Глава 1 2 страница. Популярность Горького в эти годы достигает сво­ей вершины, но отношение к нему различно

Популярность Горького в эти годы достигает сво­ей вершины, но отношение к нему различно. «Горь­кий имеет на Шаляпина большое влияние, — запи­сывает в дневнике Теляковский. — Он перед Горь­ким преклоняется, верит каждому его слову, совер­шенно лишен возможности относиться критически к его сочинениям и его жизни. На Коровина, крити­кующего как художник Горького, Шаляпин сердит­ся... Преклоняясь перед умом Горького, нельзя не видеть его слабых сторон, и все эти возгласы «жить для других», «на пользу человечества» — все это в литературе напоминает в живописи передвижников и идейное искусство. Коровин говорил, что всю по­чти дорогу он проспорил с Шаляпиным. «Человек» Горького написан превосходно, но согласиться с его взглядом на мысль трудно. Особенно когда вера и надежда у него идут сзади в свите мысли. Стали мы после разговора читать Евангелие и сравнивать впе­чатление, производимое учением Христа, с впечат­лением, выносимым от чтения Горького, и выхо­дит, что Горький умен, но не глубок. Его самооболь­щенный человек считает веру, надежду и любовь слабостями, между тем как без этого нельзя жить на свете... Общество Коровина очень полезно Шаляпи­ну, — заключает свои размышления Теляковский. -Коровин чистый художник и обладает большим чу­тьем — чувствует настоящее, и его трудно обмануть умственным мудрствованием».

Шаляпин в эти дни поет в театре, выступает в концертах, много времени проводит с Горьким. Пев­ца увлекает давняя мысль попробовать себя в драматическом жанре, тем более что партнершей согласи­лась стать Комиссаржевская.

Еще во время гастролей Мамонтовской оперы в Петербурге Вера Федоровна Комиссаржевская слу­шала «Садко» с участием Шаляпина. «Давно так не наслаждалась», — писала она режиссеру Александ­рийского театра Е. П. Карпову. Теперь ей предстояло выступать с Шаляпиным в байроновском «Манфреде». «Вот я в Москве, я читаю завтра, читаю «Манфреда»... Весь литературный мир, все, что есть талан­тливого, молодого в России, сейчас в Москве и бу­дут завтра слушать меня... Байрон с музыкой Шума­на. Вот чего ждут они и какое наслаждение для духа было бы хотя бы желание дать одним звуком ту бурю, что переживаешь, читая эту повесть гениаль­ной души», — признавалась актриса.

«Манфред» и в самом деле собрал в зале избран­ную публику. Многие приходили дважды. Горький писал Пятницкому: «Шаляпин читал «первый раз хорошо, а второй — изумительно».

Два больших художественных события состоялись в Москве в декабре 1902 года: Шаляпин готовился к бенефисному спектаклю «Мефистофель» А. Бойто, а на сцене Московского Художественно-общедоступ­ного театра шли репетиции «На дне».

Горький, занятый собственной премьерой, тем не менее принимал горячее участие в подготовке шаляпинского бенефиса. В театре должна была со­браться «вся Москва», а сам спектакль становился для Горького не только художественным, но прежде всего общественным событием. Триумфу певца следовало придать социальную окраску. От имени «Сре­ды» Горький пишет певцу приветственный адрес -программный манифест, в котором звучат пламен­ные политические призывы и угрозы нового героя-бунтаря.

«Федор Иванович!

Могучими шагами великана ты поднялся на вер­шину жизни из темных глубин ее, где люди задыха­ются в грязи и трудовом поту. Для тех, что слишком сыты, для хозяев жизни, чьи наслаждения оплачи­ваются ценою тяжелого труда и рабских унижений миллионов людей, ты принес в своей душе великий талант — свободный дар грабителям от ограбленных. Ты как бы говоришь людям: смотрите! Вот я пришел оттуда, со дна жизни, из среды задавленной трудом массы народной, у которой все взято и ничего вза­мен ей не дано! И вот вам, отнимающим у нее гро­ши, она, в моем лице, свободно дает неисчислимые богатства таланта моего! Наслаждайтесь и смотрите, сколько духовной силы, сколько ума и чувства скрылось там, в глубине жизни!

