Введение 19 страница. Существуют определенные границы человеческих переживаний и их нельзя переходить безнаказанно; если случится выйти <за пределы>

Существуют определенные границы человеческих переживаний и их нельзя переходить безнаказанно; если случится выйти <за пределы>, то уже нет возврата к прежнему. Что-то изменяется в основной структуре; человек уже не тот же самый, что был когда-то Эта <инаковость> определяется как <изменение личности>, а в случае шизофрении часто используется техническое и для человека не слишком подходящее определение <дефект>.

Наблюдаемые у бывших узников изменения личности касаются, главным образом, трех измерений: 1 - общей жизненной динамики, субъективно ощущаемой как настроение; 2 - отношения к людям и 3 - способности сдерживаться. Чаще всего встречается снижение настроения, недоверчивое отношение к людям, снижение способности сдерживаться (повышенная возбудимость и раздражительность). Случаются, однако, изменения в противоположном направлении: повышенной жизненной динамики, повышенного доверия к людям, граничащего с наивностью, повышенной сдержанности в форме <каменного спокойствия>.

Те, у кого есть родственники или друзья среди бывших узников, иногда с неудовольствием чувствуют, что как бы не находят с ними общего языка; они значительно лучше чувствуют себя среди своих товарищей по лагерю, нежели в кругу семьи или долагерных приятелей. Среди <своих>, т. е. товарищей по лагерю, неожиданно оживляются, становятся непосредственными; исчезают всякие иерархии и связанные с ними формы, появляется своеобразный лагерный юмор. Не все бывшие узники поддерживают контакт с прежними товарищами; есть такие, которые подобных контактов избегают, как и любых воспоминаний на эту тему. Это преимущественно те, которые еще не смогли <переварить> лагерь; лагерные переживания все еще слишком болезненны для них, чтобы они могли к ним возвращаться.

У каждого человека существуют <островки> воспоминаний, к которым он охотно возвращается сам или которые даже вопреки его воли сами всплывают в его памяти. Это разные островки, большие или меньшие, красивые и некрасивые. Появляются они в зависимости от настроения и актуальной ситуации, а иногда неизвестно почему. Для бывших узников лагерные переживания стали не островками, но огромным островом, который своей массивностью заслоняет все другие. Этот остров стал системой отсчета в послелагерной жизни бывших узников. Она изменила их отношение к жизни, шкалу ценностей, отношение к людям и влияет на определение жизненных целей, с мучительной регулярностью возвращается в сновидениях. От нее уже нельзя освободиться.

На втором общепольском съезде врачей 28-29 мая 1948 г. было выдвинуто предложение о том, чтобы ввиду своеобразия болезненного, так называемого послелагерного синдрома (КЛ-синдрома), который стал, бесспорно, признан в научном мире, включить этот синдром в <международную классификацию болезней и обозначить соответствующим статистическим номером, что, между прочим, имело бы существенное значение в медицинских заключениях>.

Анализируя послелагерные болезненные последствия, следует вернуться в период пребывания в лагере. В этой статье была сделана попытка показать, что три фактора играют здесь важную роль: размах переживаний (<ад> и <рай> лагеря), психофизическое единство, которое in extremis лагерной жизни обнаруживалось совершенно драматически, и своеобразный аутизм, состоящий в нахождении в самом себе точки опоры, позволяющей пережить лагерь. Своеобразие гитлеровских концентрационных лагерей влияет также на специфику болезненных послелагерных изменений. Несмотря на многие общие черты, они не идентичны изменениям, встречаемым у людей, побывавших в лагерях военнопленных (так называемая <болезнь колючей проволоки>), поэтому термин КЛ-синдром, по крайней мере, временно является наиболее подходящим для их определения.

DULCE ET DECORUM...

Тема героизма, как известно, поднимается часто, начиная со школьных уроков польского языка, истории и гражданского воспитания, через многочисленные публикации и кончая серьезнейшими научными заседаниями.

По мере увеличения публикаций, посвященных медицинско-психолого-социологическим проблемам минувшей войны, достаточно часто появляются работы рефлексивные, глубокие и оригинальные, иногда также дискуссионные; многие из них потребуют в дальнейшем уточнения в более широком контексте новых работ.

