Введение 11 страница. 1. Деньги правят миром (нем.)

1. Деньги правят миром (нем.)

Будут меньше пить, если будет где пить. В приятном помещении человек не напивается <до мертвецкого состояния>, но пьет лишь столько, сколько требуется, чтобы поправить свое настроение, иметь лучшие контакты с людьми. В то время как в <заведении массового питания>, возбуждающем нередко с самого начала наихудшие чувства, единственный способ притупления <боли существования>, которую само пребывание в таком заведении вызывает, - это напиться <до отключения>.

Многие люди, особенно среди молодых, пьют от скуки. Они скучают на работе и в свободное время. Лучшая организация домов культуры, развлечении, кружков по интересам и т. п. могла бы здесь много помочь.

Организация дел <через буфет> должна трактоваться одинаково с взяточничеством. В конце концов, роскошный ужин часто стоит больше, чем взятка.

Существует определенная аналогия между лечением алкоголика и попыткой побороть алкоголизм как социальное явление. В общем нехорошо, когда врач в отношении к алкоголику концентрируется на самой проблеме его алкоголизма; скорее ему следует найти причины, обусловливающие его пристрастие. Аналогично, лучшие результаты даст борьба с алкоголизмом, концентрирующаяся на некоторых, по крайней мере, причинах этого трагического в Польше явления.

^И /7POr/f? ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ ПСИХИАТРИИ

Нельзя отрицать, что в ситуации временного кризиса психиатрии экзистенциальное направление составляет как бы свежую струю. Это направление показало возможности совершенно иного взгляда на многие проблемы, а также более глубокого проникновения в переживания больного, а это и является едва ли не самым большим стремлением каждого психиатра.

Заслуги экзистенциального направления в психиатрии можно разделить на <деструктивные> и <конструктивные>, причем первые представляются более важными, ибо они предпринимают борьбу с характерным для Запада картезианским делением человека на психику и сому. Психиатры-экзистенциалисты трактуют человека как неделимое целое; нет отдельных психических и физических явлений, а есть только человеческие феномены.

Экзистенциалисты атаковали также примитивно понимаемый принцип причинности, выражающийся в формуле у = f(a). Этот принцип, как известно, не выдерживает критики в большинстве биологических явлений из-за многофакторного характера жизненных явлений вообще, а психических явлений особенно. Психиатры-экзистенциалисты атаковали этот подход одновременно на двух взаимно борющихся фронтах: ударили по так называемому органическому направлению, согласно которому приведенная выше причинная функция выражается в формуле, что определенное органическое изменение мозга вызывает определенные психические нарушения, а также - по направлению психоаналитическому, в котором та же самая формула выражалась в подгонке психической жизни под узкие схемы причинных связей, например, мотивационных.

С позиций <конструктивных> наиболее существенными представляются проблемы анализа некоторых психических феноменов, как субъективного чувства времени, движения, проникновения - физиогномизации окружающего мира в свой собственный внутренний мир больного и т. д., а также понимание существования человека в замкнутом <пространстве-времени>, в его собственном мире причинных связей, понятий, ценностей, привычек в мире, который в определенном смысле является общим, по крайней мере, для людей одного культурного круга. К тому же временное пространство не замыкается только прошлым, как это считалось в прежних психологических направлениях, особенно психоаналитических, но продолжается в будущем. Аспект будущего не менее важен в понимании человека, а между тем мы привыкли ограничиваться лишь изучением истории жизни больного.

Критиковать экзистенциалистов можно по двум пунктам. Первый из них можно было бы выразить <непричесанной> мыслью С. Леца: <Что деформировало его лицо? Слишком громкие слова>. Здесь, впрочем, речь не о трудном и часто непонятном языке психиатров экзистенциального направления (хотя стоит отметить, что эта непонятность значительно меньше в английском или французском языке, нежели в немецком), ибо каждый новый научный язык бывает труден для понимания; таким был для многих психиатров, а частично остается трудным и поныне, психоаналитический или бихевиористический язык, а в последнее время - кибернетический. Говоря о непонятности, трудности языка психиатров-экзистенциалистов, я имею в виду то, что они говорят о человеке, используя слишком <громкие слова>.

