Русские идеалы, герои и типы

<отрывки>

III

То был век богатырей, Но смешались шашки, — И полезли из щелей Мошки да букашки¹.

От этих богатырей, о которых говорилось в предыдущей гла­ве, нас разделяет ровно два века. Нынче уже не только никого не коптят, не ставят на спицы, не колесуют, но исчезли даже плети и розги². По-видимому, утратилось всякое мерило для определения человеческой выносливости и бесстрашия. Мучи­тельство не в духе времени, история не хочет кровавых жертв, общество ими возмущается, цивилизация сделала очевидный прогресс. Какими же признаками определять современных ге­роев и сильных людей, если чугунные организмы утратили уже свое значение? Где искать этих героев и богатырей? Лето­пись и история молчат: вместо сказаний, сохранивших память об Аввакумах, на сцену выступает роман и повесть; вместо живых людей — типы. Каковы же эти типы?

Евгений Онегин Пушкина начал собою эпоху или, вернее, период разных героев нашего времени. Пушкин воспитал це­лое поколение романистов и повествователей, у которых недо­стало силы подняться выше идеала, созданного их великим учителем. И. С. Тургенев, кажется, последний из наиболее сильных писателей этой отжившей школы.

Об Онегине говорилось слишком мцого и еще так недавно, что снова возвращаться к этому типу суемыслия нет никакой необходимости⁸. Но нельзя сказать того же о герое Лермонто­ва — Печорине. И с него-то я начну.

4

5-

Печорин относится к Онегину так же, как Лермонтов к Пушкину. В Печорине мы встречаем тип силы, но силы иска­леченной, направленной на пустую борьбу, израсходовавшейся по мелочам на дела недостойные.

Вот как Лермонтов описывает Печорина: «Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности коче­вой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по. его маленькой аристократиче­ской руке... Его походка была небрежна и ленива... Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость; он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала... Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно было заметить след морщин, пересекавших одна другую, и вероятно обозна­чавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства... У него был немного вздернутый нос, зубы осле­пительной белизны и карие глаза... они не смеялись, когда он смеялся!» Нужно отдать справедливость Лермонтову, что он не йоскупился на красивые краски, чтобы расположить читателя в пользу Печорина. Какая разница с всклокоченным, необуз­данным, не знающим удержа Аввакумом! И то правда, Авваку­ма не коснулась цивилизация; он продукт той эпохи, когда Ходила сырая сила и великосветскость была неизвестна. Печо­рин, напротив, плод двухвековой цивилизации. Грубая рука Аввакума переродилась в нем в маленькую аристократическую ручку; загрубелая кожа главы раскольников — в нежную жен-«Кую кожу; спина, способная выносить десятки ударов кнутом, ©тала гибка, точно без костей, и нервической слабостию на-Воминала бальзаковскую кокетку. И по своей деятельности Пе­чорин изображает нечто, на Аввакума вовсе не похожее. До­бродушный сын природы, Аввакум, вспоминал через 15 лет с Нежностию черную курочку, «одушевленное творение Бо-*ие» ⁴, Печорин обдал холодом искренно привязанного к нему Максима Максимовича через два года разлуки, и без всякой

Н. В. ШЕЛГУНОВ

Русские идеалы, герои и типы

нужды оскорбил старика. И в то же время Печорин и не глуп, и не зол. На упрек Максима Максимовича, что он забыл: «Ну полно, полно, — сказал Печорин, обняв его дружески, — не­ужели я не тот же?.. Что делать?., всякому своя дорога...» Ка­кую же дорогу Печорин считал своею?