Наслаждайтесь и подумайте — что может быть с вами, если проснется в народе мощь его души, и он буйно ринется вверх к вам и потребует от вас при­знания за ним его человеческих прав и грозно ска­жет вам: хозяин жизни тот, кто трудится!

Федор Иванович!

Для тысяч тех пресыщенных людей, которые на­слаждаются твоей игрой, ты — голос, артист, заба­ва, ты для них — не больше; для нас — немногих — ты доказательство духовного богатства родной стра­ны. Когда мы видим, слушаем тебя, в душе каждого из нас разгорается ярким огнем святая вера в мощь и силу русского человека. Нам больно видеть тебя слугой пресыщенных, но мы сами скованы цепью той же необходимости, которая заставляет тебя от­давать свой талант чужим тебе людям. Во все време­на роковым несчастием художника была его отда­ленность от народа, который поэтому именно до сей поры все еще не знает, что искусство также нужно душе человека, как и хлеб его телу: всегда художни­ки и артисты зависели от богатых, для которых ис­кусство только пряность.

Но уже скоро это несчастие отойдет от нас в тем­ные области прошлого, ибо масса народная, вырос­шая духовно, поднимается все выше и выше!

Мы смотрим на тебя как на глашатая о силе духа русского народа, как на человека, который, опере­див сотни талантов будущего, пришел к нам укре­пить нашу веру в душу нашего народа, полную твор­ческих сил.

Иди же, богатырь, все вперед и выше!

Славное, могучее детище горячо любимой роди­ны, — привет тебе!

Иван Бунин, М. Горький,

К. Пятницкий, А. Алексин, Скиталец,

Н. Телешов, Евгений Чириков,

Леонид Андреев, С. Скирмунт».

Вдумаемся в этот поздравительный текст. Считал ли сам певец собственный талант «даром грабителям от ограбленных»? Чувствовал ли он «трагичность разрыва с народом»? Ощущал ли себя несчастной «жертвой режима», вынужденной быть «слугой чу­жих пресыщенных людей, для которых искусство только пряность»? Наконец, согласен ли был при­нять на себя роль провозвестника социальных преоб­разований? Да полно! Радость жизни и творчества переполняет его в эти годы, он кумир российской и европейской публики, друг талантливейших своих современников, никакого «разрыва с народом» у него нет, как нет и «комплекса ограбленного», и тяжкой зависимости от «власть имущих»... И уж со­всем странно звучит вложенная Горьким в уста Ша­ляпина угроза поклонникам: наслаждайтесь моим искусством, пока народ не призвал вас к ответу и не сказал грозно: «Хозяин жизни тот, кто трудится» (кстати, прямая цитата из роли Нила в «Мещанах»).

Адрес был заключен в изящно инкрустирован­ный ларец и прочитан уже в ходе ресторанного зас­толья после спектакля: видимо, вся его выспоренная декларативность, многозначительность и помпез­ность растворилась в тостах, лобзаниях, объятиях и речах во славу процветающего юбиляра.

Пройдет немного времени, и артисту придется все чаще отвечать своим друзьям и недругам на ка­тегоричный вопрос: с кем он? Но пока поклонники осаждают подъезды театра, а «Среда» дружно зани­мает отведенную ей ложу Большого театра, до хри­поты вместе с «грабителями» кричит «браво!», «бис!». Ну а потом— «Эй, ямщик, гони-ка к «Яру»!»...