Таким образом, мы входим в область основных философских вопросов; речь идет о месте человека в мире. Однако поиск ответов на эти вопросы не входит в сферу задач психиатра. Возможно, что отведение человеку столь высокого положения в иерархии окружающего мира было естественной реакцией на ужасное унижение человеческого достоинства во время последней войны, а также реакцией на крайне биологические направления в психиатрии.

С точки зрения психиатрии, помещение человека на столь высокий пьедестал нередко может быть травматизирующим для больного, и при сравнении с тем, что во имя этого высокого человеческого идеала от него ожидают либо требуют, у него может усилиться чувство вины и того, что он <плохой> и <негодный>. Такой эффект, следовательно, противоречил бы основной цели психотерапии: укреплению пониженного в результате заболевания чувства собственной ценности у больного посредством помощи в <воссоздании> его <автопортрета> в более светлых красках. Психиатр-экзистенциалист непроизвольно становится моралистом, указывающим ценность человеческой экзистенции. А что происходит тогда, когда пациент не может одобрить эти ценности, потому что они для него чрезмерно завышенные, чересчур далеко идущие? В этом случае разрушается психотерапевтический контакт, а больной может выйти из встречи с психиатром психически сломленным.

Вопреки тому, что психиатры-экзистенциалисты подчеркивают психофизическое единство человека и всегда говорят о человеке, как целостности, в их практике эта целостность охватывает почти исключительно психическую сферу. Эта <дебиологизация> человека, как и реакция на <дегуманизацию> крайне биологизирующими направлениями не всегда полезна больному. Экзистенциальная психиатрия, по крайней мере, в общей своей форме ближе к философии, чем к медицине. А разве не хотел бы каждый психиатр быть наилучшим философом среди медиков и наилучшим медиком среди философов?

Второй упрек связан с первым и адресован непосредственно к философии экзистенциализма. Здесь снова речь - о месте человека в мире. Образ одинокого человека в непонятном, часто враждебном мире, человека, конечным исходом которого является смерть, может быть и является философски озадачивающим образом и в определенных условиях, особенно в условиях современной западной цивилизации правильным, но разве таким образом человека может пользоваться психиатр в своей повседневной практике? Возможно, что такой образ близок - в определенном смысле - миру шизофреника (может поэтому особенно проницательны экзистенциальные анализы некоторых шизофренических переживаний), но разве пользуясь такого рода образом человека, психиатр может вывести больного из тупика, в котором он оказался в результате своего невроза или психоза?

С психиатрической точки зрения экзистенциальный образ человека представляется ошибочным в трех пунктах: в игнорировании механизма проекции, либо в эгоцентрической позиции, противопоставляющей человека окружающему миру, и в отношении человека к смерти.

1. Под механизмом проекции я понимаю очень банальную человеческую истину, что человек не может быть оставлен сам с собой и сам для себя, должен кого-то или что-то любить, кому-то либо чему-то себя посвящать и т. д. Это стремление настолько сильно, что нередко одерживает верх над инстинктом сохранения жизни. Человек, как амеба, вытягивает свои щупальца, он должен <зацепить> о что-то свой поток чувств и активности, ибо иначе окажется в пустоте и бессмысленности своего существования. Правда, смысл этих <пунктов закрепления> часто бывает очень проблематичным, а иногда целиком бредовым (иногда чем более бредовый, тем более устойчивый, о чем свидетельствуют примеры различных религиозных либо политических идей, которым люди веками посвящали свои жизни) - и, однако, без них человеческая экзистенция обречена на трагическую пустоту.

2. Эгоцентрическая установка, заключающаяся в подчеркивании одиночества человека в непонятном и часто враждебном мире, является установкой, с которой психиатр часто встречается у своих больных, которые в результате тех или иных травм, трудностей адаптации, невозможности реализации своих стремлении или чувств, невозможности полного развития своей личности чувствуют себя одинокими, непонятыми, несчастливыми, а окружающий мир переживают как чуждый им и враждебный. Трудно вдаваться здесь в дискуссию над таким сложным вопросом, насколько одиночество человека является психологическим фактом и когда чувство этого одиночества становится уже чем-то патологическим. Несомненно в основе этого чувства лежит <отдельность> (отличность индивида равно в смысле биологическом, как и психологическом, а чувство одиночества в каком-то смысле связано с чувством собственного Я).

