Введение 18 страница. возможных оказывается выбранным один план действия и начинается его реализация

возможных оказывается выбранным один план действия и начинается его реализация. Сам выбор уже является вхождением в будущее, указывая путь, по которому в него идти. Ситуация на рампе показывает обманчивость этого пути; судьба может в любой момент его прервать. Очевидно, факт, что наша судьба нам неизвестна, или что <человек стреляет, а Господь Бог пули носит>, не ослабляет тенденции проецирования в будущее; ибо эта тенденция - существенная особенность жизни. В депрессии жизненная динамика слабеет; в связи с этим угасает тенденция проецирования себя в будущее; оно представляется черным, решения становятся необычайно трудными. Обыкновенно, однако, человек, даже в самые горькие для себя минуты не закрывает глаза на будущее и не утрачивает способности принимав решения, благодаря которой завоевывает будущее.

Представленные здесь три варианта ситуации на рампе не исчерпывают всех возможностей, связанных со сложной проблемой принятия решений, тем не менее, однако, как и многие лагерные ситуации, благодаря яркости облегчают ее понимание.

КЛ-СИНДРОМ

Около 15-и лет назад доктор Станислав Клодзипьски, бывший многолетний узник Освенцима, обратился к нескольким коллегам из психиатрической клиники AM в Кракове с предложением заняться тематикой концентрационных лагерей. Это предложение было принято не без определенных сомнений. Они были обоснованными. Как могут люди, сами не пережившие лагерь, понять тех, которые прошли через этот ад, захотят ли бывшие узники говорить о себе с другими людьми, не будет ли жестоко расспрашивать об их лагерных переживаниях, как создать себе представление о том, что происходило в лагерях, хватит ли на это воображения и т. д. Сомнения вытекали из чувства собственной невозможности постичь проблемы, которые выходят за границы человеческих дел.

Благодаря помощи Краковского клуба <освенцимцев>, удалось установить контакты с бывшими узниками, и они явились, пожалуй, сильнейшим импульсом для того, чтобы решиться заняться исследованием столь сложной проблематики. Беседы с ними захватывали. Уже нельзя было пройти мимо многих возникающих проблем. Эти люди, казалось бы, те же, как и все прочие, оказались иными. Эта <инаковость> обнаруживается, когда они начинают говорить о лагере; они оживляются, глаза начинают блестеть, становятся как будто моложе на те годы, что отделяют их от лагеря; все вдруг становится снова живым и ярким, они не могут вырваться из лагерного круга; в этом круге страшные вещи, но также и прекрасные, дно человеческой подлости, но также человеческая доброта и благородство; они познали, что такое человек; несмотря на это, а может быть, именно поэтому все еще мучает их загадка человека; они сами хотели бы дознаться, откуда столько зла может сконцентрироваться на малой территории лагеря и как мог человек все это вынести и этому противостоять. Сами для себя они иногда загадка, и, во всяком случае, они сильнее, чем другие люди чувствуют загадочность человеческой природы и обманчивость человеческих форм, норм и внешности; для них <король голый>.

Психиатрический контакт с такими людьми оказался легче, нежели с теми, которые в жизни не дошли до края человеческого существования. Психиатр ведь ищет ответа на вопрос, каков человек в действительности, что кроется под маской его мимики, жестов и слов. Он говорит, что завязывает контакт с больным тогда, когда разговор становится искренним и без взаимного маскирования. Те, что прошли лагерь, также часто ставят себе вопрос, каков этот человек на самом деле, как бы он вел себя в лагере, что сталось бы с его достоинством, праведностью и т. п., если бы он внезапно оказался <там>. Общая неприязнь к позе и маскировке связывала, стало быть, психиатров с бывшими узниками.

Каждый бывший узник мог бы сказать то же самое, что и Мария Заремлиньска: <Я видела такие страшные вещи, такое ужасное человеческое ничтожество, такое варварство, такое исчезновение всего человеческого и такие простые движения чистых сердец, что смело могу сказать, что видела все, что человек может увидеть и пережить в аду и в раю>.

