Часть вторая 24 страница

Женщина гуляла с пятилетним мальчиком и тоже узнала бывшего соседа. Это были козочкина мать, некогда мечтав­шая отправить дочь под венец с именитым жильцом, и козочкин сын. Сама же Софья Васильевна находилась в этот час на службе.

— Приходите вечером, Соня будет рада вас видеть. — И город в одночасье для него переменился, ожил и снова стал Родным и узнаваемым.

Пришвин застал свою старинную приятельницу в положении жалком и неприглядном. Оказалось, что его «тюремная невеста" пережила кратковременную, но сильную любовь к Сергею, побывала замужем, но мужа не любила, была как женщина им не удовлетворена, долго не могла забеременеть, а когда по настоянию мужниной родни, после долгих мучений, произвела на свет сына, супруга прогнала и стала одна воспитывать ребенка

Пришвин был настроен на романтическое, вернее ска­зать, эротическое приключение с молодой одинокой жен­щиной, которая, чтобы поудачнее выйти замуж, записала в паспорте себе 25 лет, хотя ей было на четыре года больше, однако эротизм у них вышел по-петербургски декадентский и чуть извращенный: «Она сидела у меня на постели, почти голая, я подошел к ней, обнял ее, хотел сказать, но не мог, от нее не было тока. Я сказал: — У тебя, Козочка, тело ро­зовое, а бывает голубое. Она ответила: — У меня есть и го­лубое, и открыла мне ноги выше чулок...»¹⁵

Дальше этой странной сцены их отношения не пошли, хотя Пришвин если и не взял свою знакомую на содержа­ние, то принялся помогать и деньгами, и советами. «Бог с тобой, Козочка, не горюй, из каждой слезы твоей мы выра­стим цветы...»¹⁶ Он послал несколько детских книжек ее сы­ну Олежеку, а взрослых — ей самой, чтобы она поняла его душу, советовал ехать отдыхать летом в Крым и не совето­вал выходить замуж за студента, но искать человека, кото­рый полюбил бы ее сына, и, пожалуй, примеривался к этой роли сам. Однако не забывал и о литературе, и его творчес­кие рассуждения применительно к новому сердечному увле­чению выглядят довольно цинично, равно как и вся после­дующая история с Софьей Васильевной, но — из песни слов не выкинешь и для того, чтобы понять, что значила для Пришвина — «неоскорбляемая часть его души», одно из ключевых понятий его мировоззрения в 30-е годы, надо иметь представление и о части оскорбляемой.

«Этот опыт показал, что я в свои 55 лет в состоянии со­рваться с места и пустить все кувырком. В дальнейшем на­до добиться в себе спокойствия, но все-таки не дойти до полного охлаждения. У нас с ней будет обмен: она мне даст материал сокровенной жизни женщины, а я ее буду поддер­живать и материально, и нравственно. Все произошло пото­му, что я кончил «Кащееву цепь» и расстался навсегда с «Инной Ростовцевой» — то было так давно! это ближе, но тоже давно и так она стала на место ее»¹⁷.

Козочке предстояло сыграть роль новой пришвинской пассии, причем, поскольку они были разделены расстояни­ем, роман намечался эпистолярный. Забегая вперед, скажу, что затмить образ Варвары Петровны Софье Васильевне не удалось, и дело не в особенностях двух женщин, но в харак­тере самого Пришвина.

Он написал ей несколько очень откровенных, изобилу­ющих интимными деталями писем («Есть вещи, которые вдвоем шепотом не посмеешь назвать своим именем. Я пи-

288
шу такое обыкновенно у себя в дневниках, причем еще в чрезвычайно искусной форме, чтобы никто не мог догадать­ся о личности»¹⁸), звал Снегурочкой, утешал и дарил «клю­чики к своей душе» и самому «тайному шкафчику». В этом было нечто болезненное, свойственное скорее пожилым мужчинам (Пришвин физически был еще очень крепок), и все же главное — то, что духовным усилием Пришвин свое влечение сумел преобразить и высказать несколько важных и трезвых мыслей о зрелом понимании любви, корректиро­вавших его и былые, и совсем недавние представления об эротических токах и психологически подготавливавших к тому, чтобы однажды встретить любовь цельную: «Мне бы хотелось иметь такую любовь, в которой идеальная была святая брачная ночь, восторг участия в творчестве жизни... Знаю, что осуществление такого идеала может быть не к ли­цу мне и даже недостижимо. Но что из этого? я говорю только о свете моих отношений к женщине.

Мне понятнее, правдивее, честнее и даже святей моя дружба с женщиной, если я не скрываю от себя, что она держится силой моего идеала брачной ночи с ней»¹⁹.