На свадьбе у одного черкесского князька Печорин увидел красавицу-дочь его, Бэлу, и украл ее. Долго возился он с дикой черкешенкой, пока не достиг своего, — уж такой был у него характер, что он шел до конца, — но через четыре месяца чер­кешенка ему надоела. На упрек Максима Максимовича, Печо­рин ответил: «Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в пер­вый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадатель­ной судьбой... Я опять ошибся: любовь дикарки не много луч­ше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедает, как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно слад­ких, я за нее отдам жизнь, — только мне с нею скучно...» В этом скучно вся разгадка характера Печорина. Он сила без вы­хода; сила, не нашедшая дела по себе и потому напрашивавша­яся на любовные дела и на борьбу с такими ничтожествами, как Грушницкий. Но ни борьба с Грушницкими, ни любовные дела не в состоянии наполнить всего существа Печорина, ме­лочь надоедает скоро, сила просит большого дела, а большого дела Печорин найти не в состоянии, и на него нападает скука. Печорин и сам знает это: «Жизнь моя становится пустее день ото дня, — говорит он Максиму Максимовичу, — мне осталось одно средство — путешествовать. Как только будет можно, от­правлюсь, — только не в Европу, избави Боже! — поеду в Аме­рику, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!» Во времена героев-богатырей «силушка», просившая дела, ухо­дила в удаль; у цивилизованного героя она пошла на любовь, она заставляет искать пассивной смерти в путешествии.

В своих отношениях к Бэле Печорин вырисовывается толь­ко частию; он позволяет о себе лишь догадываться; во всем же блеске является Печорин в любви к княжне Мери. Здесь уже виден опытный боец, здесь на сцене вполне выработанная тео­рия интриги, на создание которой было потрачено много ума, и не одним человеком, а, может быть, целым рядом праздных поколений.

Но нужно отдать справедливость и женщине, принимавшей в развитии этой теории равносильное участие. Принято обык-

новенно обвинять во всем женском вопросе одних мужчин. Тут есть преувеличение; да если бы сама женщина не лезла в боло­то, неужели ее можно было бы утащить так легко в любовный омут? Теория великосветской любви потому только и вырабо­талась так полно и всесторонне, что сами женщины помогали из всех сил ее развитию. Сами женщины вообразили, что кро­ме любовных наслаждений ей нет другого дела на земле, и по­спешили перетащить Магометов рай в свой раздушенный, арис­тократический будуар. За праздными женщинами, жившими на всем готовом, потащились и другие, и постепенно вырабо­тался тот жалкий женский идеал — не человек, а какая-то бла­гоухающая воздушная пери, неспособная ни к труду, ни к се­рьезной мысли, — против которого вооружился всеми своими силами современный реализм. Конечно, если бы на земле вод­ворилось повсюду счастье и довольство, если бы все были сыты и одеты, то почему бы любовным парам и не сидеть под розовы­ми кустами? Но как до сих пор довольство и праздность разду­шенных барынь созидались лишь на счет лишений и труда кое-кого другого, то исключительно любовное возлежание в тени розовых кустов следует считать занятием преждевременным и для общества невыгодным. Во времена Печорина люди, даже очень умные и нравственно сильные, не были в состоянии по­нять этой простой мысли.

Приехав в Пятигорск, Печорин в тот же день, а может быть и на другой, встречается с своим старым знакомым Грушниц-ким. Грушницкий — юнкер. Он носит, по особому роду фран­товства, толстую солдатскую шинель; хорошо сложен, недурен собой, говорит вычурно, всеми силами старается рисоваться и производить эффект, влюблен в себя до безумия. Одним сло­вом, тщеславен и глуп. Печорин его не любит. У колодца, где они стояли, проходят две дамы. Одна пожилая, говорить о ней не стоит; другая — будущая героиня романа, одна из тех воз­душных, неземных пери, которых неотесанный Аввакум, ко­нечно, и во сне не видел, а если бы и увидел, то сотворил бы очистительную молитву. На героине было закрытое платье gris de perles *; легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гиб- иой шеи. Ботинки couleur puce ** стягивали у щиколки ее су­хощавую ножку так мило, что даже не посвященный в таин­ство красоты непременно бы ахнул, хотя от удивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то девствен-

* серо-жемчужного цвета (фр.). — Сост. ** красновато-бурого цвета (фр.). — Сост.

Н. В. ШЕЛГУНОВ

Русские идеалы, герои и типы.

