ЗаклюЧение 11 страница

Радикальный конвенционализм можно охарактеризовать как позицию среднюю между эмпиризмом и априоризмом. Для оценки места радикального конвенционализма среди основных направлений эпистемологии можно воспользоваться представленным Айдукевичем [1947] их выделением посредством характерных свойств предложений, являющихся эффектом того или иного рода познания. Айдукевич различает предложения аналитические, эмпирические (синтетические a posteriori) и синтетические a priori. Крайний эмпиризм может быть охарактеризован как взгляд, согласно которому методологически правомочное познание выражается эмпирическими предложениями, умеренный эмпиризм - эмпирическими и аналитическими предложениями, умеренный априоризм состоит из предложений всех трех видов, а крайний априоризм - из предложений аналитических и синтетических a priori. Очевидно, что радикальный конвенционализм не может быть квалифицирован ни как крайний эмпиризм, ни как априоризм и занимает положение среди версий умеренных. Наличие в языке аксиоматических и дедуктивных директив значения свидетельствует несомненно об априорном характере познания, о чем неоднократно говорил сам автор концепции радикального конвенционализма, подчеркивая, что его конвенционализм отличается от конвенционализма Пуанкаре, считавшего аксиомы ни истинными, ни ложными, но удобными (commodes). Свою позицию в вопросе трактовки априорных положений Айдукевич сближает с позицией Канта. Он пишет: "Мы же, наоборот, склонны назвать эти принципы и интерпретации истинными, поскольку они входят в наш язык. Наша позиция не возбраняет нам признать одно или другое фактом, несмотря на то, что мы указываем на зависимость эмпирических суждений от выбранного понятийного аппарата, а не только от первичного материала опыта. В этом пункте мы приближаемся к коперниканскому замыслу Канта, согласно которому эмпирическое познание зависит не только от эмпирического материала, но также от состава категорий, при помощи которых этот материал обработан ([1934b],S.194). Сближение позиций еще не означает их совпадения и Айдукевич оговаривает отличие радикального конвенционализма от взглядов Канта. Кант считал, что категории жестко связаны с природой человека (хотя и могут изменяться), а понятийный аппарат гибок. Согласно Канту образ мира составляется из чувственных данных, упорядоченных посредством форм воображения и категорий, тогда как в радикальном конвенционализме образ мира сконструирован из абстрактных элементов (значений), а чувственные данные после выбора понятийного аппарата лишь уточняют, конкретизируют этот образ.^[131] Много позже, в [1953] Айдукевич отмечал, что предложения, диктуемые аксиоматическими и дедуктивными директивами значений могут пониматься как аналитические предложения. В этом случае радикальный конвенционализм можно интерпретировать как версию умеренного эмпиризма: аналитические предложения + предложения, диктуемые эмпирическими директивами значения. Это допущение основано на частном замечании Айдукевича в том периоде творчества, когда радикальный конвенционализм им был отброшен и оно носит здесь единственно характер предположения.^[132] Учитывая дальнейшую эволюцию взглядов Айдукевича можно предположить, что он задавался вопросом - играют ли априорные факторы в формировании эмпирического познания существенную роль, или же их можно совершенно исключить. В конечном счете Айдукевич пришел к интерпретации познания в духе крайнего эмпиризма.

§ 4. В направлении крайнего эмпиризма.

Со временем концепция радикального конвенционализма, представленная главным образом в работах "О значении выражений"(1931) и "Язык и значение" ("Sprache und Sinn") (1934a) была Айдукевичем оставлена. Стержнем этой концепции была инвариантность правил смысла или директив значения относительно замены одного равнозначного выражения другим. Принимал Айдукевич и обращение этого положения: если правила смысла инвариантны относительно замены выражений, то эти выражения равнозначны. Оба утверждения позволяли сформулировать "дефиницию отношения равнозначности выражений, которая гласила, что два выражения в языке J равнозначны всегда и только, когда правила смысла этого языка инвариантны относительно замены этих выражений, т.е. - что одно и то же - когда правила смысла языка говорят об одном из этих выражений тоже, что и о другом" (Ajdukiewicz [1964], S.397).

