жалкий человек! Чего он хочет?.. Небо ясно: Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он... Зачем?

А между тем об этой самой битве при Валерике Лермонтов писал одному из своих приятелей в таком тоне: «Нас было все­го две тысячи пехоты, а их до шести тысяч, и все время дра­лись штыками. У нас убыло 30 офицеров и 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте, — кажется, хорошо!.. Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удоволь­ствий, которые бы не показались приторными» ⁴⁸. Мало того, вскоре после битвы при Валерике мы видим Лермонтова чем-то вроде атамана шайки головорезов, предводителем сбродного партизанского «Лермонтовского отряда», во главе которого поэт проделывал настоящие фокусы "отчаянной и совсем не­нужной храбрости⁴⁹. Не уличить ли нам поэта в противоречии или не предоставить ли двум критикам доказывать — одному,

что Лермонтов был любитель «бранной забавы», а другому, что ©й эту «забаву» ненавидел? Это возможно. Мало писателей, суждения о которых были бы столь разноречивы и противоре­чивы, как о Лермонтове. Есть критики и биографы, характери­зующие Лермонтова как протестанта по преимуществу, и в осо­бенности подчеркивающие в нем «с небом гордую вражду» ⁵⁰; но находятся и такие, которые полагают, что девизом его жиз­ни и деятельности могут служить смиренномудрые слова: «Да будет воля Твоя» ⁵¹. Одни ищут и находят в Лермонтове черты казенного патриотизма с барабанным боем, другие указывают черты резко противоположные. Одни помещают поэта между небом и землей в костюме «нарядной печали» и красивого пре­зрения к маленьким и непрочным земным делам; другие при­писывают ему, напротив, даже особливую приземистость. И все это, при желании и некотором, весьма даже незначительном, искусстве может быть доказываемо и подтверждаемо цитатами вдщ ссылками на биографические факты. С таким же правом можно бы было доказывать и то, что Лермонтов был врагом кровопролития, и то, что он был его апологетом. Дело, однако, В том, что, не говоря о преходящих настроениях минуты, на которых ничего не следует строить, Лермонтов, совершенно независимо от своих убеждений, высоко ценил самую убежден­ность, засвидетельствованную делом. Пусть Хаджи Абрек зверь, пусть Вадим еще больший зверь, но Лермонтов видит в нем «великую душу», хотя и жалеет, что его «геройское терпе­ние, скорость мысли и решительность» пошли на дело звер­ской, личной мести. И многое простил бы он своим современ­никам, если бы видел в них готовность постоять хоть за что-нибудь с такою же непоколебимою решимостью, с какою Хаджи Абрек, Калашников или Вадим стоят за свое дело. к В числе причин этого недуга бессилия любопытен «яд про-свещенья». Видеть в этом указании какой-нибудь протест про­тив науки, теоретического знания как такового — совершенно неосновательно. Мимоходом сказать, школьное образование Лермонтова не было, конечно, значительно, но самостоятельно он, по-видимому, много учился, и не только в области изящной литературы, и не только в годы ранней юности. Так, в 1841 г., Перед последней поездкой на Кавказ, он писал одному прияте­лю: «Покупаю для общего нашего обихода Лафатера и Галя и множество других книг» ^б2. Это свидетельствует о довольно ши­роких и разносторонних чисто умственных интересах, и если ^просвещение» является в глазах Лермонтова «ядом», то лишь в том смысле, что оно, при известных условиях, так сказать,