Однако уже и сейчас нельзя отказываться от попыток сформулировать некоторые мысли и высказать определенные замечания и комментарии. Подобные общие интерпретации, которые волнуют многих занимающихся данной проблематикой, часто охватывают большие временные интервалы и вызывают воспоминания, относящиеся к периоду еще до начала второй мировой войны. В этом нет ничего удивительного, поскольку период оккупационной ночи - только отрезок в жизни людей, которые были непосредственно захвачены вихрем драматических событий, а многие годы спустя испытывают потребность вспоминать и размышлять, живя уже в иной, современной эпохе.

Темой экзаменационных работ по польскому языку перед последней войной достаточно часто была максима Горация: Dulce et decorum est pro patria mori.(1) Смерть за отчизну была окружена ореолом романтического героизма. И с такой установкой многие молодые люди шли на войну. Смерть за отчизну считалась наивысшим критерием собственной ценности.

1. Счастлива и благородна смерть за родину (лат.)

Это патриотическое воспитание порождало образцы героических деяний и подвигов молодых солдат и офицеров на фронте и в подполье. Некоторых из этих людей постигла страшная участь: они оказались в тюрьмах гестапо и гитлеровских застенках, вместо того чтобы сражаться с врагом в боях за отчизну.

Стоит вспомнить, что не только крайний ужас гитлеровских концентрационных лагерей, но также история войны указывают на существенные элементы, которые раскрывают чрезвычайную важность проблемы.

* В своем эссе о <мнимом озверении> солдат на фронте, поддающихся <гашишу битвы>, Мельхиор Ванькович приходит к заключению, что литература, посвященная войне, является <литературой закомплексованной. Такую закомплексованную литературу дали нам переживания бывших узников. Ремарк был тем же отражением этих комплексов второй мировой войны, когда писал о ее жестокости>. Но также Ванькович утверждает, что и <человека в человеке не убьет даже нечеловеческая индоктринация. [...] Элементы человеческого волнения? Они подавляются там, где требуется, чтобы солдат убивал. Но, словно путем компенсации, они регенерируются с умноженной силой там, где солдат психически может себе это позволить>.

Выделяющийся как один из особенных мотивов в проблеме героизма лозунг <Прекрасно и почетно умереть за отчизну> нашел в Польше во второй половине XVIII века благодатную почву в связи с расширяющимся чувством польской национальной принадлежности, на фоне патриотических тенденций, усилившихся особенно под конец станиславовской эпохи. Однако уже в первые десятилетия XIX в. так понимаемый патриотизм стал восприниматься, как не соответствующий ситуации. Дело не является, следовательно, совершенно новым и имеет свою историческую аналогию.

Характерным доводом является известное стихотворение Адама Мицкевича, написанное в июле 1830 г., <К матери-Польше>. Осознавая, что конспираторам придется бороться в иных, более трудных условиях, великий поэт пророчески писал:

Твой сын живет, чтоб пасть в бесславном бое, Всю горечь мук принять без воскресенья. Пусть с думами своими убегает Во мрак пещер; улегшись на рогоже, Сырой холодный воздух там вдыхает И с ненавистным гадом делит ложе. Пусть учится таить и гнев и радость, Мысль сделает бездонною пучиной, И речи даст предательскую сладость, А поступи - смиренный ход змеиный.

Мицкевич отдавал себе отчет относительно того, в какой ситуации может оказаться современный боец за свободу своего униженного народа; поэт советует матери-Польше, чтобы она предуведомила будущего борца за независимость о самых грозных, часто унижающих опасностях:

О Полька-мать! Пускай свое призванье Твой сын заране знает. Заране руки скуй ему цепями, Заране к тачке приучай рудничной, Чтоб не бледнел пред пыткою темничной, Пред петлей, топором и палачом. Могучий враг произнесет решенье, И памятник ему один могильный, Столб виселицы с петлей роковою, А славой - женский плач бессильный, Да грустный шепот земляков порою.(1)

В течение 130 лет это стихотворение ошибочно интерпретировалось как свидетельство утраты веры в целесообразность жертв. В то время как в действительности стихотворение <К матери-Польше> есть выражение понимания Мицкевичем необходимости изменения форм борьбы, на что обратил внимание лишь в 1961 г. в своем исследовании Вацлав Кубацки.

1. <К матери-Польше>. Перевод К. Михайлова.

С точки зрения лагерной литературы, а среди нее сотни рассказов, опубликованных в <Медицинском обзоре - Освенцим>, поражают аналогии цитированного стихотворения Мицкевича, почти буквальные, с ситуациями и реквизитами концлагеря. Подобную необычайную антиципацию обнаруживает сопоставление дантевского Ада с фрагментами воспоминаний бывших узников.