...После Горького самая заметная фигура в «Сре­де» Леонид Николаевич Андреев. Шаляпин ценил прозу Андреева. Повесть «Жизнь Василия Фивейского» вышла с посвящением Федору Ивановичу. «Уди­вительно сильная вещь, — восхищался певец. — Я ревел как баба». Отзвуки шаляпинского Мефистофе­ля слышны в пьесах Леонида Андреева «Жизнь че­ловека» и «Анатэма». Воздействие сценических обра­зов Шаляпина просматривалось и в сценических ин­терпретациях пьесы. А. А. Блок, увидев спектакль в Театре В. Ф. Комиссаржевской, «почти ощутил холод неподвижной спины «Серого» (Некто в сером — персонаж пьесы Л. И. Андреева «Жизнь человека». —- Авт.), который, стоя в тонком столбе матового све­та, бросал в окружающий мрак навеки памятные слова». Один из обликов шаляпинского Мефистофе­ля, преследующего Фауста в начале действия оперы А. Бойто «Мефистофель», — «Серый монах».

Василий Иванович Качалов, создавая «Анатэму» Леонида Андреева в Художественном театре, также хотел изобразить «современного Мефистофеля». Критик П. А. Марков описывал Анатэму Качалова: «Совсем лысая, мертвая голова, длинная худая фи­гура, одетая в черный сюртук, тонкие белые паль­цы, пустые издевающиеся глаза — они были навея­ны, по его собственному выражению, Победоносце­вым и химерами».

Упоминание обер-прокурора Синода К. П. Побе­доносцева, ставшего символом свирепой реакции, разумеется, не случайно. «Победоносцев над Росси­ей / Простер совиные крыла» — образ, запечатлен­ный Александром Блоком во вступлении ко второй главе поэмы «Возмездие», перекликается и с его другими строчками: «Еще чернее и огромней / Тень люциферова крыла...»

Анатэма, Некто в сером, воплотившие зло со­временного мира, стилистически и содержательно родственны театральным шедеврам Шаляпина.

ВРУБЕЛЕВСКИЙ ДЕМОН ШАЛЯПИНА

В 1904 году певец решил выступить в «Демоне» А. Г. Рубинштейна. Некоторые критики скептически отнеслись к этому намерению: партия была написа­на для баритона и создавала для артиста сложные технические препятствия. Кроме того, в театре сфор­мировалась устойчивая традиция исполнения Демо­на. Представить себе что-либо отличное от принятой публикой интерпретации известных певцов И. В. Тартакова или П. А. Хохлова было трудно. При создании внешнего облика Демона исполнители чаще всего обращаются к иллюстрациям работы мастера акаде­мической школы М. Зичи, поэтому Демон Хохлова больше похож на ангела, женственного, изнеженно­го, жеманного...

М. А. Врубель полагал, что Зичи далек от Лермон­това. В представлении Врубеля Демон олицетворял вечную борьбу мятущегося человеческого духа, который жаждет примирения обуревающих его страс­тей и не находит ответа на свои сомнения ни на зем­ле, ни на небе. Шаляпин шел к Демону конечно же от врубелевских полотен.

Поклонники старой сценической традиции по­считали шаляпинского Демона «модернистским», «декадентским». Но нашлись и сторонники этого об­раза. Влас Дорошевич объявил спектакль с участием Шаляпина «вечером реабилитации большого худож­ника — Врубеля»:

«Итак, Врубель заменил на сцене Зичи. Красиво­го академического Зичи.

До сих пор Демона играли по Зичи. И у прозаич­ных баритонов, «мнивших из себя Демона Зичи», выходил больше послушник с умащенными и празднику причесанными волосами. Шаляпин имел смелость показать врубелевского Демона...

Мы в первый раз видели лермонтовского Демо­на, в первый раз слышали рубинштейновского Де­мона, перед нами воплотился он во врубелевском внешнем образе».

...Ночь. На Театральной площади у Большого те­атра толпа замерзших, но неунывающих любителей оперного искусства. Много студенчества. Выстояв ночь, есть надежда купить входные билеты (без мес­та) и увидеть Шаляпина в «Демоне».

А сам артист тоже не спит, ходит по кабинету, пробует голос. С утра — в панике: пропал голос! Что делать? Вызвал Горького: домашние в такие минуты старались не попадаться на глаза.

Алексей Максимович сел на край тахты, как врач у тяжелобольного:

— Федор, ты того... погоди... Может быть, еще обойдется? Главное, не волнуйся и не капризничай...