ное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда она прошла мимо Печорина, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит иногда записка милой женщины. Хотя в таком поэтическом, неуловимом, расплывающемся опи­сании героини нет ничего точного, возбуждающего в уме чита­теля определенное, ясное о ней представление, но нельзя от­нять от него того достоинства, что оно действует возбудительно на нервы и прикрывает женщину облаком таинственности, на­страивающим воображение к чему-то непостижимому. В дости­жении этой таинственной непостижимости, в искусстве изобра­жения веяния неизъяснимого аромата заключалась вся задача будуарных писателей и поэтов. Искусство и мастерство автора оказывались тем выше, чем их героини походили меньше на живых людей. От этой теории не смел отступить ни один рома­нист, ни один поэт. Правда, Печорин заявил в этом отношении весьма оскорбительный для прекрасного пола скептицизм. Он держался того мнения, что поэтам верить не следует: «С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают, — говорит он, — их столько раз называли ангелами, что они, в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом». Мне­ние такого знатока прекрасного пола, как Печорин, должно иметь силу авторитета и дает поэтому право предположить, что поэтическое изображение княжны Мери не больше, как ком­плимент. Если уж Печорин не знал другого дела, кроме любви и волокитства, то какие же высшие стремления могли обитать в голове и сердце великосветской княжны! Если мужская поло­вина человечества создана для того, чтобы волочиться, то, ко­нечно, прекрасная половина для того, чтобы за нею волочи­лись. Таков уж закон природы, думали великосветские люди. Ничего не поделаешь.

С неземной девой, княжной Мери, оба героя принялись не­медленно кокетничать. Грушницкий начал первый; он сказал пышную французскую фразу, за которую хорошенькая княжна подарила оратора долгим, любопытным взором. Печорин повел свою атаку из зависти; ему был досаден успех Грушницкого. Правда, он сознавал, что зависть к Грушницкому смешна, но в то же время он чувствовал особенное наслаждение уничтожать сладкие заблуждения ближнего. По отношению же к княжне теория Печорина отличалась любопытной особенностию. «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! — говорил он. — Она, как цветок, кото­рого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солн-

да; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бро­сить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!» Если перевести эту опоэтизированную фразу на простой человеческий язык, то содержание ее окажется весьма гнусного свойства. А между тем гнусность эта никого не оскорбляла. Из поколения в поко­ление мужчины срывали цветы и, надышавшись ими досыта, бросали на дороге; и находились из поколения в поколение но­вые цветы, подставлявшие свои ароматические головки и на­прашивавшиеся на то, чтобы их выбросили. Жалкие и бедные люди!

, <...> Даже и в том виде, в каком вышел Печорин в моем из­влечении, он имеет магнитность. Вы можете возмущаться его безнравственностью, как это и делали некоторые критики, со­временные «герою нашего времени», но это возмущение дока­жет лишь слабость вашей способности анализа. Печорин — сила несомненная, и в этом декрет его магнитности. Обратите внимание на его неуклонность в преследовании своей цели, на его злобу и сатанинскую радость, когда жертва уже в его ру­ках, посмотрите, каким молодцом держит он себя с Грушниц-ким на дуэли, как безжалостно его убивает. Печорина не запу­гаешь ничем, его не остановишь никакими препятствиями; кожа у него, правда, женская и рука аристократическая, но он этой аристократической рукой наносит смерть не хуже любого дикаря; я д^ряаю, если бы выпал жребий, то он своей бескост­ной спиной вынес бы кнут не хуже Аввакума; может быть, он умер бы под кнутом, но уж, верно, пощады просить бы не стал⁵. Несмотря на свой женоподобный вид, на аристократи-ческие манеры, на наружную цивилизацию, Печорин чистый дикарь, в котором ходит стихийная, не сознающая себя сила, Urns, в каком-нибудь Илье Муромце или в Стеньке Разине. Но ©тенька Разин, по цели своих стремлений, стоит неизмеримо вшпе Печорина. Стенька Разин безжалостен с своей любовни­цей, персидской княжной; когда она заметно стала подчинять его своему влиянию, он, в минуту, по-видимому, меньше всего располагавшую его к убийству, берет княжну за горло и за ноги и бросает в Волгу. Это не был, однако, порыв бесцельной, днкой страсти, бесцельного злодейства — Разин принес свое чувство в жертву делу, которое ставил выше женской любви, Раздвоявшей его силу. Как же поступает Печорин? Он совер­шенно спокойно, с жадностию, начал свою коварную игру с княжной и, когда довел ее до того, что она отдается ему, гово­рит ей, что он над ней смеялся. Ради каких высших интересов он играл судьбой, счастием, жизнию человека? Княжна Мери,