Очевидно, перед второй мировой войной такого рода наблюдения не могли прийти на ум поколению, пишущему тогда экзаменационные работы на тему Dulce et decorum..., тогда преобладал, как упоминалось, образ романтического героя. Вообразим себе, что молодой человек, воспитанный в атмосфере и в школах междувоенного периода, питающий восхищение перед героической смертью с оружием в руках, попадает в гитлеровский концентрационный лагерь, где смерть лишена героического ореола, поражая своей массовостью, случайностью и отвратительностью. Смерть в лагере - это груда трупов, это люди, гибнущие в грязи, унижении, от крайнего истощения, среди побоев, проклятий и экскрементов. Человек в лагере напрягал последние силы, чтобы такой смерти избежать, чтобы выжить любой ценой, а жизнь продлить хотя бы на ближайший час, либо на следующий день. Это стремление было условием выживания; если узник начинал фантазировать о смерти, обычно его трагическая, отчаянная мысль об освобождении от невыносимых страданий быстро исполнялась.

Анализируя проблему с медицинско-психологической точки зрения, следует подчеркнуть, что вид трупа вызывает отвращение у человека, а возможно, и у животных, по крайней мере, у высших. Это - вид, противостоящий природе; как правило, он возбуждает чувство отвращения, страха и стремление не видеть его. С самых ранних периодов своего культурного развития человек противодействовал рефлексу отвращения, создавая разного рода ритуалы, связанные со смертью и утешая себя верой, что со смертью не все кончается. На основе удивительного парадокса то, что сохранилось от древних культур и то, что до сих пор не раз свидетельствует о их величии, связывается именно, прежде всего, с культом умерших, который в некоторых культурах доходит до демонических масштабов (напр., в древнеегипетской культуре).

Напрашивается вопрос, в какой степени развитие культуры шло против здравого рассудка. Ибо то, что сохранилось от разных культур и оставило след в развитии общечеловеческой культуры, выходило обычно за границы здравого рассудка повседневной жизни, не было непосредственно полезным, часто было фантазированием, отрывом от реальности и конкретности жизни, абстракцией (abstraho = <отрываю>, в смысле противоположном к concresco = <развиваюсь вместе с чем-то>).

Адаптация к жизни в концлагере требовала, среди прочего, привыкания к виду отвратительной смерти при одновременном забвении всех ритуалов, связанных со смертью и обязательных в культурном мире. Люди, освобожденные из лагеря, нередко реагировали шокирующим образом на церемонии, связанные со смертью; вид похорон единичного покойника и печальных мин участников последнего пути человека не раз вызывал у бывших узников неудержимый взрыв смеха. Также и смерть на поле боя, как свидетельствуют беседы со многими узниками, утратила для большинства из них свой искушающий ореол.

Представляется, что массовость и технизация военного убийства, которые достигли своего апогея в Освенциме и Хиросиме, существенным образом повлияли на изменение отношения современного человека к проблеме героической смерти и вообще героизма.

Проблема героизма нашла широкое отражение в послевоенной литературе, особенно в художественной. Она заслуживает особого, исчерпывающего научного исследования. Это проблема достаточно запутанная, потому что хотя как будто бы относится, главным образом, к установкам человека, взгляду на мир и поведению целых поколений, степени политической зрелости, старым счетам, воспитанию молодежи и т. д., но в интерпретациях чувствуется отсутствие четкого различения и разграничения основных понятий. Случается, что неправомерно обвиняется героизм, т. е. установки и действия, свойственные герою, вместо того, чтобы адресовать критические суждения к ироническому понятию геройства или стереотипно и шаблонно понимаемому героизму. Отсюда могут проистекать вредные заблуждения.

Патриотические установки и готовность к героизму не могут быть обесценены тем фактом, что романтизм войны стал блеклым, а ярко выявились ее массовые жестокости и бессмысленность. Неизвестно, разумеется, удержит ли опыт лагерей массового уничтожения и атомной бомбы человечество в будущем от тотальных войн, можно только питать надежду на сохранение общего, устойчивого мира и не жалеть усилий для его поддержания. Представляется, однако, что психическая готовность к массовому убийству в мире значительно ослабла. Но нельзя забывать, что агрессию в Конго или Вьетнаме поддерживали группы платных наемников, среди которых было немало бывших эсэсовцев, искавших возможности реализоваться в жестокости, как, например, знаменитый <Конго>-Мюллер.