- Я капризничаю?.. Что я — институтка?

— Вот что, друг... ты это брось... Никакого ларин­гита у тебя нет... все это ты выдумал...

— То есть как это выдумал?

- Вот так и выдумал... Вчера голос у тебя был?

— Ну... был...

— Горло не болит?

Больной помял пальцами гланды.

— Кажется... не болит...

— Вот видишь... Сам посуди — куда твоему голосу из тебя деваться?.. Загнал его со страху в пятки и разводишь истерику...

«Лицо Шаляпина меняется толчками, как переводные картинки в альбоме, — вспоминает писатель А. Н. Серебров, — гримаса раздражения, потом обида на недоверие, потом упрямство, сконфуженность

и вдруг — во все лицо — улыбка и успокоение, как у капризного ребенка, которого мать взяла на руки.

Он хватает Горького за шею и валит к себе на по­душки:

-Чертушко!.. Эскулап!.. И откуда ты знаешь, как обращаться с актерами?.. Верно, угадал... От страха... Чего греха таить— боюсь, ох боюсь, Алексей... Ни­когда в жизни, кажется, так не боялся. Вторые сут­ки есть не могу... Чертова профессия! С каждой ро­лью такая мука... А сегодня — особенно.

Он по-театральному, полуоткрытой ладонью простер руку:

— Лермонтов!.. Это потруднее Мефистофеля. Ме­фистофель — еще человек, а этот— вольный сын эфира... По земле ходить не умеет — летает...

Шаляпин привстал с тахты, сдернул с шеи пла­ток, сделал какое-то неуловимое движение плечами, и я увидел чудо. Вместо белобрысого вятича на раз­водах восточного ковра возникло жуткое существо надземного мира: трагическое лицо с сумасшедшим изломом бровей, выпуклые глаза без зрачков, из них фосфорический свет, длинные, не по-человечески вывернутые в локтях руки надломились над головой как два крыла... Сейчас поднимется и полетит...»

Само время — 1904 год, время накала обществен­ных страстей, — наложило отпечаток на шаляпинс­кого Демона. «Я задумал... понимаешь... не сатана... нет, а этакий Люцифер, что ли? Ты видел ночью грозу? На Кавказе? - спрашивал он Горького. --- Молния и тьма... в горах!.. Романтика... Революция!..»

На спектакль в Большой театр пришли Немиро­вич-Данченко, Серов, Коровин, Горький и его по­стоянные спутники — Пятницкий, Бунин, Андреев, Скиталец, Серебров. Шаляпинский Демон предстал со сцены как «фантастическое видение из Апокалипсиса, с исступленным ликом архангела и светя­щимися глазницами. Смоляные до плеч волосы, су­масшедший излом бровей и облачная ткань одежд закрепляют его сходство с «Демоном» Врубеля. Он полулежит, распростершись на скале: одной рукой судорожно вцепился в камень, другая — жестом тос­ки — закинута за голову».

После окончания «Демона» публика рукоплещет, певец стоит на сцене, засыпанный цветами, подар­ками, записками...

Горький с друзьями у подъезда Большого театра, в распахнутом пальто, без шапки.

- Простудитесь, Алексей Максимович!

-Да... да... Замечательно, — бормочет Горький.

Выходит певец, друзья окружают его, берут из­возчика. Дорогой молчат... У Страстного монастыря остановка: куда ехать? Выбирают «Стрельну», что в Петровском парке.

Гостей проводят в отдельный кабинет. Рядом, за перегородкой, шумно, тосты, пение. Знакомый мо­тив — куплеты Мефистофеля! Прислушались.

Я на первый бенефис

Сто рублей себе назначил.

Москвичей я одурачил,

Деньги все ко мне стеклись.

Мой великий друг Максим

Заседал в бесплатной ложе.

«Полугорьких» двое тоже

Заседали вместе с ним.

Мы дождались этой чести

Потому, что мы друзья.