Предположительно в 1935 г. в устном разговоре с Айдукевичем А.Тарский высказал упрек в адрес приведенной дефиниции. Он сводился к следующей умозрительной конструкции. Рассмотрим язык (естественно, замкнутый и связанный), в котором в силу аксиоматических директив значения обязательны два предложения: A ¹ B и B ¹ A. Если в этом языке приняты правила доказательства исчисления предикатов с равенством, то легко видеть, что правила смысла такого языка инвариантны относительно перестановок, т.е. замен постоянных A и B. Тогда принятая дефиниция равнозначности предписывала бы термины A и B считать равнозначными. Однако согласно аксиомам A ¹ B и B ¹ A эти термины обладают различной денотацией. Таким образом, в рассматриваемом языке оказались бы два термина с одним и тем же значением, но с различной денотацией, что, конечно, Айдукевич принять не мог. В этом случае инвариантности правил смысла недостаточно для формулирования дефиниции равнозначности и вся концепция замкнутых и связанных языков терпит крах, в частности утверждение, что матрица языка J и его понятийный аппарат взаимно определимы. В конечном счете Айдукевич [1953] признал, что замкнутые и связанные языки являются "бумажной фикцией" (S.175). Отбрасывая эту "бумажную фикцию Айдукевич отбросил также и ее эпистемологическое следствие - радикальный конвенционализм. На принятие этого решения повлияли также успехи в разработке семантической теории истины, поскольку открывалась возможность создания эпистемологии на основе семантики sensu stricto, в частности возникали условия эффективного оперирования понятием истины. В этом случае вопрос истинности различных образов мира попросту оказывался бесполезным.

Отход Айдукевича от радикального конвенционализма обозначился, хотя еще довольно скромно, в 1935-1936 гг. ([1935], [1936]), когда он, формулируя эпистемологические выводы, уже не использует понятия замкнутого и связанного языка. Все больший вес в работах Айдукевича начинают приобретать эмпирические директивы значения, а в [1935a] вместо термина "образ мира" он использует выражение "мировая перспектива" - понятие, которое значительно менее тесно связано с языком, чем "образ мира". Окончательно радикальный конвенционализм Айдукевич оставил лишь после войны, но упреждая дальнейшее изложение его взглядов, необходимо отметить, что он никогда не менял убеждения, что язык играет существенную роль в познании, а следы радикального конвенционализма можно обнаружить в дальнейшем его творчестве.