Стремление испытать себя в благородном смысле на поле боя перестало быть общепривлекательным; наконец, и современные методы ведения военных действий вследствие научных разработок и технизации дают индивиду все меньше шансов в этом плане. История, которая до недавнего времени касалась, прежде всего, политических сражений и войн, все больше обращается к проблемам экономическим и культурным. Идет поиск нового идеала героя; тот, который смело убивал других и сам рисковал своей жизнью, не вписывается в современные методы войны. При этом сама война перестала быть чем-то аттрактивным. Героизмом теперь начинает считаться смелость убеждений, поиск новых способов видения действительности, посвящение жизни науке или искусству и т. п. Неизвестно еще, каким должен быть герой нашей эпохи, но известно, что идеал героя военного уже не стоит на первом плане.

Проблема героя, однако, не стала для человека безразличной. Героические тенденции существуют у каждого человека, особенно в молодом периоде жизни, а правильное формирование идеала героя играет важную роль в развитии личности.

Современный человек, оценивая проблему войн и героизма, не может в своих размышлениях обойти стороной ситуацию узников концлагерей. Ибо они с максимальной силой выразили ужас захватнической и тотальной войны, а также подвергли тяжелому испытанию отношение людей к проблеме героизма.

Жизнь в этих лагерях раскрыла правду о человеке. <Король оказался голый>. И этот поиск правды под покровом гладких социальных форм и разного рода масок, которые человек вынужден носить в повседневной жизни, можно наблюдать у многих бывших узников. Более того, можно рискнуть выдвинуть утверждение, что такая установка распространилась на современное молодое поколение. Многие конфликты со старшим поколением возникают именно на этой почве. Молодые упрекают старших в лицемерии. Правда, такого типа конфликт всегда наблюдался у молодых людей, так как молодые еще не привыкли к проявлениям фальши в социальной жизни, однако прежде он не выступал столь ярко, как ныне. Для молодых герой, следовательно, должен быть, прежде всего, правдивым, <аутентичным>, как принято сейчас говорить.

Сравнительно долгий период относительной стабилизации, продолжавшийся в Европе до первой мировой войны, вероятно, повлиял на закрепление определенных форм общественной жизни, а тем самым и на рост лицемерия. Никогда сентиментализм не был столь популярен, как в это время, а под его слащавой поверхностью неоднократно таились брутальность и беспощадность.

Первая мировая война раскрыла жестокое обличие жизни. Вторая мировая война довершила дело разрушения социального лицемерия. Жестокость, которая в демонической форме выявилась во время войны, не могла вместе с ее окончанием автоматически исчезнуть с поверхности послевоенной жизни. Она поражает многих людей, по часто под ней скрываются формы переживания более деликатные, чувства более правдивые и благородные.

Очевидно, здесь трудно опираться на обобщения, но представляется, что ситуация подверглась инверсии. Раньше под сентиментальностью иногда скрывалась жестокость, теперь под жестокостью не раз скрывается тонкость чувств. Как бы то ни было, сентиментализм стал непопулярен, что следует оценивать в пользу настоящего времени, так как эта чувственная форма наиболее лицемерна.

Если человек стабилизированной эпохи удовлетворялся чувственным порядком, приспособленным к социальным требованиям, то современный человек ищет более глубокой правды о самом себе; иногда он даже не стыдится того, что раньше тщательно скрывалось и не полностью осознавалось; его осознание правды о себе, как представляется, полнее, нежели было в минувшую эпоху.

Такое расширение самосознания вызывает чувство хаоса; человек не в состоянии овладеть тем, что появляется у него изнутри. Когда поле сознания уже, легче создать видимость порядка в собственной чувственной жизни, который, однако, имеет искусственный, фальшивый характер и легко разбивается в пограничных ситуациях (например, во время войны или в концлагере). Лагеря смерти открыли правду о человеке, которую до сих пор человечество не может переварить.

Это вынуждает людей, однако, задуматься над вопросом: какой я на самом деле?

Decorum оказалось подорвано. Но можно ли ответить на вопрос об истинном обличий человека и о том, не является ли decorum иногда наиболее деликатной и благородной формой его существования? В гитлеровском лагере подобные формы беспощадно ломались; человек редуцировался до <номера>, его ценность определялась полезностью. Даже после смерти узника сохранял действие принцип полезности сырья; собирались его волосы, золотые зубы и т. п. Оценивание человека по его полезности - одна из отрицательных черт технической цивилизации. Эта черта обусловливается техническим взглядом на человека; человек взаимодействует с созданным им миром, т. е. миром техническим, непроизвольно принимая такой взгляд на других людей, как на предметы техники; их мерой ценности является полезность. То, что неполезно, может быть выброшено. Никакое decorum здесь не поможет. Полезность, следовательно, не может быть главным и исключительным критерием.