Это все одна семья

Мы снимались даже вместе,

Чтоб москвич увидеть мог

Восемь пар смазных сапог...

Кликнули официанта — кто там гуляет? Купцы-с! Что с них возьмешь! Однако купцы оказались не­простые — гостей угощал Алексей Александрович Бахрушин, коллекционер, создатель театрального музея, чье имя он сегодня и носит. Но Горький ос­корбился. Настроение испортилось... Уехали...

...Впоследствии Шаляпин вспоминал эту забав­ную историю и сам пел куплеты друзьям. Реагирова­ли по-разному. Бунин пенял артисту: «Не щеголяй в поддевках, в лаковых голенищах, в шелковых жаро­вых косоворотках с малиновыми поясками, не наря­жайся под народника вместе с Горьким, Андреевым, Скитальцем, не снимайся с ними в обнимку в разу­дало-задумчивых позах, — помни, кто ты и кто они.

— Чем же я от них отличаюсь?

- Тем, что, например, Горький и Андреев очень способные люди, а все их писания все-таки только «литература» и часто даже лубочная, твой же голос, во всяком случае, не «литература».

Жизнь художника, артиста, литератора не замы­калась творчеством, она выходила за пределы мас­терской, театра, кабинета и неизбежно становилась публичной; она отражалась в «устных рассказах», молве, слухах, в многочисленных газетных репорта­жах, интервью, статьях, карикатурах.

Шарж-пародия на «Трех богатырей» — известную картину В. М. Васнецова. Богатыри: Короленко, Тол­стой, Чехов. Им противостоит «троица» на соломен­ных пьедесталах- Горький, Скиталец, Андреев. Следует диалог:

Горький. Богатыри, братцы едут! Сила!.. Не стушеваться ли нам? (Всматривается.)

Андреев. Чего тушеваться? Мы им не пара. Трогать нас не станут.

Скиталец (с балалайкой.) Верно! Они по

себе, а мы по себе. (Играет на балалайке.) Трим-бим-бом.

Диалог ведут между собой и «богатыри»:

Толстой. Что за люди сидят на соломенных пьедесталах? (Всматривается.)

Короленко. Должно быть, пропойцы какие-нибудь. Жулики.

Чехов. Эге-ге, да никак Андреев, Горький, Скиталец там?!

Шарж иллюстрировал мнение публики, которая с недоверием относилась к популярности нового по­коления литераторов.

Но существовала и иная точка зрения. Она запе­чатлена в открытке, разошедшейся в те годы огром­ным тиражом. Снова за основу берется сюжет васнецовских «Богатырей», нарисованы на этот раз Горь­кий, Андреев и Шаляпин, их изображение сопровож­дено красноречивым текстом Н. Г. Шебуева: «Васнецовские «Богатыри» оторвались от сырой матери-зем­ли, сели на своих коренастых коней и глядят, в ка­кую сторону поехать. То были богатыри былины. А это богатыри сегодняшней были. Былина претворилась в быль. Почуяли добрые молодцы у себя в плечах сили­щу несказанную — так бы весь мир перевернули.

Максим опустился на дно и «На дне» жизни свою силушку выявил. Леонид к вершинам норовит. «К звездам» (так называлась пьеса Л. Н. Андреева. — Авт.), — и до неба рукой достать хочется.

А Федор — посередке стал. На дно посмотрит - «Дубинушку» шарахнет, на небо взглянет — сата­нинским смехом расхохочется».

Общение с писателями развивало певца, обога­щало и расширяло его кругозор. Рецензент «Санкт-Петербургских ведомостей» писал в 1902 году: «Г<осподину> Шаляпину много помогает его общая интеллигентность: общение с литературною средою заставило его серьезно относиться к идеальным обя­занностям артиста».

Литераторы своими очерками, статьями создава­ли у читающей публики образ артиста — «героя наше­го времени», человека «со дна», «из толщи народной жизни», поднявшегося к вершинам искусства. «...Из факта существования Шаляпина можно вывести мно­го утешительного, — писал Леонид Андреев. — И от­сутствие дипломов и всяких условных цензов, и странная судьба Шаляпина с чудесным переходом от тьмы... заброшенной деревушки к вершине славы даст только лишний повод к радости и гордости: значит -силен человек. Значит — силен живой Бог в человеке!»