Первое непосредственное обращение Айдукевича к вопросам семантики произошло в 1936 г., на III Польском Философском Съезде, а полный текст выступления был опубликован годом позже в [1937]. В нем Айдукевич рассматривает использование семантики применительно к проблеме трансцендентального идеализма, берущей свое начало у Канта и продолженной немецкими романтиками вплоть до ее разработки в марбургской и баденской школах. Трансцендентальный идеализм считает реальный мир (как физический, так и психический) коррелятом сознания, но не коррелятом индивидуального сознания субъекта, наделенного психикой, а сознания вообще, не коррелятом субъекта психических переживаний, а трансцендентального субъекта. Айдукевич отмечает неопределенный характер терминов "сознание вообще", "трансцендентальный субъект", введенных Кантом, а также подобное понятие единства, скрепляющее всю конструкцию трансцендентального идеализма. С развитием этой концепции понятие трансцендентального субъекта отошло в тень и на первый план выдвинулось понятие функции этого субъекта, который стал представляться в виде "комплекса или системы понятий и суждений". Теперь эти понятия и суждения трансцендентального субъекта уже не являлись психическими явлениями, но были (в марбургской и баденской школах) "понятиями и суждениями в логическом смысле". Проблему трансцендентального идеализма Айдукевич рассматривает в трактовке Риккерта, принадлежавшего к баденской школе. Айдукевич следующими словами передает взгляды этого неокантианца: "Он считает, что определенные, т.н. трансцендентальные нормы обладают абсолютными признаками. От согласованности с ними зависит истинность наших суждений. [...] Однако несмотря на это нельзя действительность считать коррелятом человеческих суждений, высказанных согласно трансцендентальным нормам, ибо человеческие процессы суждения не исчерпывают всего, что диктуют нормы. Эти нормы выделяют определенную совокупность суждений в логическом смысле, не все из которых становятся содержанием вообще чьих-либо процессов суждения. Итак, лишь множество всех тех суждений в логическом смысле, продиктованных трансцендентальными нормами, и исчерпывает совокупность истин. Это же множество суждений (в логическом смысле), продиктованных трансцендентальными нормами, и составляет этот трансцендентальный субъект, коррелятом которого только и должна быть, по мысли идеализма, действительность" ([1937], S.272). Резюмируя взгляды Риккерта Айдукевич приходит к выводу, что этот "трансцендентальный субъект познания" можно отождествить с совокупностью истинных, т.е. продиктованных нормами суждений, независимо от того, высказывал ли какой-нибудь реальный субъект это суждение, или же только представил его, или же вообще не совершал ни того, ни другого. Легко видеть, что Айдукевич "логический смысл" суждения перенимает у Больцано на манер его предложений-в-себе (Satze an sich) и в согласии с Твардовским видит в них результат процесса суждения. Нормы познания Айдукевич интерпретирует как операции на предложениях, значениями которых являются суждения в логическом смысле (а не психологическом) и предлагает эти операции отождествить с логическим выводом. Аксиомы определяются посредством некоторых норм, а сами нормы, считает Айдукевич, можно затем отождествить с аксиоматическими правилами смысла; другие нормы соответствуют дедуктивным правилам, а третьи - эмпирическим правилам. Все правила удается описать при помощи понятия логического следования, что приводит к следующему обобщению: истинные (в смысле Риккерта) предложения - это предложения, являющиеся следствиями предложений, принятых в силу аксиоматических правил. Таким образом, истинное предложение должно быть выводимым предложением и это утверждение зависит от того, является ли обсуждаемый здесь язык полным. Если он достаточно богат, то он не полон, в частности, не полон язык естественных наук, поскольку он содержит арифметику натуральных чисел. Поэтому язык Риккерта также не полон, ибо он должен охватывать язык естественных наук. Если к тому же признается металогический принцип исключенного среднего, то одно из пары независимых от системы предложений должно быть истинным, хотя и не является утверждением в этой системе. Следовательно ситуация, когда совокупность истинных предложений отождествляется с утверждениями языка, не имеет места, а поэтому убеждение Риккерта, отождествившего действительность с совокупностью выводимых предложений, сомнительно.

Подобный же ход мыслей был продолжен Айдукевичем в работе "Эпистемология и семиотика" [1948], в которой был дан анализ субъективного идеализма. В ней ставится вопрос о допустимости "вывода метафизических заключений" из утверждений эпистемологии. Предлагаемый ответ основывается "на аналогии между теорией познания и теорией языка, т.е. семиотикой". Так семантическая теория языка показывает как от утверждений о языке можно перейти к утверждениям о вещах, о которых этот язык нечто говорит, и аналогично - как от утверждений о познании перейти к утверждениям о предмете познания. Айдукевич обращается к исследованию Тарского об адекватной дефиниции истины и замечает, что эта дефиниция может быть сформулирована только в языке семантики, но не синтаксиса. Схема Тарского показывает как перейти от предложений о языке к предложениям самого языка и что этот переход возможен только в языке, содержащим семантические термины. Приведенное соображение позволяет Айдукевичу [1948] высказать допущение, что "в теории утверждения, относящиеся к мысли, можно использовать для выведения из них заключений о вещах, к которым эти мысли относятся только при том условии, что с самого начала будет использоваться язык, в котором будут выступать не только названия этих мыслей, но также выражения, касающиеся вещей, к которым эти мысли относятся" (S.108).