Условием выживания в лагере было противодействие концепции <номера>. Человек должен был найти в себе определенные ценности, которые отрывали бы его от ужасной и подавляющей конкретности лагерной жизни (мысль о близких, о жизни на свободе, о мести, дружбе; патриотизм, идейные убеждения, религиозная вера, вера в друзей и т. п.) Лагерь сдирал прежнее decorum человека, но одновременно вынуждал его к созданию нового; узник не мог быть только номером, полезным для чудовищной гитлеровской машины.

Проблема полезности связана с проблемой отношения к смерти. Умерший человек уже совершенно бесполезен. Он только вызывает хлопоты: что делать с трупом; поиски разрешения этой заботы беспокоили коменданта освенцимского лагеря, Рудольфа Гесса. О людях старых, одряхлевших, хронически больных также можно было бы сказать, что они бесполезны; в лагере они предназначались <для газа>. В техническом обществе их изолируют в разного рода заведениях. Иначе представляется проблема смерти в живой природе. Смерть постоянно переплетается с жизнью. Для одноклеточных смерть обычно есть момент создания новой жизни. У многоклеточных процесс жизни состоит в умирании одних клеток и размножении других. Возможность переноса генетического плана противостоит полному уничтожению.

Закон полезности действует также и в жизни. Формы морфологические, равно как и функциональные, становясь бесполезными, отмирают. Жизнь, однако, не становится вследствие этого бесполезной. Вообще такое понятие не имеет смысла. Жизнь является целью сама по себе, все время стремится к созданию все более высоких форм организации; формы старые, низшие отмирают, а на их месте возникают новые, более высокого уровня интеграции. Это - процесс эволюции, которому подлежит также и человек, не только в историческом плане, но и в индивидуальной жизни. Эволюция человека касается, прежде всего, его функциональных форм, в то время как морфологические изменяются незначительно. А из функциональных форм развиваются прежде всего те, которые касаются обмена информацией с окружением (так называемого <информационного метаболизма>), так как формы энергетического метаболизма не слишком значительно отличаются от форм, встречаемых в мире животных, по крайней мере, у его высших представителей.

Развитие нервной системы человека обеспечивает ему практически бесконечные возможности создания разнообразных функциональных форм (функциональных структур) <информационного метаболизма>. Вероятно, лишь в малой степени эти возможности используются, а большинство из них - вследствие отсутствия возможности развития - атрофируются. Вероятно, необычайный объем возможностей создания разнородных функциональных структур обусловливает то, что человек не ограничивается конкретикой жизни. Его формы переживания и поведения выходят далеко за момент рождения, будучи обусловлены культурой. Человек входит в готовую систему функциональных структур, а те, которые не помещаются в этой системе, не имеют шансов развития и исчезают. Рождение не есть, следовательно, начало всего, ибо человек детерминирован не только в смысле биологической наследственности, но также и культурой, тем, что было до него, и это наследование охватывает далекое прошлое.

Также и смерть не является для человека концом всего. Он оставляет после себя не только биологическое наследство, но также и культурное. Его генетический план реализуется в дальнейших поколениях, а его творчество, деятельность, влияние на других людей и память его личности не погибают в минуту смерти. Каждый человек, даже самый скромный, оставляет после себя след. Невозможно поэтому заключить человека в границах его рождения и смерти; его жизнь захватывает прошлое и проецируется в будущее.

Поэтому для нормального развития человека необходимы традиция (прошлое) и его трансцендентное стремление (к будущему). Человек должен быть способен сказать себе: <Знаю, откуда пришел и куда иду>. Трактовка человека, с точки зрения его актуальной полезности, противоречит естественным для него координатам времени, уходящим далеко в прошлое и будущее. Человек не ограничивается актуальными <здесь и теперь>; его взгляд всегда идет дальше. Он уходит в будущее за границы своей жизни, стремится познать окружающую действительность за пределами ее обычно воспринимаемого образа; тайно верит, что <все не умрет>, что какой-то, хотя бы самый незначительный след после него останется.