Создать из творений Ф. И. Шаляпина прекрасную долговечную статую — эта задача вполне осуществи­ма, и в осуществлении ее наши наиболее талантли­вые литераторы найдут благородное применение своим силам. Перед лицом всепожирающей вечнос­ти вступиться за своего собрата, вырвать у нее хоть несколько лет жизни, возвысить свой протестующий голос еще перед одной несправедливостью - как это будет и дерзко, и человечно, и благородно.

Но спросили ли Шаляпина, мечтал ли он о такой доле, хотел ли он — человек, артист, художник, жиз­нелюб и вдохновенный мечтатель и великий труже­ник, — чтобы из его творений и из него самого сотво­рили статую, пусть даже прекрасную и долговечную.

«ЭХ, ДУБИНУШКА, УХНЕМ!»

8 января 1905 года в Петербурге, в зале Дворян­ского собрания, впервые исполнялась кантата Рах­манинова «Весна» с участием Шаляпина и хора Мариинского театра. Артист приехал из Москвы на два дня. Накануне он несколько часов репетировал но­вую программу. Кроме «Весны» певец исполнял ро­мансы А. К. Глазунова, Р. Шумана, А. С. Аренского, песню Брандера и серенаду Мефистофеля из орато­рии «Осуждение Фауста» Г. Берлиоза. Концерт со­брал полный зал, несмотря на то что в городе ощу­щались тревога и напряженность. Во дворе здания Дворянского собрания уже стояли войска — «на слу­чай».

Свидетелем кровопролития на Дворцовой площа­ди Шаляпин не был: он уехал в Москву сразу после концерта. Однако события 9 января, весть о которых разнеслась по всей стране, не могли оставить певца равнодушным, тем более что непосредственным их участником оказался Горький. Потрясенный увиден­ным, он обратился с воззванием «Ко всем русским гражданам и общественному мнению европейских государств». 12 января писателя арестовали и заклю­чили в Петропавловскую крепость. Приехал из Пе­тербурга Валентин Серов, потрясенный расстрелом демонстрации, который он видел из окна Академии художеств.

В Москве вместе с группой музыкантов, среди которых С. И. Танеев, С. В. Рахманинов, Р. М. Глиэр, Л. В. Собинов, Шаляпин подписал декларацию про­теста. «Когда в стране нет ни свободы мысли и сове­сти, ни свободы слова и печати, когда всем живым, творческим начинаниям народа становятся прегра­ды, — чахнет и художественное творчество... Мы не свободные художники, а такие же бесправные жер­твы современных ненормальных общественно-пра­вовых условий, как и остальные русские граждане», — писали музыканты. В Петербурге Н. А. Римский-Корсаков заявил о своей солидарности с мос­ковскими музыкальными деятелями. Последствия не замедлили сказаться: в марте 1905 года его отстрани­ли от преподавания и уволили из консерватории. Вместе с ним в знак протеста оттуда ушли А. К. Гла­зунов и А. К. Лядов.

27 марта 1905 года в театре В. Ф. Комиссаржевской исполнялась опера Римского-Корсакова «Кащей бессмертный». Дирижировал А. К. Глазунов. Спектакль превратился в демонстрацию солидарно­сти с автором. Темпераментно выступал Стасов, композитору преподнесли цветы, венки, на алой ленте одного из них надпись — «Борцу».

5 февраля 1905 года эсер Иван Каляев стрелял в московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. В Москве — полиция, казаки, конные разъезды патрулируют улицы. 9 февраля на квартире Леонида Андреева в Среднем Тишин­ском переулке арестована группа членов РСДРП... За три дня до ареста Андреев писал В. В. Вересаеву: «Вы поверите, ни одной мысли в голове не осталось, кроме революции, революции, революции. Вся жизнь сводится к ней. Литература в загоне - на «Среде» вместо рассказов читают «протесты», заяв­ления и т. п.».