Философ, культивирующий эпистемологическую рефлексию, стоит, по аналогии с логикой языка, перед альтернативой. Во-первых, он может изначально оперировать исключительно языком, подобным языку синтаксиса, т.е. языком, снабженным только именами мыслей, или же, во-вторых, философ также изначально может использовать более богатый язык, т.е. язык с именами вещей. Если аналогия между семантикой и эпистемологией верна, то философ, использующий язык относящийся только к мысли, не в состоянии прийти к каким-либо утверждениям о вещах, т.е. о предметах исследуемого им познания, "в частности, не сможет прийти ни к отрицанию, ни к утверждению экзистенциальных высказываний предметного языка" (S.109). Однако он сможет это сделать, если будет использовать язык, содержащий имена и мыслей, и вещей, но при условии, что будет придерживаться критериев предметного языка. Однако часто - продолжает Айдукевич,- дело обстоит совершенно иначе, т.к. субъективные идеалисты подвергают сомнению экзистенциальные утверждения естественного языка, как это имеет место в случае с Беркли и его известным высказыванием "esse est percipi". Айдукевич пишет: "[...] кажется, что они (идеалисты - Б.Д.), исходя из языка синтаксиса (в обобщенном понимании этого выражения), в котором нет выражений предметного языка, и основываясь на этом базисе, конструируют язык, имеющий только видимость предметного языка, но являющегося в действительности и далее только языком синтаксиса. В этом квазипредметном языке они затем обосновывают некоторые утверждения (например, esse = percipi) и посредством неосознанной мистификации трактуют их как утверждения предметного языка, в котором они явно ложны. Отсюда парадоксальность идеалистических утверждений, которые - с одной стороны - кажутся неопровержимо обоснованными, с другой стороны - кажутся противоречащими здравому рассудку" ([1948], S.109).