Не один такой след приобретает в перспективе времени масштаб героизма. Вспоминая о тех, кто посвятил свою жизнь и социальную и политическую деятельность на благо человечества, приведем наиболее известные примеры. Доктор Галина Янковска, которая погибла вместе со своими больными под развалинами больницы, доктор Януш Корчак, который также добровольно пошел с уводимыми на смерть детьми, ксендз Кольбе, который отдал свою жизнь ради другого узника в освенцимском лагере - спонтанно осуществили выбор, обусловленный собственной установкой, совестью и оценкой новой, страшной и беспрецедентной ситуации. Много подобных поступков справедливо оценивается, как героизм. Это - традиция, которая составляет только звено в часто исчезающей в тени цепи разных действий в повседневной жизни, которые требуют подлинного героизма.

В концентрационных лагерях подобных поступков было значительно больше, и многие из них оказались забытыми. Стоит при этом заметить, что среди нас еще живут такие истинные герои прошедшей войны, дела которых часто неизвестны даже их близким. Они считают, что поступали <просто так, как было нужно>. Это есть нечто большее, чем обычная скромность. В результате, однако, многие факты из труднейших лет нашей истории остаются невыявленными и не передаются потомкам в форме рассказов и воспоминаний, в то время как, наборот, иногда преувеличиваются и искусственно раздуваются факты, правда, необычайные в условиях оккупации, но не имеющие ранга особенного героизма. Таким образом, наряду с подлинными героями, о которых мы знаем, есть герои, остающиеся в тени.

Эта проблема особенно волнует людей, занимающихся разыскиванием, обработкой и изданием воспоминаний из времен оккупации. Во время минувшей войны спонтанные героические поступки, осуществляемые часто с убеждением в неизбежности смерти, вытекали не из желания создать для себя памятник, но из требований совести. Они совершались людьми, умеющими смотреть за пределы узкого круга вещей, определяемого инстинктом самосохранения и стремлением любой ценой спасти свою жизнь, невзирая на участь других. Это умение выйти за конкретность актуальной ситуации, вероятно, во многих случаях позволяло узникам пережить ад лагерей. Прекрасно написал об этом в своих <Воспоминаниях из лагеря Захсенхаузен> профессор Станислав Пигонь, сравнивая степень сопротивляемости узника с системой старинных укреплений, т. е. нижнего и верхнего замка.

Переживаемый актуально в нашей цивилизации кризис традиций обусловливает то, что современному человеку трудно определить свою позицию относительно прошлого и будущего. Он предпочитает говорить: <не знаю, откуда пришел и куда иду>. А потому он чувствует себя потерянным и легко соглашается с тем, чтобы критерием его ценности была его актуальная полезность. Поэтому часто уже с молодых лет его мучает страх смерти и старости. Ибо, когда на человека смотрят только под углом зрения его полезности, старость и смерть означают конец всего. Последняя война, а в особенности методы массового уничтожения разрушили прежний ореол военного героя, поколебали также прежние формы традиции и трансцендентных стремлений, а одновременно раскрыли перед человеком слои его психики, остававшиеся прежде преимущественно под порогом сознания. Современный человек оказался перед трудной задачей выработки новой модели героя и новых форм видения своих прошлого и будущего, а также упорядочения расширенного поля сознания. То, в какой степени он сумеет решить эту задачу, в большой степени будет определять будущие судьбы нашей культуры.

На эти судьбы влияет позиция и деятельность молодых поколений, в восприятии которых годы второй мировой войны - только страница из учебника истории. Оказывается, однако, что это не есть только историческое прошлое, лишенное влияния на молодежь. Это - нити, связывающие прошлое с настоящим и будущим. Не убеждают в этом достаточно специальные публикации относительно проблемы минувшей войны, например, по медицинской тематике; убедить в этом могут попытки тематически более широкого анализа содержаний, заключенных во многих публикациях и рассказах. На них накладываются слои наблюдений, которых мы ищем. Известные психиатрически-психолого-социологические исследования позволили несколько отвести завесу, скрывающую мир внутренних переживаний бывших узников, несколько углубиться в морально-этическую проблематику гитлеровских лагерей и т. п. На канве с таким трудом добываемого знания, литература, которой мы ожидаем, позволит получить все больше ценных результатов из анализа проблем второй мировой войны.

Без такого стремления не уберечь молодые поколения от безразличия к оккупационной тематике, не побудить молодежь к такому чтению и не объяснить, что цитированное в начале суждение Ваньковича о том, что <закомплексованную литературу, которую дали нам переживания узников>, нельзя понимать ошибочно или поверхностно.

Частичная вычитка книги выполнена CopperKettle a.k.a. T.A.G. в ноябре 2005

Содержание

Введение

Почему в банке у вас не спрашивают табель успеваемости