Занятость: структурные изменения на рубеже ХХ – ХХ1 веков

Социальная работа в пространстве трудовых отношений адресована, прежде всего, безработным. Однако было бы в принципе неверно рассматривать ее только под этим углом зрения. Безработица есть не субстанциальное (объективно присущее объекту) состояние. Понять ее социальный смысл и определить задачи коррекции можно только исходя из понимания отсутствия работы как институционального состояния, определяемого организацией производства. Статус лица с неполной занятостью, безработного, может возникать лишь на основе определенного типа разделения труда, отношений собственности, организационных культур.

На рубеже ХХ-ХХ1 веков происходят фундаментальные изменения в организации производства. Сложности концептуализации комплекса воздействий, ориентированных на оптимизацию занятости, связаны, прежде всего, с пониманием объективных тенденций эволюции труда в современном обществе. Существует широкий спектр концепций, замыкаемый, в качестве крайних позиций, тезисами Скотта Лэша, Джона Эрри, с одной стороны, Иммануила Валлерштейна и его сторонников, с другой.

С точки зрения С. Лэша, Дж. Эрри, эпоха «организованного капитализма» завершается. Информационная цивилизация конституируется взаимодействиями в виртуальных сообществах. Исчезает не только фигура промышленного рабочего, но и вся система установок, стереотипов, норм, порожденная конвейерной организацией производства. Постфордизм означает распределенные производство, власть, ответственность.

Отмирают не только отрасли, определявшие облик индустриального общества, отмирает массовое, серийное производство как таковое, сменяясь гибкими технологиями, позволяющими реагирование на индивидуальный спрос. На заре массового автомобилестроения его основоположник, культовая фигура, Г. Форд, произнес знаковую фразу: покупатель имеет право выбрать автомобиль любого цвета, при условии, что автомобиль будет черным. Но в начале 30-х годов менеджер «Дженерал Моторс» Слоун-младший начал внедрение своей «лестницы», восхождение которой для потребителя означало плату за престиж, выражаемый особенностями дизайна автомобиля; к началу 80-х годов компания уже в состоянии в течение рабочего дня поменять внешний вид выпускаемых машин (окраску, оформление). Сегодня «Тойота» может осуществить замену краски за две минуты: это уровень не формирования устойчивых стереотипов спроса, но мгновенной реакции на причуды покупателя. А современное программное обеспечение компьютеров позволяет любому пользователю настроить интерфейс сообразно своему представлению об удобствах (Linux предлагает порядка 200 вариаций диспетчеров рабочего стола, но и используя лишь один, например, наиболее популярный KDE, или Gnome, впрочем, равно как и возможности customization рабочего стола Windows, можно работать в среде, совершенно не похожей на используемую другим пользователем).

Сегодня мы можем утверждать, что массовое производство, унифицировавшее потребление, оказалось этапом на пути к новой индивидуализации спроса, к достижению недоступной прежде свободы выражения уникальности индивида.

По мнению Чарльза Хэнди, в новом постиндустриальном обществе привычное понимание карьеры отмирает. Человек обладает «портфелем» временных по определению контрактов; постоянным становится не служение одной и той же компании, а стремление к повышению профессионализма, который обязательно будет востребован, не важно, какой именно фирмой. Базовой схемой организации становится «трилистник»: лишь часть работников составляет постоянный штат, их дополняет группа временно нанимаемых (причем, речь идет отнюдь не о вспомогательных, низкостатусных, ролях: в этой группе может оказаться и генеральный менеджер), и агентов сети, контракт с которыми может, собственно, и не считаться наймом.

И. Валлерштейну будущее постиндустриализма виделось совершенно иначе. Глобализация в его понимании означает глобализацию иерархии. Отношения господства и подчинения не исчезают, они просто приобретают иную локализацию. Ядро новой цивилизации, транснациональные корпорации, используют мировую периферию в качестве источника дешевой неквалифицированной рабочей силы и свалки отходов производства, перемещая туда трудоемкие, экологически опасные производства.

Гарри Брэйвемен утверждал, что компьютеризация влечет за собой не освобождение работника, расширение возможностей творчества, но обеднение содержания труда.

В социологии труда достаточно прочны позиции мифологемы, идеализирующей солидарность, чувство достоинства, формируемые участками работы со сложными и опасными условиями качества личности, переносимые из сферы труда в иные пространства социальных отношений. В определенной степени, ностальгия по стабильному рабочему коллективу порождается и опасениями социологов по поводу возможной утраты привычного материала для анализа.

Истина, как обычно, лежит, видимо, между крайностями. С одной стороны, значительной части российского юношества, однозначно ориентированной на работу в качестве «компьютерщиков», предстоит испытать разочарование: такого количества желающих стать высокооплачиваемыми специалистами рынок труда не востребует.

С другой стороны, и ожидания относительно возрождения массы крупных промышленных и сельскохозяйственных предприятий никаких оснований под собой не имеют. В ближайшие 20-30 лет Россия не вступит в «коттеджную цивилизацию», но и не вернется в конвейерную эру.