Описанную ситуацию Айдукевич анализирует на примере позиции Беркли. В исходном языке Беркли наличествует единственно названия идей и поэтому "языковый базис Беркли аналогичен базису языка синтаксиса" (S.109). Основываясь на этой аналогии Айдукевич предполагает, что Беркли не сможет прийти к предметному языку, являющемуся в этом случае естественным языком. Затем Беркли вводит термин "тело", полагая его термином предметного языка, но определяет этот термин в виде совокупности идей, т.е. в языке синтаксиса. Таким образом, Беркли, расширяя свой изначальный язык выражением "тело", не перешел к предметному языку, но к языку квазипредметному. В этой ситуации становится ясным, почему для Беркли не могут существовать тела никем не воспринимаемые, хотя такие тела существуют для пользователей естественного языка. Утверждение Беркли "существуют тела никем не воспринимаемые" в его языке вообще неразрешимо. Айдукевич заключает: "Источником ошибки Беркли, который считал, что термин "тело" обладает в его языке если не одним и тем же значением, то по крайней мере одним и тем же объемом, что и в естественном языке, является непонимание слова "восприятие", поскольку свою дефиницию, согласно которой тело - это идея или совокупность идей, Беркли вводит [исходя] из предположения, что тела являются тем, что воспринимаемо. Итак, Беркли берет выражение "воспринимать" в том значении, что и "сознательно переживать". Восприятие является интенциональным отношением, подобным отношению обозначения, которое выводит из мира психики в мир внепсихический. Переживание же является отношением, в котором отдельные составляющие сознания находятся к субъекту сознания, и которое является, пожалуй, подобным отношению свойства к предмету, наделенного этим свойством, или может быть подобно отношению части к целому. Для описания тела как такового, переживаемого сознательно, у Беркли не было нужды пользоваться именами предметного языка. Он не пользовался ими изначально и вообще к ним не дошел, вследствие чего его идеалистическое утверждение вообще не касается вещей, о которых в предметном языке идет речь" ([1948], S.111). Таким образом - заключает Айдукевич, - идеалисты исходят из языка синтаксиса, или языка мысли, в терминологии польского философа, языка, "в котором выступают только имена первых членов интенционального отношения, а тем самым, например, имена выражений предметного языка, который вообще не содержит имен предметного языка" (S.115). Отметим здесь, что Айдукевич хотя и ссылается на разделение языка в духе дефиниции истины Тарского, все же пользуется в своем анализе не формализованным языком, а естественным, т.е. в сущности он как и раньше не отличает язык и метаязык, проводя деление метаязыка на язык синтаксиса и язык семантики. Поэтому утверждение Айдукевича, что "дефиниция, согласно которой S есть P значит то же, что предложение "S есть P" удовлетворяет критерию (истинности - Б.Д.), не использует предложение "S есть P" в том смысле, в каком это предложение имеет его в предметном языке" (S.115), это утверждение не совсем точно по одной простой причине. А именно, модусы терминов S и P, даже если рассматривается изначально только язык синтаксиса, различны, а это значит, что предметы в таком языке мысли все же как-то различаются и по модусам существования, хотя бы только в представлении. Отсутствие такого разделения может привести к смешению представленного предмета и объективно существующего. Айдукевич пишет: "[...] высказывание идеалистов, гласящее, что действительность наравне с фикцией не обладает "независимым" существованием, я интерпретирую как высказывание предметного языка, гласящее, например, что кони не существуют наравне с кентаврами" (S.115). Естественно, такое решение Айдукевич принять не может и занимая позицию высказывающего субъекта в языке семантики приходит к выводу, что кони все же существуют. Правда, как быть с кентаврами ответа он не дает. А ведь именно кентавры и подобные им образования породили в языке эпистемологов сущности, поставляемые воображением и представлением. Замечанием о синтаксических эквивалентах таких сущностей Айдукевич заканчивает работу "Эпистемология и семиотика": "Философы часто намеренно отстраняются от предметного языка, используя различные приемы, которые называют "epoche", "Einklammerung" и т.п., но которые являются ничем иным, как только отрешением на время своей эпистемологической рефлексии от предметного языка и ограничением себя определенным языком синтаксиса. Утверждение настоящей статьи состоит в том, что философ, который таким образом оставил предметный язык, т.е. язык, который нам служит для высказываний о том, что мы ежедневно называем действительностью, об этом мире нам ничего сказать не может" ([1948], S.116). Таким образом, вывод Айдукевича сводится к тому, что субъективный идеалист создает видимость критики понятия вещи, тогда как на самом деле критикует познание вещи, поскольку говорит о мыслях, а не о вещах и нет ничего удивительного в том, что он не может к вещам вернуться, поскольку никогда ими не занимался. Однако, как кажется, дело обстоит сложнее, ибо в том же критерии истинности, которым в своей аргументации пользуется Айдукевич, суждение представляет собой также и мысль, о чем свидетельствуют кавычки, указывая на непрямое употребление выражения, обозначающего суждение. Вероятно, истина находится где-то между субъективным идеализмом и крайним эмпиризмом, к которому эволюционирует мысль Айдукевича.