С другой стороны, однако, нельзя вообразить себе человека stricto sensu одинокого, без социального окружения, которое является уже в момент рождения, без целого культурного наследия, мира понятий, ценностей, норм поведения, без целого богатства чувственной жизни, развивающейся между ним и окружением. Если современная молодежь утверждает, что наивысший авторитет для нее - собственная совесть, то это в определенном смысле - фикция, так как совесть человека не сформировалась бы без их взаимодействия с окружением, к которому эта молодежь относится антагонистично. Ценности и нормы поведения, составляющие основы совести, не являются собственными, но за собственные принимаются. Так, модное сейчас чувство одиночества, отчуждения представляется выражением коллективного невроза людей современного общества и современной цивилизации, которые, утратив веру в старые ценности, утратили тем самым объекты для своей проекции вовне. Люди замыкаются в себе, принимают эгоцентрическую установку, а окружающий мир становится для них чуждым и даже враждебным.

В психиатрической практике, когда почти постоянно имеют дело с такого рода установкой, решающим для терапии моментом является как раз преодоление эгоцентрической установки пациента. Когда мы видим, что больной под влиянием атмосферы в отделении, под влиянием психотерапии, фармакологического лечения начинает замечать других больных, начинает видеть чужие страдания, а не только свои собственные, когда его чувство одиночества уменьшается, тогда мы можем оптимистически оценивать перспективы лечения. Следовательно, подчеркивание одиночества человека как основной черты его существования представляется с психотерапевтической точки зрения неадекватным и даже вредным.

Страх перед смертью, перед уходом в ничто связан с экзистенцией человека. Разумеется, смерть сопутствует явлению жизни. Умирают одни клетки, чтобы на их месте появились новые, гаснут одни чувства, чтобы на их пепелище загорались новые и т. д. В окружающей природе, хотя бы в чередовании времен года, мы все время наблюдаем ритм умирания и возрождения. Проблема отношения к смерти является философской и религиозной проблемой, и я не чувствую себя в состоянии заниматься ею здесь. Нельзя отрицать, что страх перед смертью проявляется у всех живых существ, даже на самых низких уровнях развития. Однако, по-видимому, только человек может этот страх преодолеть, если увидит смысл своей смерти, либо бессмысленность своей жизни. Жизнь в постоянном страхе перед смертью является ведь чем-то патологическим; быть может, страх вызывается чувством бессмысленности своей жизни и подавленной мыслью, что единственным выходом была бы именно смерть.

Резюмируя, представляется, что если речь идет о психопатологической проницательности, то психиатры-экзистенциалисты превосходят другие современные психиатрические направления, возможно, потому, что их собственные философские основания так часто близки к патологии. В психиатрии, однако, некоторые взгляды психиатров экзистенциального направления могут быть прямо-таки вредными.

О ТАК НАЗЫВАЕМОЙ <ОРГАНИЧНОСТИ>

Развитие биологических методов исследования в психиатрии, а особенно электроэнцефалографии, пневмоэнцефалографии и биохимических показателей повысили чувствительность многих психиатров к мелким органическим изменениям нервной системы, которые раньше, вероятно, остались бы незамеченными. Все чаще мы находим симптомы органического повреждения центральной нервной системы и там, где прежде распознавали невроз, психопатию либо эндогенный психоз (например, шизофрению), и ставим диагноз органического заболевания.

В Польше первые такие исследования были проведены в Гданьском центре, а предложенный там профессором Г. Биликевичем термин <характеропатия> стал общепринятым в нашей психиатрии. Указанная тенденция оказывает влияние на характер классификации психических нарушений, которая все чаще отходит от разделения симптомов в пользу выделения их причин. Под психоорганическим комплексом до сих пор понимается определенный комплекс симптомов, в котором на первый план выступают нарушения памяти.

Эти нарушения в остром психоорганическом комплексе проявляются в форме разрушения определенного пространственно-временного порядка записей в памяти, к чему присоединяются и нарушения сознания. При хроническом психоорганическом комплексе нарушения памяти нарастают постепенно; нарушается прежде всего создание новых записей в памяти, а свежие записи легко стираются.

В то же время в этиологической классификации многие комплексы различного характера трактуются благодаря совершенствованию исследовательских методов как органические. Такая ситуация побуждает к тому, чтобы сделать несколько критических замечаний.