Н. В. ШЕЛГУНОВ

Русские идеалы, герои и типы

несомненно, глупа и кисель; Грушницкий тоже глуп непрохо­димо и лишен всякого характера, и потому борьба, которую затеял с ними Печорин, заставляет сожалеть о силе, потрачен­ной на бесцельное, мелочное зло, недостойное этой силы. Печо­рин как будто хочет явиться мстителем обществу; он горд и зол, он хочет подчинять себе все; я был готов любить весь мир — меня никто не понял, и я выучился ненавидеть, говорит он про себя. Но неужели то будет месть обществу, если он ста­нет обольщать девушек и безжалостно смеяться над ними или убивать таких ничтожных соперников, как Грушницкий? У Печорина недостало силы на высшее, более широкое чувство; на высшую, более широкую мысль. Его байронизм был лишен байроновского ума. Или: война за независимость Греции кон­чилась⁶, и Печорину не оставалось никакого другого дела?

Здесь мы можем перейти прямо к допросу автора героя на­шего времени. В самом Лермонтове не шевелилось никаких широких общественных интересов, оттого вышел узок и Печо­рин. Лермонтов дал большую силу своему герою; но не мог со­общить ему широких помыслов, потому что и сам их не имел. В этом отношении замечание критиков, что в Печорине Лер­монтов рисовал свой портрет, — совершенно верно. Лермонтов озлился на это замечание, потому что в нем была правда⁷. Чи­татель, конечно, не станет спорить против той мысли, что сила всякого произведения равна силе автора в момент творчества. Герои Шекспира сильны потому, что был силен их автор. Сле­довательно, в этом отношении каждый автор как бы рисует себя, ибо, чтобы создавать героя, надобно уметь самому чув­ствовать и мыслить то, что должен чувствовать и мыслить изображаемый герой. Автор, способный лишь к кисельному чувству, будет изображать только киселей; способный чувство­вать и мыслить мелко — изобразит мелочников. Лермонтов воспитался в великосветскости и знал только великосветских героев. Он, кажется, и не подозревал, чтобы вне общества но­сителей лайковых перчаток и благоуханных будуаров могла существовать какая-либо жизнь. Для него, как и для Печори­на, все человечество заключалось в сливках общества. Вот от­чего Печорин, разочарованный и обманутый салонной и буду­арной жизнью, явился беспощадным мстителем — но кого, за что? Обманутый кокетками и глупцами, он стал кокетничать с женщинами, превратился в сердцееда и начал преследовать глупцов. В жизни он не был в состоянии подметить никаких более высоких потребностей, он не мог выбрать себе никакого другого, более широкого дела. Лермонтов уверяет, что Печо-

рин — современный человек, каким он его понимает и каких, к несчастию, слишком часто встречал. Если это так, то из его слов можно сделать только один вывод — что великосветская жизнь перерождает человека и делает его неспособным для об­щечеловеческой порядочности и что та же самая жизнь кладет печать узкости воззрений на каждого поэта и писателя, вырос­шего в этой жизни. Лермонтов говорит: «Будет и того, что бо­лезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог знает!» Будто бы? Лермонтов, как видно, держался того мнения, что поэты должны только уметь чувствовать и рисовать человеческие страдания, а указывать на лекарство дело мыслителей. Уста­навливая эту разницу между поэтами и мыслителями, Сен-Си­мон⁸ только констатировал факт; но вовсе не имел в виду дока­зывать, что поэты не должны мыслить. В чем же и слабость всех наших поэтов и романистов, как не в том, что они не уме­ли мыслить, не имели решительно никакого понятия о страда­ниях человеческих и о средствах против общественных зол. Оттого их героями являлись не общественные деятели, а вели­косветские болтуны, и, чересчур обобщая салонную жизнь, они называли «героями нашего времени» тех, кого бы правильнее назвать «салонными героями». Это была литературная клевета писателей, не способных понимать жизни и общественных стремлений новых поколений. Ведь понимали же их такие критики, ка^ Белинский, Добролюбов; отчего же не умели по­нимать их Пушкины, Лермонтовы, Тургеневы? Мы видели, что героический период создал идеалы богатырей — Илью Му­ромца, Алешу Поповича, Еруслана Лазаревича; мы видели, что неурядицы Московского государства и борьба федеративных элементов с централизационными вызвали бойцов в лице Стеньки Разина, Аввакума и других; неужели только для на­шего времени остановилась история, замерли все стремления и, кроме Евгениев Онегиных, Печориных, Руд иных, Литвино­вых, Россия не в состоянии произвести ничего порядочного, никакой нравственной и умственной мощи, никакого идеала передовой силы?..