Когда накопились первые записи бесед с бывшими узниками, появилось новое сомнение, как из этих отдельных историй жизни, каждая из которых составляла сумму переживаний, в большинстве своем непередаваемых, сконструировать возможно более обобщенный образ людей, которые <видели это все>. Необходимо было реконструировать их линии долагерной жизни, их переживания в лагере, их жизнь после выхода из лагеря. Пробуждались также сомнения, достаточно ли объективен использованный метод, выдерживает ли он критерии научности. Ведь он опирался, главным образом, на умении <вчувствоваться> в исследуемого. Многие переживания стерлись в памяти исследуемых, подверглись различным искажениям. При попытках обобщения смазывались индивидуальные и неповторимые силуэты исследуемых. Из многих деталей трудно было выбрать наиболее существенные. Не всегда выбор на основе статистического анализа был наиболее правильным. Таких вопросов и сомнений возникало много при обработке историй жизни первых ста исследованных бывших узников. Позднее исследования расширились на несколько десятков так называемых <освенцимских детей>, т. е. людей, которые родились в лагере, либо попали туда детьми. Здесь проблематика отличалась от проблематики <взрослых узников>, но были и некоторые общие для этих групп черты.

Общение с человеком, пережившим лагерь, порождает у каждого психиатра много вопросов. Эти вопросы иногда затрагивают основную суть профессиональной ориентации психиатра. Они связаны с основным вопросом, на который каждый психиатр пытается дать себе гипотетический ответ, а именно: что такое человек. По-видимому, психиатр, не сталкивавшийся с бывшими узниками лагерей, как-то иначе формулирует ответ на этот вопрос, нежели тот, который с этими людьми имел возможность встречаться. Здесь речь идет о проблеме человека, оказавшегося в пограничной ситуации, которая раскрывает его в новых, иногда неожиданных перспективах. Именно это расширение психиатрических перспектив было, как представляется, причиной многих трудностей, с которыми ученые сталкивались при попытках научной обработки данных, собранных в контактах с бывшими узниками. Необходимо было освобождаться от стереотипов психиатрического мышления. Достаточно несмело также формулировались выводы, вытекающие из первых наблюдений.

Контакт с бывшими узниками не закончился по окончании первых исследований. Бывшие узники обращались и обращаются за медицинскими советами. Среди них проводилось анкетирование. Большая группа бывших узников, которые подвергались в лагере псевдонаучным экспериментам, была обстоятельно обследована в клинике инфекционных заболеваний медицинской академии под руководством профессора В. Фейкла и доктора М. Новак-Голомбовой. В рамках многосторонних исследований важную роль играют психиатрические и энцефалографические исследования. В психиатрической клинике медицинской академии в Кракове до настоящего времени было обследовано в общей сложности около пятисот бывших узников.

Дальнейшие исследования и контакты, в общем, подтвердили то, что выявилось в ходе анализа историй жизни первых ста обследованных бывших узников. Также исследования, проведенные в других научных центрах, соответствовали этим первым наблюдениям. Это доказывает надежность научных методов психиатрии, хотя сами психиатры не всегда в этом уверены.

После десяти лет исследований и наблюдений, следовательно, можно со значительно большей уверенностью попытаться определить своеобразные черты, характеризующие людей, переживших концентрационные лагеря. Уже первые исследователи, которые вскоре после войны занимались состоянием здоровья бывших узников, обратили внимание на такие черты, которые позволили им обозначить их общим названием <прогрессирующей астении> (asthenie progressive), <постлагерной астении>, либо <синдромом концлагеря> (КЛ-синдром). Этот факт тем более интересен, что наблюдаемые у бывших узников болезненные изменения, бывшие следствием пребывания в лагере, были ведь разнородными равно в соматической картине, как и в психической. Например, у кого-то из бывших узников следствием пребывания в лагере может быть преждевременный склероз сосудов мозга, у других - туберкулез легких, хронические заболевания пищеварительной системы, ревматизм суставов, преждевременная инволюция, устойчивые неврастенические синдромы, депрессии, алкоголизм и т. д.