Выше уже отмечалось, что причиной, побудившей Айдукевича оставить радикальный конвенционализм, было замечание Тарского, указавшего на недостаточность инвариантности правил смысла для определения равнозначности выражений. Этот аргумент Тарского однако не разрушал обратного утверждения, гласящего, что инвариантность правил смысла необходима для равнозначности. Какое-то время Айдукевич был склонен наличие априорных факторов связывать с последним тезисом, который в конечном счете сводится к тому, что априорные составляющие в познании являются попросту логикой. Эту позицию Айдукевич [1947] квалифицирует как умеренный эмпиризм. В [1947] Айдукевич предпринимает попытку показать, что возможен язык без использования аксиоматических директив. Он различает эмпирические предложения непосредственно и опосредованно основанные на опыте. К первым относятся предложения наблюдения, ко вторым - предложения, являющиеся: а) проверяемыми гипотезами, или б) "ненаблюдаемыми" предложениями, полученными дедуктивным путем из предложений наблюдения и гипотез. Таким образом, опосредованные эмпирические предложения зависят от принятой логики. Однако можно ли считать эмпирическими предложения самой логики? Конечно они не могут считаться предложениями, непосредственно базирующимися на опыте. Однако их можно трактовать как предложения, опосредованно основанные на опыте. При такой интерпретации возникает опасность порочного круга, поскольку опосредованно основанное на опыте предложение дедуктивно выводится из некоторых предложений по законам логики, но сначала нужно принять эти законы. А чтобы принять законы логики как предложения, опосредованно основанные она опыте, необходимо предварительно провести логический вывод, предполагающий принятие законов логики. Айдукевич замечает, что законы логики можно понимать как предложения, или как основания для вывода. В первом случае законы логики могут быть понимаемы и как законы теории, а во втором - они принадлежат метатеории. Следовательно, вопрос об эмпирической интерпретации логики появляется тогда, когда ее законы понимаются как предложения науки. По мнению Айдукевича подобное использование законов логики подтверждается научной практикой, поскольку ученые не проводят постоянно метатеоретической рефлексии и не задумываются над тем, являются ли используемые ими правила вывода правомочными с точки зрения логики, или нет - ученые просто используют эти правила. Очевидно, что в языке, в котором законы логики трактуются как предложения опосредованно основанные на опыте, никакие аксиоматические директивы значения не действительны, поскольку в этом языке вообще нет аналитических предложений. А если в языке нет аналитических предложений, принимаемых в силу аксиоматических директив, то в нем вообще отсутствуют аналитические предложения, ибо одних дедуктивных директив для получения аналитических предложений недостаточно. Поэтому для языков без аксиоматических правил тезис крайнего эмпиризма - каждое предложение основано на опыте - имеет место, а в таких языках нельзя принимать неэмпирические предложения. Тем самым законы логики зависят от того, как понимается язык; языкам с аксиоматическими директивами значения присуща аналитическая концепция логики и умеренный эмпиризм, а языкам без таких директив - эмпирическая концепция логики и крайний эмпиризм. Необходимо отметить, что в реферируемой здесь работе "Логика и опыт" [1947] Айдукевич стремится показать возможность построения языка, согласованного с постулатами крайнего эмпиризма и нигде не пишет, что готов принять язык без аксиоматических директив как язык своей эпистемологической рефлексии. Представленная в этой работе позиция рассматривается Айдукевичем как программа. "Задачей нашей статьи - продолжает польский философ,- было исследование, является ли программа крайнего эмпиризма выполнима в принципе. Является ли эта программа целесообразной - это может показать научная практика. Однако не кажется, чтобы ее фактическая реализация до настоящего времени проходила согласно программе крайнего эмпиризма" ([1947], S.60)

Дальнейшая эволюция эпистемологических взглядов Айдукевича свидетельствует о том, что со временем он стал считать крайний эмпиризм позицией не только возможной, но и желательной. В последние годы жизни Айдукевич вполне определенно занял позицию крайнего эмпиризма. В работе "Проблема эмпиризма и концепция значения" [1964], являющейся как бы завещанием философа, утверждается, что предлагаемое в [1947] решение является половинчатым, поскольку оно допускает наличие дедуктивных директив, являющихся априорными элементами познания и не поддающихся контролю опытом. По мнению Айдукевича последовательное проведение взглядов крайнего эмпиризма требует основательной ревизии концепции значения и выработки такой, которая бы не имела эпистемологических следствий.

§ 5. Категории синтаксические, семантические и онтологические.

Несмотря на то, что понятие значения не всегда достаточно удачно согласовывалось с эпистемологическими концепциями Айдукевича, оно все же часто служило исходной позицией для решения вопросов семантики, сформулированных в естественном языке. Примерами могут служить две работы, использующие один и тот же понятийный аппарат, но примененный к языкам с различной степенью формализации. Так в работе "К вопросу об "универсалиях"" [1934c] понятие семантической категории применимо к естественному языку, а в статье "О синтаксической связности" ("Die syntaktische Konexität") [1935] - речь идет о языке формализованном, в котором категории значения, образованные из основных семантических категорий, выражают синтаксическое свойство связности, а значит все же являются тем самым и синтаксическими категориями. С формальной точки зрения излагаемый в названных работах анализ проводится по схеме "функторы и их аргументы".