Шаляпин участвует в работе «Комитета самопо­мощи среди сценических деятелей», где председа­тельствует В. Ф. Комиссаржевская. В Москве мать В. А. Серова Валентина Семеновна организует сто­ловую для рабочих. Шаляпин жертвует тысячу руб­лей.

На четвертом филармоническом концерте в Мос­кве 29 января Шаляпин исполнял «Вакхическую песню» А. К. Глазунова на слова А. С. Пушкина и «Семинариста» М. П. Мусоргского, который долгое вре­мя запрещался цензурой. «Поистине гениально и на этот раз как-то особенно многозначительно спета сверх программы чудесная «Песня о блохе» Мусорг­ского, за которой последовал ряд других пьес (Шу­берта и др.)», — писал Ю. Энгель. Светлый пафос «Вакхической песни», грозная интонация «Песни о блохе» находили в эти дни особый отклик у публи­ки.

2 февраля 1905 года Большой театр давал спек­такль в пользу раненных в уличных беспорядках. Ша­ляпин пел партии Онегина из первой и третьей кар­тин оперы, сцены из «Алеко» и «Бориса Годунова».

Публичные акции музыкантов насторожили чи­новников. Управляющий Московской театральной конторой Н. фон Бооль доносил Теляковскому о невозможности дальнейшего пребывания Шаляпи­на, Рахманинова, пианиста и дирижера Л. В. Нико­лаева в Большом театре: «О том, что артисты императорских театров подписались под приведен­ным постановлением, уже толкуют по всему горо­ду».

К осени напряженность в Москве усилилась. Бес­порядки, вылазки черносотенцев, политический произвол угнетающе подействовали на Шаляпина. Он неоднократно получал угрожающие письма. «Если ты не будешь петь «Жизнь за царя» — тебе не жить!»

Матери Валентина Серова подбросили записку: «Если вы не перестанете кормить рабочих, мы вас убьем!» Храбрая женщина, тем не менее, отправилась к зданию, где помещалась открытая ею столовая для рабочих, и из окна конки увидела толпу черносотен­цев, поджидавших ее. Пришлось вернуться домой. У Серовых, в Большом Знаменском переулке, жила дочь арестованного близкого друга. Когда у входной двери раздавались звонки, думали: пришли жандар­мы. Квартира Константина Коровина ограблена, разрушена артиллерийскими снарядами, выбиты стекла, пробит потолок...

Авторы известного сборника статей «Вехи» (1909), философы и мыслители, задавались воп­росом: как могло общество, в котором интеллиген­ция занимает такое видное положение, опуститься до грабежей, резни, животной разнузданности? Г. П. Федотов писал: «60-е годы, сделавшие так мно­го для раскрепощения России, нанесли политичес­кому освободительному движению тяжелый удар. Они направили значительную и самую энергичную часть его — все революционное движение — по ан­тилиберальному руслу... Они желают революции, ко­торая немедленно осуществила бы в России всеоб­щее равенство — хотя бы ценой уничтожения приви­легированных классов... Можно многое привести в объяснение этой поразительной аберрации: погоню за последним криком западной политической моды, чрезвычайный примитивизм мысли, оторванной от действительности, максимализм, свойственный рус­ской мечтательности. Но есть один, более серьезный и роковой мотив, уже знакомый нам. Разночинцы стояли ближе к народу, чем либералы. Они знали, что народу свобода не говорит ничего; что его легче поднять против бар, чем против царя. Впрочем, их собственное сердце билось в такт с народом; равен­ство говорило им больше свободы».

В 1905 году большевизм только начал себя осоз­навать и набираться практического боевого опыта. В своей пророческой статье «Грядущий Хам» Д. С. Ме­режковский описал три зловещих лица Хама в Рос­сии: первое — настоящее лицо самодержавия; второе — «лицо православия, воздающего кесарю Божие», «мертвый позитивизм православной казенщи­ны». И третье — «будущее под нами, лицо хамства, идущего снизу, — хулиганства, босячества, черной сотни — самое страшное из все трех лиц». Три этих начала, согласно Мережковскому, направлены про­тив земли и народа — живой плоти, против церк­ви — живой души, против интеллигенции — живого духа России.