В одних случаях выявление причинной связи с пребыванием в лагере не вызывает сложностей, в других - требует обстоятельного анализа. Часто постлагерные последствия проявляются лишь много лет спустя после выхода из лагеря. Основным вопросом, однако, является вопрос о том, что среди этих разнородных болезненных последствий есть такое, что позволяет объединить их общим названием <синдром концлагеря> либо <постлагерная болезнь>.

Очевидно, на этот вопрос можно дать простой ответ, что общей является этиология - пребывание в лагере. Однако не это представляется существенным. Каждого, кто сталкивался с такими людьми, поражает какое-то их неопределимое подобие. Они разные и страдают разными болезнями, обусловленными пребыванием в лагере, и однако, имеют что-то общее. Именно этот факт, как представляется, явился мотивом введения первыми исследователями термина <КЛ-синдром>. Этот синдром с годами становился еще более выраженным. Поэтому правильными представляются требования всех исследователей, работающих над проблемами соматических и психических последствий пребывания в лагере, чтобы в медицинскую терминологию ввести понятие <синдрома концентрационного лагеря> как отдельную диагностическую единицу с определенной этиологией, с характерной, хотя и разнородной картиной болезни и специфическим методом лечения.

Несмотря на то, что в исследованиях, как проведенных непосредственно по окончании войны, так и в последующие годы, чувствуется своеобразие людей, прошедших лагерь, определить это своеобразие нелегко. Определение <комплекса концлагеря> не может основываться на перечислении симптомов, могущих быть следствием пребывания в лагере; такого типа перечень был бы бесконечно длинным; необходимо стремиться к познанию этого неопределенного своеобразия, которое является фактором, приводящим разнородные симптомы и разнообразные профили личности к общему знаменателю. Это своеобразие было импульсом к выделению КЛ-синдрома; по прошествии четверти века оно все еще ощущается, может быть, даже сильнее, чем непосредственно после выхода из лагеря.

Однако редко бывает возможно с легкостью определить вещи чувствуемые. Поэтому, несмотря на множество исследований, все еще так трудно определить сущность <синдрома концентрационного лагеря>. Есть в нем что-то неуловимое, что связывает всех тех, что пережили концлагерь. По-видимому, нельзя дойти до точного установления критериев КЛ-синдрома, как и черт людей, прошедших лагерь, если не начать с самого начала, т. е. с пребывания в лагере. Очевидно, это вещи, выходящие за границы человеческого воображения и, возможно, человеческой способности вчувствоваться в переживания другого человека. Тем не менее, однако, без этого первого и основного шага нельзя пойти дальше в определении <синдрома концлагеря>.

Благодаря богатой лагерной литературе, можно себе представить, как выглядела жизнь в лагере. Однако это будет представлением далеким и туманным, а исследователь чувствует себя немного Гавалевичевской пани Гудрун, которая, много наслушавшись о лагерных переживаниях от бывших узников, которыми она заботливо занималась, спрашивала их, были ли у них в лагере ночные лампы возле кроватей. По-видимому, пропасть, отделяющая людей, прошедших лагерь, от тех, которые там не были, непреодолима. Ибо, никто не в состоянии вчувствоваться в то, что они пережили. Их переживания находятся за пределами человеческого понимания.

Психиатр, однако, не может отказаться от попыток преодолеть эти границы, и хотя не всегда ему удается вчувствоваться в переживания психически больного, то, однако, он должен иметь какой-то, по крайней мере, хотя бы общий взгляд на мир его впечатлений. Подходя таким образом к лагерным переживаниям, стоит обратить внимание на три момента, которые представляются существенными для дальнейшей судьбы узников: необыкновенный диапазон лагерных переживаний, психофизическое единство и лагерный аутизм.