По поводу прилагательного к термину "категория" в литературе существуют разночтения: является ли адекватным указанной схеме анализа название "семантическая категория", или "синтаксическая категория"? Айдукевич [1934] понятие семантической категории расширяет до понятия категории значения, а эту последнюю - до понятия онтологической категории. Вопрос не заключается в том, какова категория является изначальной - семантическая, синтаксическая или категория значения. Вопрос выбора категории предрешен соотношением синтаксиса и семантики и в общих чертах выражается в нахождении синтаксических эквивалентов семантических свойств. Эти же последние выражаются в категориях значения, или даже онтологическими категориями. Элегантное представление семантических категорий по схеме функторы и их аргументы, данное Айдукевичем, как раз и демонстрирует синтаксические эквиваленты выделенных семантических свойств.

Концепция семантических категорий, введенная впервые Гуссерлем [1900], с формальной точки зрения была разработана Лесьневским. Желание Айдукевича использовать понятие семантической категории для классификации выражений естественного языка натолкнулось на многозначность этих выражений, а тем самым и невозможность их определения сугубо структурным методом, как это делал Лесьневский. Айдукевич [1934c] предлагает обратиться к значениям классифицируемых выражений. Понятие значения уточняется на основе термина "предложение", идентифицирующим признаком которого служит наличие оценки истинности. Понятие семантической категории теперь дается следующим пояснением: "Выражение А со значением а и выражение В со значением b принадлежат к одной семантической категории тогда и только тогда, если каждое предложение Z_a, содержащее выражение А, употребленное в значении а, после замены выражения А выражением В, употребленном в значении b и при сохранении оставшихся выражений в их первичных значениях и взаимных связях преобразуется в выражение, которое также является предложением, и если, vice versa, каждое предложение Z_b после замены В на А (при аналогичных как выше предостережениях) также преобразуется в предложение" ([1934c], S.196). Легко видеть, что этот критерий является уточненным определением понятия категории по Гуссерлю.

Если вопрос о принадлежности предложения к одной семантической категории у Айдукевича не вызывает сомнений, то по поводу существительных, к которым традиционно относятся имена собственные, общие или единичные, возникают разногласия: следует ли имена, например, "Сократ" и "человек" относить к одной семантической категории, или к разным. Очевидно, что при замене слова "человек" в предложении "Каждый человек смертен" именем "Сократ" предложение "Каждый Сократ смертен" вызывает сомнение - является ли оно осмысленным предложением. На основании приведенного выше критерия принадлежности имен к одной семантической категории можно предположить, что имена существительные "человек" и "Сократ" принадлежат к различным категориям. Айдукевич рассматривает также случай, когда все имена принадлежат к одной категории, имея в виду воззрения Лесьневского, распространенные Котарбинским [1929] на естественный язык. Этот подход культивируется логиками, которые кроме единой категории имен различают также категорию предложений и неограниченную иерархию категорий функторов, "т.е. таких выражений, которые относятся к иным, или соединяя иные [выражения], образуют совместно с ними составные выражения с единым смыслом" ([1934c], S.198). Принимая на время анализа точку зрения Котарбинского на имена Айдукевич предлагает внимательнее присмотреться к функтору "есть" в предложениях типа "Сократ <есть> человек". Оказывается, что смысл функтора меняется в зависимости от смысла выражения, являющегося предикатом, что связано с аристотелевским разделением имен на такие, о которых нечто высказывается и они сами могут выступать в роли предиката, и таких, которые "не высказываются" ни о чем, но о них высказываться можно, например, о Сократе. Поэтому, считает Айдукевич, в языке Котарбинского возможна только одна семантическая категория функторов, образующих предложение из двух имен-аргументов, тогда как в языке Аристотеля функтор двух аргументов, образующий предложение, будет принадлежать к различным семантическим категориям.