К предсказанию Мережковского - известного автора философско-искусствоведческих эссе, исто­рико-философских романов — многие отнеслись как к абстрактным конструкциям писателя-символиста, живущего в умозрительных представлениях о реальной жизни. Между тем, как показала дальнейшая история, в его суждениях было много больше здра­вого смысла и трезвого реализма, нежели в роман­тизации люмпена и «буревестнических» призывах Горького.

Правительственный манифест от 17 октября 1905 года провозгласил гражданские и политические сво­боды, создание законодательной Государственной думы. Толпы ликующего народа устремились к цент­ру—к Театральной площади, к Тверской. С фонта­на как с трибуны выступали ораторы. На следующий день Шаляпин с друзьями праздновал событие в «Метрополе». «Пришлось мне петь однажды «Дуби­нушку» не потому, что меня об этом просили, а по­тому, что царь в особом манифесте обещал свобо­ду, — вспоминал позднее певец. — Было это в Мос­кве, в огромном ресторанном зале... Ликовала в этот вечер Москва! Я стоял на столе и пел - с каким подъемом, с какой радостью!»

Спустя двадцать лет Горький описал этот эпизод в «Жизни Клима Самгина». Но никакого ликования,

никакой радости, о которых вспоминает Шаляпин, в романе нет и в помине: «Его (Шаляпина. — Авт.) лицо ужаснее всех лиц, которые он показывал на сцене театра. Он пел — и вырастал. Теперь он разгри­мировался до самой глубокой сути своей души, и эта суть — месть царю, господам, рычащая беспо­щадная месть какого-то гигантского существа».

Впрочем, «Клим Самгин» не историческое ис­следование, а художественное произведение, автор имеет право на домысел. Но очевидна идеологи­ческая тенденциозность, стремление Горького при­дать фигуре Шаляпина черты чуть ли не политичес­кого героя, «народного мстителя». Конечно, артист не мог оставаться равнодушным, он бесспорно уча­ствовал в спектакле в пользу раненых, в домашнем концерте, сбор от которого пошел в фонд басту­ющих; с Горьким и артистами Художественного те­атра О. Л. Книппер-Чеховой, И. М. Москвиным, В. И. Качаловым выступал на литературно-художе­ственном вечере с целью добыть средства для орга­низации побега революционера Н. Э. Баумана из Та­ганской тюрьмы; пел в Фидлеровском училище в Мыльниковом переулке 19 октября. Через день пос­ле этого концерта газета «Русское слово» писала: «Так как концерт был бесплатный, то г. Шаляпин взял шляпу и обошел присутствующих. На доброе дело было собрано свыше 1000 рублей».

Революционные настроения бушуют не только на московских улицах и в ресторанах, они проникают и в Большой театр. Перед началом спектаклей часть зрителей требует пения «Марсельезы», другая наста­ивает на исполнении государственного гимна «Боже, царя храни!». Был случай, когда публика в сопровождении оркестра воодушевленно пела «Мар­сельезу» вместе с Шаляпиным —- он находился в од-

ной из лож. 26 ноября 1905 года в Большом театре шел концерт в пользу «Общества для призрения престарелых артистов», в нем участвовал и Шаляпин. После нескольких номеров с верхних ярусов раздались голоса: «Дубинушку!» Федор Иванович пригласил зрителей подпевать ему. Актер Малого театра М. Ф. Ленин вспоминал: после второго или тре­тьего куплета Шаляпин внезапно прервал пение и обратился к публике:

- Вот, в третьем ярусе, направо от меня, я вижу брюнета с большой черной бородой. Уж очень вы здорово фальшивите. Вы бы как-нибудь постарались прислушаться к товарищам!

Брюнет смутился, густо покраснел: он и не предполагал, что артист со сцены услышит его неуклю­жее пение.