Попав в лагерный ад, люди испытывали потрясение, превышающее все стрессы человеческой жизни. Все авторы, занимающиеся лагерными переживаниями, подчеркивают общее наступление первой реакции на пребывание в лагере, которое у многих узников заканчивалось смертью. Узник должен был в течение нескольких недель или месяцев как-то приспособиться к жизни в лагере; иначе - погибал. Две вещи были важными в этой адаптации. У него должна была понизиться чувствительность к тому, что происходило вокруг него; он должен был замкнуться в себе и сделаться безразличным, не переходя, однако, в состояние <мусульманства>, т. е. полной апатии и безразличия ко всему. Эту защитную нечувствительность определяют как <лагерный аутизм>. С другой стороны, он должен был найти в аду лагеря своего <ангела>, т. е. человека или группу людей, которые сохраняли бы к нему человеческое отношение, позволяя спасти уцелевшие остатки прежнего мира.

По-видимому, такое нахождение другого человека было столь же сильным потрясением, что и попадание в лагерь. Это было потрясением положительного значения: <раем> в лагерном аду. Никогда человек не может жить в одном колорите. Рядом с черным всегда есть белое. Однако здесь противоположность была слишком шокирующей. Это не были контрасты обычной жизни, но поистине ад и рай. Маски спадали, человек обнажался. Это был, воистину, психиатрический эксперимент. В человеке обнажалось то, что обычно скрывается, его преступность и его святость. Психиатр в силу своей профессии сталкивается с этой <изнанкой> человеческой природы; в лагере она поднималась на поверхность. Поэтому бывшие узники, в общем, очень чувствительны к аутентичности контактов с людьми; они лучше всего чувствуют себя среди своих, так как только с ними у них есть общий язык; к другим людям они питают определенное недоверие. Изменения личности, наблюдаемые у бывших узников, в определенной степени подобны изменениям, остающимся после психоза, особенно шизофренического типа. И те и другие после того, что пережили, как бы не могут снова вернуться на землю. Необычность их переживаний слишком велика, чтобы поместиться в диапазоне переживаний нормальной жизни.

В этом <Anus mundi>, каким был лагерь, в прах рассыпался долагерный мир с его ценностями, идеями, вещами важными и пустяковыми. Он становился нереальным, возвращался в сновидениях; казалось, что такой мир может существовать только на другой планете. Когда разваливается существовавший ранее мир, человек чувствует себя потерянным, его охватывает страх, он не может проецировать себя в будущее; отсюда - чувство безнадежности. В этой ситуации улыбка другого человека, иногда небольшая помощь становились краешком неба, открывали перспективу будущего, возвращали веру в человечность, свою и других людей. И с этого момента ни один контакт с человеком, ни долагерный, ни послелагерный не мог сравниться с этим своеобразным озарением, каким была встреча с человеком в аду лагеря.

В обычных условиях жизни контакты с людьми становятся менее или более случайными; человек скорее соприкасается с людьми, нежели взаимодействует с ними на личностном уровне; маска социальных форм предохраняет от проникновения в чужую сферу интимности. Поэтому человек, несмотря на хорошие контакты с другими, часто чувствует себя одиноким. Может быть, это покажется парадоксальным, но в лагере чувство одиночества было меньше, чем в условиях нормальной жизни. Бывшие узники чувствуют себя, в общем, хорошо среди своих, т. е. среди товарищей по несчастью; среди них исчезает их чувство одиночества и непонимания со стороны других. Ибо в лагере они познали вкус настоящей встречи с человеком. Такая встреча часто спасала им жизнь, из номера снова превращала их в людей.

Значение межчеловеческого контакта было в лагере совершенно иное, нежели в нормальной жизни. Обычный человеческий жест, на который в нормальной жизни не обращают внимания, принимая его за знак вежливости, в лагере был озарением, краешком неба, иногда спасал жизнь, возвращал веру в жизнь.