Печорин если и не обнаружил на русскую читающую публи­ку особенного влияния, то тем не менее впечатление, им произ­веденное, было значительно.

Правда, люди нравственные возмущались и тогда его са­танинскими свойствами, а некоторые критики даже утверж­дали, будто бы Лермонтов в лице Печорина рисовал самого себя.

Но неприятное впечатление, произведенное Печориным на Некоторых, следует рассматривать не более как частность.

Н. В. ШЕЛГУНОВ

Русские идеалы, герои и типы

Большинство читающей публики Печорину симпатизировало, и причина этого понятна. Печорин — сила, несомненная сила, но, как выразились бы критики, ему современные, сила сата­нинская. Не сила мефистофельская, наводящая на зло, а сила, губящая все, с чем она приходит в соприкосновение. Попадает­ся ли Печорину женщина, он оскорбит ее и над нею надругает­ся; попадется ли мужчина, он вышутит его, а если представит­ся случай, то и убьет. Печорин весь пропитан злобой, которая не останавливает его ни пред какими препятствиями; его нельзя запугать ничем. В этом бесстрашии, в этой злобе и без­жалостности — секрет силы Печорина. И несмотря на всю свою силу, Печорин производит безотрадное впечатление. Он ото­рванный от мира одиночка, отделившийся от людей и их нена­видевший. Глядя на его бесцельно убитую жизнь, на деятель­ность, направленную на пагубу отдельных людей, жалеешь о том, что общественная жизнь могла производить такие болез­ненные, уродливые явления. Конечно, у Печорина, говорящего хотя и солидно и, по-видимому, умно, не было ума настолько сильного, чтобы поставить себя в правильные отношения к об­ществу и дать своей деятельности разумное и полезное направ­ление. Причина этого в том, что Печорин был воспитан не для общественной жизни. С первой молодости из него создавали одиночку; в нем развивали личные наклонности, желания и стремления. Из него создавали деспота, пред волей которого должно было все склоняться, желаниям которого должно было все служить. И вот эта одиночка сталкивается в жизни с други­ми одиночками, воспитанными точно так же, как он, и так же, как он, желающими, чтобы все служило им. За столкновением личных интересов является борьба, за борьбой неудовлетворе­ние, обоюдное неудовольствие, разочарование и озлобление. В великосветском омуте, в котором вращался Печорин, он не встретил сочувствия, потому что каждый думал о себе, и, оз­лившись на отдельных людей, Печорин стал вымещать свою злобу на людях, ни в чем перед ним не повинных и виноватых только в том, что они были так же пусты, как тот большой свет, который их создал. У Печорина недостало ума, чтобы по­нять, что отдельные люди тут ни в чем не виноваты и что глупо вести борьбу против отдельных единиц. Возвыситься до пони­мания общих причин, создающих анормальные общественные явления и портящих отдельных людей, у Печорина недостало силы. Только поэтому вся его энергия и сила направилась на борьбу с отдельными лицами, вместо того чтобы бороться с принципами; только поэтому он стал разыгрывать демониче-

скую силу, направленную на частную борьбу, вместо того что­бы выйти общественным деятелем.