До сих пор мы не располагаем удовлетворительным определением <органичности>. Этот термин используется чаще всего в двух значениях: как противоположное <функциональности> и как противоположное <психичности>. В первом случае критерием различения становится координата времени. Учитывая ее, мы трактуем явление как изменчивое, или функциональное. Если, напротив, из рассмотрения мы исключаем фактор времени, то само явление становится неизменным. К этому делению студент-медик приучается с первых лет обучения. Первый год посвящается изучению морфологии, в которой временной аспект играет минимальную роль; организм как бы закрепляется в одном временном пункте, что позволяет сконцентрироваться на его структуре, а не на действии.

Глядя на морфологию организма во временном аспекте, мы видим ее постоянно изменяющейся. Ибо процесс жизни заключается в непрерывном информационно-энергетическом обмене со средой. Ни один атом в организме не остается тем же самым; свое постоянство сохраняет только план построения и развития. На уровне микроструктур, доступных нашему восприятию благодаря электронному микроскопу, граница между морфологической и функциональной картиной стирается. Функциональным изменениям сопутствуют изменения морфологические.

Медицинское обучение по настоящее время опирается, однако, на двух предметах: анатомии описательной и анатомии патологической. Обе дисциплины приучают студентов видеть человеческий организм в форме фиксированной и, по крайней мере, до определенной степени неизменной. В действительности, если учитывается категория времени, образ организма - как нормальный, так и патологический - оказывается весьма изменчивым. Анатомический образ ребенка иной по сравнению с образом взрослого. Патолого-анатомическая картина, например, воспаления мозга будет выглядеть совершенно иначе в зависимости от фаз болезненного процесса, а в случае полного излечения может не отличаться от картины здорового мозга.

На практике, в общем, мы используем понятие <органичности> тогда, когда изменение сохраняется долго, а понятие <функциональности>, когда изменение кратковременно, например, когда оно вызвано действием эмоционального стимула. Игнорирование фактора времени ведет к тому, что установленное изменение трактуется как что-то постоянное и необратимое; напротив, функциональные элементы, при которых координата времени играет существенную роль, трактуются как обратимые.

В другом плане <органичность> противопоставляется <психичности>, являясь чем-то наглядным, конкретным или материальным, в то время как <психичность> лишена этих атрибутов; <органичность> здесь является синонимом <материальности>. При интенсивном развитии методов исследования то, что раньше трактовалось как <психическое>, становится <органическим>, например, мнемонические записи, согласно гипотезе Хайдена, можно трактовать как явление par excellence органическое. Можно предполагать, что при дальнейшем совершенствовании исследовательских методов уже не найдется явлений чисто психических, так как для каждого из них удастся отыскать определенную материальную основу.

Здесь мы приходим к необходимости высказаться за одну из двух философских концепций природы человека: дуалистическую, либо холистическую, т. е. целостную. В первом случае, трактуя ее как состоящую из тела и души, мы разделяем явления на органические, или материальные, и психические, в то время как во втором, трактуя ее целостно, мы считаем психическое субъективным аспектом каждого биологического явления. Не существует живой материи без хотя бы наиболее слабого проявления психической жизни, и наоборот, не существует психических явлений без материальной основы.

В медицинской практике понятие <органичности> - равно в значении противоположном <функциональности>>, как и <психичности> - широко используется многие годы. Это свидетельствует о его полезности вопреки отсутствию ясного и точного определения. В естественных науках - в противоположность наукам нормативным и гуманистическим - дефиниция является целью, к которой стремятся, и она всегда может быть изменена, если этого требуют эмпирические факты. Достаточно вспомнить хотя бы, что мы до сих пор не располагаем удовлетворительным определением жизни, и факт смерти, с которым врач часто сталкивается, не имеет достаточного определения.

Установление <органичности> обычно мобилизует врача к интенсивнейшей диагностической и терапевтической активности. Определив, например, что боль в животе имеет органический характер (язва желудка, воспаление аппендикса, воспаление поджелудочной железы и т. п.), мы становимся значительно более бдительными и более активными, нежели тогда, когда причиной является обыкновенное переедание (преходящее функциональное состояние), либо психическое напряжение (такое состояние, правда, может быть более длительным, нежели органическое заболевание, однако не имеет органической основы в смысле возможности ее выявления посредством <грубых> исследовательских методов, тогда как методами более тонкими можно установить различные физиологические и биохимические изменения).