Это означает перспективу временной, часто меняемой работы, для значительной массы горожан, и самозанятости для большинства жителей села. Отсюда следует необходимость расширенной профессиональной подготовки, дающей возможность оперативно переучиваться (в том числе, и в рамках переподготовки), и, наряду с этим, рост значения психологического консультирования в работе служб занятости.

В целом речь идет об их безусловно маркетинговой ориентации, понимаемой много шире, нежели роль оперантов на рынке вакансий. Ключевым пунктом маркетинговой стратегии служб занятости становится поддержка формирования у клиентов установки активных субъектов рынка труда, не подыскивающих себе что-либо относительно приемлемое, а энергично меняющихся и пытающихся изменить конъюнктуру рынка, во всяком случае, в пространстве своих личных взаимодействий.

Однако, такого рода ориентации формируются отнюдь не однозначно. По данным ВЦИОМ, на конец 1998 года 48,1 % респондентов рассматривали безработицу как социальное зло, недопустимое в нашей стране явление. Считали ее допустимой 35,1 %, полезной – 2 %[81].

Разумеется, речь идет не о том, что «прогрессивно» было бы восторгаться ростом безработицы. Однако, стоит вдуматься в позицию почти половины респондентов (заметим, имеющих работу; опрос, включающий потерявших ее, дал бы более ангажированный результат). Суть высказываемого взгляда заключается в том, что работа должна быть; при этом не принимается во внимание вопрос о средствах реализации этого пожелания.

Мы не поддерживаем взглядов, достаточно популярных среди экономистов, согласно которым некоторый постоянный уровень безработицы оказывает позитивное стимулирующее воздействие на рабочую силу. Всеобщая занятость может быть нормальным состоянием дел – если не превращается в демагогический лозунг и не достигается в ущерб развитию производства. Отсюда следует главный принципиальный тезис: государственная социальная политика в области трудовых отношений должна быть направлена не на обеспечение занятости, как самоцель, тем более, не на «создание рабочих мест», но на оптимизацию качественного состава рабочей силы, создание оптимальных условий ее профессиональной подготовки и переподготовки, подбора и найма.

Рынок труда в России, после хаотического состояния первой половины 90-х годов, пришел к относительной стабилизации. Безработица стала одним из институционализированных механизмов его регулирования. Общая масса безработных выросла с начала 90-х годов вдвое. Выявилась тенденция роста застойной безработицы (то есть сформировалась категория лиц, стабильно вытесненных с рынка труда) – с 23,3 % в середине 90-х годов до 38,1 % в конце десятилетия[82].

Незанятость носит выраженно структурный характер, однако очевидно своеобразие этого состояния в сравнении с типичным для развитых стран. Речь идет не столько о сужении объема производств, определявших облик индустриального общества, при росте соответствующих обществу информационному, сколько просто о крахе нерентабельных предприятий и отраслей; отказе нанимателей от рабочей силы низкого качества. При этом, в российской экономике рентабельными вполне могут оказываться предприятия, за которыми в Северной Америке или Европе не было бы никакого будущего.

Безработица в России, после середины 90-х годов, не может быть названа молодежной. Более интенсивно она растет по возрастам 30-50 лет, составившим уже половину от общего количества. Однако при более внимательном рассмотрении контингента молодежной незанятости становятся очевидными тревожные тенденции.

Наиболее динамично растущая группа молодых безработных – выпускники школ, колледжей (техникумов), ПТУ[83]. По ряду регионов безработица в этой категории молодежи достигает сверхвысокого уровня: 80,5 % в Тюменской области, 85,1 % по Ямало-Ненецкому округу[84].

С уверенностью можно говорить о складывании своеобразного, чисто российского, типа двойного рынка труда. На одном, «продвинутом», доминируют ценности эйджизма; здесь при найме на работу действует возрастной порог, часто обозначаемый 30-летним возрастом. Но этот рынок востребует исключительно квалифицированную рабочую силу. И если молодой человек не приобрел к 25-27 годам дефицитной специальности и некоторого опыта работы (а все это возможно лишь при условии наличия стартового потенциала, которого выходцы из любых семей, кроме «новых русских», не имеют), то ему остается лишь предложить свои услуги в сфере криминальной и полукриминальной деятельности. Те, кто не может ни того, ни другого, оказываются на рынке второго сорта, где их конкурентоспособность минимальна, как в силу отсутствия производственного опыта, так и в силу уровня запросов, не соответствующего предлагаемым этим рынком возможностям.

Таким образом, создаются предпосылки для формирования устойчивой группы молодежи, воспринимающей свое положение на рынке труда как дискриминированное. Мировой опыт свидетельствует, что в подобных ситуациях происходят изменения самооценки (прежде всего, в аспектах компетентности, активности), степени удовлетворенности жизнью; переструктурирование референтностей. В то же время в пространстве незанятости формируется широкий комплекс жизненных стратегий, как модулируемых различными способами поиска работы, так и освоения альтернативных жизненных стилей.