Эти строки были адресованы Софье Васильевне, но от­носились не к ней. Козочка была явно героиня не его рома­на, и очень скоро трезвость возобладала: «Вчера на ночь здорово поругались с Павловной, и она мне бросила: — так что ж, ищи молодую жену! В сердцах я стал думать о Козоч­ке: — вот возьму и уйду к ней. Это отлично меня отрезвило: Козочку женой трудно себе представить. А Е. П. — это ко­ренная женщина и едва ли мне от нее куда-нибудь уйти (...) Козочка — существо для путешествий (...)".

Финал этого короткого романа был не менее печален, чем разрыв с Коноплянцевой, и в итоге — осадок и горькое чув­ство: «В течение этих последних двух месяцев пережил чув­ство к Козочке от "острой жалости" к ней с сопровожда­ющей способностью подвига к ней для спасения женщины "другом". Этот подвиг выразился в посылке денег и несколь­ких поэтических писем. Вместо встречи и удовлетворения чувства в половом общении довольствовался ея глупенькими письмами, после чего явилось вдруг "скрытое презрение к ея предшествующему нашей встречи поведению"»²¹.

Что вызвало такую реакцию Пришвина, останется тай­ной навсегда, но Козочку он больше искать не станет*. По-

* Теперь отыщет его она: «Вечером явилась Коза, у нее туберкулез. Узнал от нее, что и мать ее, и брат, и все уверены, что она моя любов­ница» (Архив В. Д. Пришвиной. Дневник М. М. Пришвина. 19.11.1928).

10 А. Варламов 289

разительное совпадение: на следующий день после этой подводящей черту записи, на Кузнецком Мосту Пришвин столкнулся с Софьей Павловной Коноплянцевой. «Затащи­ла меня во двор. Едва от нее вырвался! Зовет ужасно к себе, уверяет, что у нее никаких претензий кроме дружбы. Знаем мы эту дружбу! А ведь когда-то переживал с ней всю "коме­дию любви"»²².

То, что пишется в Дневнике, не предназначено для сви­детельств обвинения или защиты. Повторю то, что уже го­ворил: для меня привлекательно в скрытном и таинствен­ном человеке свойство, искупляющее все «оскорбляемые стороны» его существа: никогда он не уничтожил и не изме­нил ни одной строки своих записей*, был предельно откро­венен и безжалостен к себе, никогда не стремился предста­вить себя в выгодном свете, и, написав в 1922 году о Розано­ве: «Человек, отдавший всю свою плоть на посмешище тол­пе, сам себя публично распявший, прошел через всю свою мучительную жизнь святостью пола, неприкосновенно — та­кой человек мог о всем говорить»²³, отобразил в этой запи­си и самого себя.

Может быть, из этой части его жизни и его существа и родилось будущее «искусство как образ поведения». А глав­ное, что и в той, и в другой любовных историях сказалась тоска Пришвина по настоящей женщине-другу, которая су­мела бы его понять, слиться с ним в некое «мы», и эти за­тертые слова о слиянии не были пустыми: «Горе мне, что ни одна из встреченных мною женщин не оставляет во мне по­сле всего уважения к себе, ни одна не вошла в лабораторию моих сочинительств, как помощница, умная с таким вкусом к искусству (...)»²⁴.

Но до встречи с помощницей надо было ждать долгих двенадцать лет, мучиться в одиночестве, в тоске непонима­ния, искать утешения в охоте, однако без этих трех историй, без необходимого всякому человеку житейского опыта и жизнь Пришвина, и более поздняя его любовь к Валерии Дмитриевне, заставившая его иначе взглянуть на свою судь­бу («Мне самому стыдно вспомнить о том, как я думал о

любви до встречи и последующей жизни с Л.»²⁵), а самое важное — тоска, которая гнала его в литературу, страдание души, его «Жень-шень» и «Фацелия» — были бы не до кон­ца понятыми, да и просто не осуществимыми.

За десять лет, один месяц и четыре дня до встречи с ней «поэт, распятый на кресте прозы», как несколько вычурно, по-декадентски называл себя Пришвин, он написал стихо­творение, быть может, единственное на своем литературном пути, которым я и закончу этот сюжет:

Снега нет, но земля оледенела.

Сильный ветер дует,

И ветка стучит по стеклу.

Так мое сердце где-то об острый край стучит²⁶.

Одно слово Пришвин все же уничтожил. Увидев первый раз Вале­рию Дмитриевну, он назвал ее в Дневнике «поповной». «Впоследст­вии, — пишет В. Д., — любящий и потому возмущенный собою, Миха­ил Михайлович выскабливает в рукописи дневника «ужасное» слово, которое я сейчас восстанавливаю по памяти» (Мы с тобой. С. 35). Чем же так ужасно безобидное слово «поповна»? В. Д. недоумевает, а при­чина, вернее всего, состоит в том, что для Пришвина оно устойчиво и негативно ассоциируется с Коноплянцевой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