Основной для медицинской науки тезис о психофизическом единстве человека особенно ярко подтверждается в начале и в конце его жизни, а также в пограничных ситуациях. У маленьких детей и у стариков субъективное связывается с объективным, психический срыв ведет к физическому надлому и даже к смерти. То же самое случается в пограничных ситуациях. При этом человек также близок к смерти, и когда субъективное целое, совокупность всех функций организма, каковым является психическая жизнь, подвергается срыву, подвергается слому, ломается все. Узник, который уже не хотел жить, был <сыт всем этим по горло>, чаще всего уже не переживал следующего дня или впадал в состояние <мусульманства>. С другой стороны, доброжелательное слово товарища иногда спасало жизнь. Возможно, нигде столь ярко не обнаружились значение и сущность психотерапии, как в лагере. Если в лагерной больнице (когда она уже была захвачена узниками) люди с тяжелыми соматическими заболеваниями выздоравливали, то не благодаря лекарствам, которых почти не было, но благодаря отношению товарищей-узников, врачей, санитаров и выздоравливающих. Это был, пожалуй, самый прекрасный период в истории психотерапии. Это было настоящее терапевтическое сообщество, о каком сейчас много говорится в психиатрии.

Понятие психофизического единства, хотя и столь очевидное для каждого врача, по-видимости, неубедительно в силу противоречия с естественным у каждого человека расщеплением между тогда и psyche, действиями физическими и психическими, где одни объективны, другие - субъективны. Как представляется, это расщепление является выражением управляющих функций организма. Между управляющим и управляемым всегда формируется отношение субъекта к объекту. У человека среди разнообразных и чрезвычайно сложных управляющих действий только малая их доля доходит до сознания, а остальные изначально автоматизированы (например, вегетативные функции) либо подвергаются автоматизации в результате постоянного повторения (например, ходьба). Ребенок, учась ходить, сознательно контролирует каждое движение, связанное с данной функцией; при этом разыгрывается острая борьба между субъектом, желающим овладеть новым действием (ходьба), и объектом, т. е. всем тем, что новой цели противодействует. По мере овладения новой функцией эта борьба ослабевает; она переключается на новые задачи (например, письмо). Освоенная функция становится послушным <объектом>, <физической функцией>, <телом>; достаточно волевого акта (<иду>), и тело послушно выполняет команду. Для танцора, альпиниста и т. п. борьба продолжается дальше; каждое движение находится в поле сознания. Оно не становится исключительно физической функцией, но также и психической; их <тела> в определенном смысле <одухотворены>, т. е. сознательно переживаются. Разделение между субъектом и объектом, следовательно, всегда связано с постоянной борьбой за реализацию новых целей, с превращением потенциальных функциональных структур в структуры реализованные.

В лагере действия, давно автоматизированные, вновь становились полем борьбы. Каждый шаг, положение тела, движение руки становились важными, неоднократно могли быть определяющими для сохранения жизни. Еда, удовлетворение физиологических потребностей занимали главное место в сознании узника. Говоря психоаналитическим языком, это было регрессией к первым годам жизни, когда ребенок учится этим действиям и потому они становятся центром его переживаний. Поэтому, может быть, эмоциональная связь между узниками имела в себе что-то от материнского отношения; доброжелательный жест имел силу материнского жеста. Поэтому так важна была для выживания воля к жизни. Ибо каждое движение было важно, значимо; все время необходимо было бороться с собой. По глазам можно было видеть, когда кто-то уже не имел больше сил продолжать бороться.

<Эти глаза, вестники [смерти] в лагере, - пишет профессор Станислав Пигонь, - это уже особый вопрос. Я насмотрелся на них сверх меры. Их выразительность мы познали на опыте. Как крестьянин по виду заходящего за тучу солнца определяет завтрашнюю непогоду, так по чьему-то взгляду распознавали отдаленность тихо приближающейся смерти. За три дня уже можно было определить конец человека>.

В лагере исчезало расщепление между soma и psyche. Уменьшение внутреннего напряжения, связанного с желанием выжить, означало, как правило, конец жизни. <Мусульманство> было типичным примером отказа от борьбы.