Тургеневские герои совсем иного закала. И они, как Печо­рин, воспитаны большим светом; и они выросли, окруженные многочисленной дворней, няньками, гувернерами и гувернант­ками, но в основе их натуры лежит благодушие, делающее из них в конце концов расплывающуюся манную кашу, они гиб­нут от скуки и праздности.

Тургеневские герои точно так же воспитаны для одиночной жизни. Они живут точно так же для себя и не понимают соли­дарности человеческих интересов. Они, как Печорин, не знают другого дела, кроме любви, но у них недостает печоринской силы и злости. От этого, доведя женщину до признания в люб­ви, Печорин беспощадно отталкивает ее и говорит ей, что он шутил с нею. Тургеневские же герои в подобных случаях вы­скакивают в окно⁹. Отличаясь от Печорина слабосильностию, тургеневские герои, по своему благодушию, оказываются спо­собными только ныть, расплываться в любви и охать от заеда­ющей их праздности. Они тоже не воспитаны для обществен­ной деятельности и решительно не знают, что им делать с еамими собою. От этого они носятся по миру с заедающей их скукою, влюбляются, влюбляют в себя; когда дело приближа­ется к развязке, выпрыгивают с позором в окно, снова прини­маются блуждать по миру, снова влюбляются, снова выпрыги­вают и т.д. В промежутки же отпускают красивые фразы о необходимости деятельности, о пользе труда и вообще заявля-ват великую охоту говорить при всяком удобном и неудобном еяучае о высоких материях. Образчиком такой бесполезно и бессильно потраченной человеческой жизни, типом целого ряда поколений, созданных крепостным бытом, служит благо­ухающий пустой фразер и жалкий мученик бесцельно потра­ченной, праздной жизни — Рудин. <...>

Из «Дневника писателя за 1877 год»

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Из «Дневника писателя за 1877 год»

ПУШКИН, ЛЕРМОНТОВ И НЕКРАСОВ

<...> Словом «байронист» браниться нельзя. Байронизм хоть был и моментальным, но великим, святым и необходимым яв­лением в жизни европейского человечества, да чуть ли не в жизни и всего человечества. Байронизм появился в минуту страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния. После исступленных восторгов новой веры в новые идеалы, провозглашенной в конце прошлого столетия во Франции, в передовой тогда нации европейского человечества наступил ис­ход, столь не похожий на то, чего ожидали, столь обманувший веру людей, что никогда, может быть, не было в истории За­падной Европы столь грустной минуты. И не от одних только внешних (политических) причин пали вновь воздвигнутые на миг кумиры, но и от внутренней несостоятельности их, что ясно видели все прозорливые сердца и передовые умы. Новый исход еще не обозначался, новый клапан не отворялся, и все задыхалось под страшно понизившимся и сузившимся над че­ловечеством прежним его горизонтом. Старые кумиры лежали разбитые. И вот в эту-то минуту и явился великий и могучий гений, страстный поэт. В его звуках зазвучала тогдашняя тос­ка человечества и мрачное разочарование его в своем назначе­нии и в обманувших его идеалах. Это была новая и неслыхан­ная еще тогда муза мести и печали¹, проклятия и отчаяния. Дух байронизма вдруг пронесся как бы по всему человечеству, все оно откликнулось ему. Это именно было как бы отворенный клапан; по крайней мере, среди всеобщих и глухих стонов, даже большею частью бессознательных, это именно был тот могучий крик, в котором соединились и согласились все крики

и стоны человечества. Как было не откликнуться на него и у нас, да еще такому великому, гениальному и руководящему уму, как Пушкин? Всякий сильный ум и всякое великодушное сердце не могли и у нас тогда миновать байронизма. Да и не по одному лишь сочувствию к Европе и к европейскому человече­ству издали, а потому, что и у нас, и в России, как раз к тому времени обозначилось слишком много новых, неразрешенных и мучительных тоже вопросов и слишком много старых разоча­рований... Но величие Пушкина как руководящего гения состо­яло именно в том, что он так скоро, и окруженный почти совсем не понимавшими его людьми, нашел твердую дорогу, нашел великий и вожделенный исход для нас, русских, и ука­зал на него. Этот исход был — народность, преклонение перед правдой народа русского.