В психиатрии существует положение в определенной степени аналогичное: если мы подозреваем органические нарушения, это побуждает нас к большей активности, диагностической и лечебной, при которой обращаются также и к помощи других специалистов (нейрохирургов, неврологов, интернистов, эндокринологов и т. д.); иногда, однако, такая помощь оказывается не имеющей смысла и тогда термин <органичный> означает, прежде всего, необратимый (например, в случае характеропатии или так называемой <истинной> шизофрении, которую некоторые авторы трактуют как органическую болезнь центральной нервной системы).

В медицине, а особенно в психиатрии, понятие необратимости противоречит основному закону диалектической <изменчивости-неизменности> жизни, и заключенный в нем пессимизм часто бывает необоснованным.

Стоя на почве психофизического единства человека и одновременно учитывая в каждом исследовании координату времени, можно избежать понятия <органичности>, так как каждое явление представляет единство органического (в смысле материальности) и психического (в смысле субъективного аспекта жизни) и каждое явление изменчиво, а часто и обратимо, если учитывать его временной аспект.

Понятие <органичности>, вследствие своей конкретности, легко навязывается воображению больного и его окружения. Это <что-то> наглядное и ощутимое, что составляет источник страдания и что, прежде всего, должно быть атаковано. Из многих этиологических факторов, под воздействием которых формируется болезненный процесс, врачи выдвигают определенный органический фактор на первый план, и на нем, по возможности, сосредоточиваются лечебные усилия.

Это - отход от концепции многофакторной этиологии в медицине, которая в психиатрии особенно представляется наиболее адекватным подходом. Ибо в психиатрии, как в диагностике, так и в лечении, следует двигаться всегда в трех плоскостях: биологической, психологической и социологической. Даже в явлениях определенно органических, психологические факторы играют нередко роль большую, нежели биологические. В конце концов широко известна, например, несоразмерность между патоанатомическими изменениями мозга и психическим образом.

Нахождение <органики> обычно сводит сложную цепь зависимостей, содержащихся в упомянутых трех плоскостях, к одному фактору. Таким образом представляется большое упрощение, за которое врач охотно хватается, так как модель <одна причина - одно следствие> ближе ему, чем сложная модель многофакторной этиологии. Подобная редукция относится также к лечебным усилиям: легче атаковать одного врага, чем многих. В психиатрии понятие <органики> является обычно синонимом необратимости, что, очевидно, отражается неблагоприятным образом на общем прогнозе. В свою очередь, прогноз в психиатрии имеет значение специфическое, ибо он касается человека в целом, а не только части его организма.

Такое целостное прогнозирование не может не отражаться на отношении больного к самому себе. Говоря о больном, что он <органик>, психиатр тем самым зачисляет его в ряды людей, изменить которых уже нельзя, так как у них <поврежденный> мозг. И это <повреждение> - главная причина его патологических способов поведения и переживания.

Современные диагностические методы позволяют обнаруживать даже мелкие повреждения мозга. Следовало бы выяснить, каково их действительное отношение к патологии поведения и переживания, т. е. к психопатологии. Общеизвестен факт, что люди после обширных операций на мозге иногда не обнаруживают ни малейших психических изменений, что после тяжелых травм головы иногда не обнаруживается никаких психических нарушений, что люди с обширными склеротическими и старческими изменениями мозга могут не обнаруживать ни малейших симптомов психической декомпенсации до тех пор, пока какая-нибудь психическая травма, как выход на пенсию, или смерть близкого человека, их не высвободит. С другой стороны, мы склонны приписывать решающее значение в высвобождении психопатологических изменений иногда таким пустяковым факторам органической природы, как незначительная травма головы, перенесенная легкая инфекция нервной системы, незначительные изменения в пневмоэнцефалографической и электроэнцефалографической картине.

По-видимому, наша концепция центральной нервной системы все еще слишком статична и слишком малодинамична. Несомненно, в ее функционировании важнейшую роль играет степень организации отдельных функциональных единиц (нейронов) по сравнению с их абсолютным числом. Известно, что начиная с определенного возраста, каждый день погибает несколько десятков или даже несколько тысяч таких единиц и, несмотря на это, несомненно органическое изменение не влияет явным образом на целостное функционирование нервной системы.