Врач, который должен оценить отдаленные последствия пребывания в лагере, неоднократно оказывается в затруднении ввиду сложности определения причинных связей. Вопрос в том, действительно ли преждевременное старение, туберкулез, сердечно-сосудистые заболевания, невроз, алкоголизм, эпилепсия являются последствиями лагерных страданий. Часто симптомы болезни проявляются через много лет. Допускает ли такой временной промежуток принятие причинной зависимости? Какие этиологические факторы сыграли роль в возникновении постлагерных заболеваний: голод, физические травмы, инфекции, психические травмы и т. д.? Такого рода вопросы мучают врачей, работающих с бывшими узниками. Как представляется, принятие психофизического единства организма облегчает ответ на перечисленные вопросы. Необычайная мобилизация всего организма, какой требовали условия лагерной жизни и которая в сознании выражалась стремлением выжить, несмотря ни на что, была, по-видимому, главным этиологическим фактором. Человек обыкновенно не выдерживает такого напряжения в течение длительного времени. Описаны случаи смерти, вызванные чрезмерной мобилизацией эндокринно-вегетативной системы (наблюдения Кеннена, на которые опирается концепция стресса Селье). Очевидно, не без значения были и другие этиологические факторы, прежде всего голод, но почти каждый из них сводился, в конечном счете, к чрезмерной мобилизации организма. Для одних голод был чем-то невыносимым и приводил в конце концов к <мусульманству>, для других он хотя и был мучением, концентрирующим все мысли, однако, они смогли ему противостоять. В конечном счете все сводилось к борьбе с инерцией своего тела.

В определении причинных связей было бы неверным резко отделять психические факторы от физических. Те и другие столь сильно взаимосвязаны, что их разделение становится чем-то искусственным. Голод, инфекционные заболевания (особенно сыпной и брюшной тиф), травмы головы и т. н. могли вызывать устойчивое повреждение центральной нервной системы. Это повреждение могло проявляться многие годы только хроническим невротическим синдромом. Лишь позднее могли выступить симптомы психоорганического синдрома, которые обращают внимание врача на действительную этиологию, прежде легко терявшуюся из виду. С другой стороны, длительное психическое напряжение, которое преобладало в лагерной жизни, могло вызвать преждевременный склеротический процесс либо уменьшить общую сопротивляемость организма. В этом случае синдром явно соматических симптомов был следствием психических травм. Рассуждения подобного типа имеют только теоретическую ценность. На практике нет возможности отделить некоторые факторы друг от друга. Проблему причинных связей, следовательно, можно рассматривать только целостно.

Упомянутая максимальная мобилизация организма, которая была условием выживания в лагере, с медицинской точки зрения не могла остаться без последствий. Как же объяснить факт, что среди бывших узников встречаются такие, которые в течение многих лет не обращались за медицинской помощью? Лишь по истечении длительного времени часть из них начала обнаруживать нарушения соматического или психического характера, которые можно было признать за поздние последствия лагеря. Прежде всего у них наблюдался преждевременный процесс инволюции. Есть, однако, и такие, которые по настоящее время отличаются прекрасным здоровьем и хорошим самочувствием, а своей жизненностью и молодостью иногда превосходят людей, которые не прошли через страдания лагеря. Эти люди (их, правда, было немного), с медицинской точки зрения представляют загадку. Возможно, при более совершенных методах исследования у них удалось бы выявить патологические изменения, являющиеся следствием пребывания в лагере. С теоретической точки зрения такие последствия должны существовать. Долговременный и сильный стресс, каким был концентрационный лагерь, не может не оставить устойчивых следов в организме. Эти следы могут оставаться многие годы в скрытом состоянии и неожиданно проявиться под влиянием иногда пустяковых факторов физического или психического характера.

Эти следы обнаруживаются при детальном психиатрическом исследовании в форме более или менее тонких постлагерных изменений личности, трудностей адаптации к нормальной жизни, изменений основных жизненных установок и иерархии ценностей, признание лагеря как центральной точки отсчета, в форме лагерных снов, лагерной гипермнезии и т. п. Очевидно, что все это факты из психической сферы, но, однако, принимая концепцию психофизического единства, которая особенно драматически проявлялась в лагере, их следует рассматривать наравне с фактами физическими.