, <...> Если б Пушкин прожил дольше, то оставил бы нам та­кие художественные сокровища для понимания народного, ко-торые влиянием своим наверно бы сократили времена и сроки перехода всей интеллигенции нашей, столь возвышающейся и до сих пор над народом в гордости своего европеизма, — к на­родной правде, к народной силе и к сознанию народного назна­чения. Вот это-то поклонение перед правдой народа вижу я от­части (увы, может быть, один я из всех его почитателей) — ив Некрасове, в сильнейших произведениях его. Мне дорого, очень дорого, что он «печальник народного горя» ² и что он так много и страстно говорил о горе народном, но еще дороже для Меня в нем то, что в великие, мучительные и восторженные моменты жизни он, несмотря на все противоположные влия-Цвя и даже на собственные убеждения свои, преклонялся перед народной правдой всем существом своим, о чем и засвидетель­ствовал в своих лучших созданиях. Вот в этом-то смысле я и %К>ставил его как пришедшего после Пушкина и Лермонтова с Тем же самым, отчасти новым, словом, как и те (потому что ♦слово» Пушкина до сих пор еще для нас новое слово. Да и не только новое, а еще и неузнанное, неразобранное, за самый ста­рый хлам считающееся).

Прежде чем перейду к Некрасову, скажу два слова и о Лер­монтове, чтоб оправдать то, почему я тоже поставил и его как Уверовавшего в правду народную. Лермонтов, конечно, был байронист, но по великой своеобразной поэтической силе своей И байронист-то особенный — какой-то насмешливый, каприз­ный и брюзгливый, вечно не верующий даже в собственное свое вдохновение, в свой собственный байронизм. Но если б он Перестал возиться с больною личностью русского интеллигент-

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

ного человека, мучимого своим европеизмом, то наверно бы кончил тем, что отыскал исход, как и Пушкин, в преклонении перед народной правдой, и на то есть большие и точные указа­ния. Но смерть опять и тут помешала. В самом деле, во всех стихах своих он мрачен, капризен, хочет говорить правду, но чаще лжет и сам знает об этом и мучается тем, что лжет, но чуть лишь он коснется народа, тут он светел и ясен. Он любит русского солдата, казака, он чтит народ. И вот он раз пишет бессмертную песню о том, как молодой купец Калашников, убив за бесчестье свое государева опричника Кирибеевича и призванный царем Иваном пред грозные его очи, отвечает ему, что убил он государева слугу Кирибеевича «вольной волею, а не нехотя»³. Помните ли вы, господа, «раба Шибанова»? Раб Шибанов был раб князя Курбского, русского эмигранта 16-го столетия, писавшего всё к тому же царю Ивану свои оппозици­онные и почти ругательные письма из-за границы, где он без­опасно приютился. Написав одно письмо, он призвал раба свое­го Шибанова и велел ему письмо снести в Москву и отдать царю лично. Так и сделал раб Шибанов. На Кремлевской пло­щади он остановил выходившего из собора царя, окруженного своими приспешниками, и подал ему послание своего господи­на, князя Курбского. Царь поднял жезл свой с острым нако­нечником, с размаху вонзил его в ногу Шибанова, оперся на жезл и стал читать послание. Шибанов с проколотой ногою не шевельнулся. А царь, когда стал потом отвечать письмом кня­зю Курбскому, написал, между прочим: «Устыдися раба твоего Шибанова» ⁴. Это значило, что он сам устыдился раба Шибано­ва. Этот образ русского «раба», должно быть, поразил душу Лермонтова. Его Калашников говорит царю без укора, без по­прека за Кирибеевича, говорит он, зная про верную казнь, его ожидающую, говорит царю «всю правду истинную», что убил его любимца «вольной волею, а не нехотя». Повторяю, остался бы Лермонтов жить, и мы бы имели великого поэта, тоже при­знавшего правду народную, а может быть, и истинного «пе­чальника горя народного*. Но это имя досталось Некрасову...