Существующая по настоящее время психиатрическая классификация опирается, прежде всего, на симптомы. Осевые симптомы психопатологического комплекса определяют зачисление его в ту или иную нозологическую группу. Как упоминалось, в случае психоорганических комплексов, этим решающим критерием является нарушение памяти. Что касается этиологической плоскости, то известно, что многие психопатологические комплексы с картиной, отличной от психоорганических, могут быть обусловлены органически. Различные психопатологические феномены при этом оказываются высвобожденными посредством органического фактора, например, ослабления тормозных механизмов в так называемых характеропатиях, ослабления интегративных способностей в шизофреноподобных комплексах, нарушения нормальной осцилляции жизненной динамики в циклофреноподобных комплексах и т. п.

Установление иерархии важности этиологических факторов в психиатрии необычайно трудно, и, по крайней мере сейчас, невозможно. В этой ситуации, следовательно, представляется, что самой осторожной может быть концепция многофакторной этиологии. Если в классификационной системе только в отношении к одному комплексу используется понятие <органические> (психоорганический комплекс), то, разумеется, это имеет свое обоснование в том, что деятельность памяти наиболее зависима от богатства функционально исправных элементов нервной системы. Значительное уменьшение этого запаса может быть выявлено даже с помощью микроскопа.

С другой стороны, однако, ограничение числа функционирующих нейронов может быть следствием сильного эмоционального потрясения, как, например, в состояниях помрачения, обусловленных психогенно. Напротив, <органический> фактор не выдвигается на передний план там, где нарушение имеет иной характер; например, в случае ослабления интегративных процессов и так называемого <информационного метаболизма>, как при шизофрении, судорожной разрядки большого числа нейронов, как при эпилепсии, изменения колебания жизненной динамики, как при циклофрении, увеличения инерции нервных процессов и ослабления процессов торможения, как при неврозах и психопатиях.

Согласно холистической концепции, органический фактор в перечисленных случаях существует, но повреждает другой механизм деятельности нервной системы, а кроме того, не всегда его можно обнаружить, как в случае психоорганических комплексов; он может проявляться только в биохимических изменениях. Но и на эти изменения влияют факторы эмоционального характера, т.е. психические факторы. Таким образом, любые психопатологические изменения можно считать органическими, а тем самым этот термин теряет свою сущность, ибо перестает быть классификационным критерием. Развитие психофармакологии позволяет нам все больше регулировать психические состояния с помощью химических средств, а это означает, что каждое психическое состояние имеет свой биохимический коррелят. Концепция биохимической обусловленности мнемонических записей подтверждает, в свою очередь, <органический>, т. е. материальный характер памяти. При дальнейшем совершенствовании исследовательских методов мы сможем скоро для каждого психического изменения - не только патологического - находить органический коррелят, если не морфологический, то, по крайней мере, биохимический. Факт, что в современной психиатрии все чаще находится <органичность> и о ней все больше говорится, быть может, является предвестьем этого недалекого будущего.

О БИОЛОГИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ В ПСИХИАТРИЧЕСКОМ МЫШЛЕНИИ

В поисках нового и неизвестного человек охотно использует модели. Они приближают к тому, что загадочно и еще не познано через то, что близко, привычно и повседневно. Модель является связующим звеном между известным и неизвестным.

В амбивалентном отношении к новому - <и хотел бы, и боюсь> - модель уменьшает эту боязнь, являясь чем-то знакомым. Ребенок, играя с куклой, создает модель окружающей действительности, сам становится взрослым, а кукла ребенком, благодаря чему загадочный мир взрослых становится более близким и менее пугающим.

Амбивалентное отношение ко всему новому является характерной чертой всех сигнальных систем, существующих в живой природе. С одной стороны, повторяющийся сигнал перестает вызывать реакцию (павловское угасание ориентировочного рефлекса), ибо сигнальные системы все время ищут чего-то <нового>, с другой же стороны, это <новое> не может быть совершенно новым, должно содержать что-то из уже имеющихся функциональных структур, иначе сигнал теряет значение для организма и тем самым отбрасывается.

Фило- и онтогенетическое развитие сигнальных систем сводится к возможности создания все большего числа моделей, отражающих окружающую действительность и являющихся как бы платоновскими тенями того, что происходит вовне <пещеры>.

Идеальной моделью была бы такая, которая одинаково хорошо подходит как к <старому>, так и к <новому>. Разумеется, такая модель существовать не может, ибо тогда <новое> перестало бы быть новым, было бы чем-то хорошо знакомым. Всегда, следовательно, будет существовать определенное рассогласование между моделью и либо новой действительностью, либо тем, что уже известно.