Для понимания того, почему, пережив лагерь, можно было полностью сохранить здоровье, следует снова вернуться к периоду лагеря и ответить на вопрос, как вообще можно было выжить в лагере. Несомненно, необходимо было стать нечувствительным ко многим впечатлениям, которые в нормальной жизни было бы не выдержать. Было необходимо замкнуться в самом себе, найти в самом себе какую-то точку опоры, веру в возможность выжить, убеждение в том, что зло, даже наибольшее, должно окончиться, мысль о семье, религиозную веру, мысль о каре для палачей и т. п.

Прекрасно пишет об этом в цитированных уже <Воспоминаниях о лагере Захсенхауз> профессор Станислав Пигонь: <Старинные крепости были двухъярусные. Над "нижним" всегда возвышался на монолитной скале "высокий замок". Когда первый был захвачен врагом, во втором еще долго можно было держаться. И нам пришлось против зловещего насилия найти в себе такой "высокий замок", оплот, из нерушимых самый нерушимый, вцепляться в него всеми когтями и ни на минуту не отпускать. Не поддаться приступу сомнения, прострации, укрыться в своей самой недоступной чаще и держаться как камень в грунте. В этом было подлинное спасение. Я сам нашел такую точку опоры и, видимо, этому обязан тем, что выжил. Какой она была, здесь не будем касаться, но она была и была защитой против потока атакующей ненависти. А такая вооруженность не зависела ни от возраста, ни от запаса жизненных сил>.

Психиатру это явление напоминает шизофренический аутизм, когда окружающий мир становится невыносим; человек замыкается в себе, изолируется от окружения, живет в собственном мире, который приобретает внезапно или постепенно качества реальности. Таким образом использование понятия <лагерный аутизм> вполне правомерно. Разумеется, он не был абсолютным. Контакт с друзьями и товарищами, этот луч света в лагерном аду имел важнейшее значение для выживания. Он был явлением общим и без него невозможно было <адаптироваться> к жизни в лагере. Но, как при шизофрении различают аутизм полный от пустого, так и в лагере наряду с теми, что нашли свой <высокий замок>, были и такие, которые не могли его найти. Так пишет о них профессор Пигонь: <Говоря о тактике спасения узников от засыпающей их лавины зла и гибели, вспоминаю о способе, который я не отважился осудить. Более трудный или менее трудный этот способ, высший или низший по сравнению с описанным выше? Во всяком случае редко можно было встретить такого, кто отваживался его применять. Это была особого рода атараксия, связанная с каким-то не поддающимся пониманию внутренним одеревенением. Индивида, который отваживался на такую установку, полупрезрительно, полужалостливо называли "мусульманином". Это - специфический продукт лагерных условий. На самом дне ничтожности, при полном безразличии к угрозе смерти, он сумел преодолеть и подавить страдание, не сдаться перед ужасной болью. Был один такой в нашем бараке; я смотрел па него с изумлением. Несчастный, едва держащийся на ногах, он шел без колебаний, с упрямым вызовом: "Ну, прикончи меня." И бывало, о чудо, так, что дьявол жестокости отводил от него утомленный в ярости взгляд и, побежденный, отступал. Сам видел>.

Поразительный факт, но бывшим узникам труднее было адаптироваться к постлагерной жизни, чем к лагерю. Это обусловлено многими объективными факторами. Много было неисполнившихся надежд и обманутых ожиданий. Многие годы недооценивались страдания и героизм этих людей. Дела повседневной жизни на свободе казались им пустяковыми по сравнению с тем, через что они прошли в лагере. Формы человеческого общежития поражали их лицемерием и мелочностью. Подобно тому, как больные после острого шизофренического психоза с трудом возвращаются на землю, к обычной жизни, и все представляется им серым и банальным сравнительно с тем, что они пережили в психозе, так и люди <оттуда> многие месяцы и даже годы не могли снова привыкнуть к нормальной жизни.