Глава 1 4 страница. - Варя Панина. Поет замечательно

- Варя Панина. Поет замечательно. И голос див­ный...

Впрочем, Федор Шаляпин и Варвара Панина не были конкурентами, оба они вписывались в сонм звезд русской эстрады. «Очи черные» Шаляпин взял из репертуара Паниной.

Другой звезде эстрады, исполнительнице рус­ских песен Надежде Плевицкой, сам Шаляпин да­рил свои песни. «Не забуду просторный светлый покой великого певца, светлую парчовую мебель, ослепительную скатерть на широком столе и ро­яль, -• рассказывала певица...- За этой роялью Федор Иванович в первый же вечер разучил со мной песню «Помню, я еще молодушкой была...». На прощанье Федор Великий охватил меня своей богатырской рукой, да так, что я затерялась у него где-то под мышкой. Сверху над моей головой поплыл его незабываемый бархатный голос, мощный соборный орган:

— Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет, я слобожанин, не деревенский.

И попросту, будто давно со мной дружен, он по­целовал меня».

В пении Плевицкой заметно влияние Шаляпина. «Какими-то особенными шаляпинскими значитель­ными... вокальными штрихами иллюстрирует она свои «сказания», дополняя вокальное исполнение чрезвычайно выразительной мимикой и жестикуля­цией», -- писал композитор, музыкальный критик А. А. Затаевич.

«Звездные часы» деревенской девушки Надежды Плевицкой, чудесное превращение безвестной хори­стки в певицу феноменальной по масштабам славы.Анастасию Вяльцеву— все это напоминало судьбу Шаляпина. Критик А. Р. Кугель называл их пение языком сердца», он же связывал любовь к цыган­скому пению с исторической «тоской русского чело-зека по цыганскому житью». Не случайно одним из любимых героев Шаляпина был пушкинский Алеко в опере С. В. Рахманинова.

Петербургское окружение Шаляпина составляли художники, артисты, писатели. Частым гостем в ломе был Александр Иванович Куприн. Одна из по­пулярных карикатур изображала друзей за столом; бутылка с не внушающей доверие этикеткой «Квас», опрокинутая рюмка, дремлющий Куприн и что-то рассказывающий ему Шаляпин. С Куприным за раз­говором и закуской Шаляпин подчас засиживался до утра. Их жизненные пути схожи. Увлекательные рассказы артиста писатель потом «трансформирует» в прозу. Куприн набрасывает словесный портрет певца, подчеркивая прежде всего то, что особенно до­рого ему самому: «Он полон здоровья, внутреннего пыла и кипения, беззаботный и проказливый, бро­дит он, подобно всем талантливым мятежным рус­ским людям, по городам, рекам и дорогам своей ве­ликой несуразной родины, все видит, всему учится и точно разыскивает сам себя».

Рассказывая о Шаляпине, Куприн повествует прежде всего о себе. Раздраженный бессмысленнос­тью, однообразной убогостью армейского быта, Александр Иванович бросил службу ради вольных скитаний, сменил множество занятий, служил акте­ром в провинции, был землемером, газетчиком-ре­портером. Мятежная русская натура его сочетала в себе отчаянность, гордость, вспыльчивость, «ку­раж», почти детскую доверчивость, отзывчивую доб­роту и простодушие. «Он... объяснялся в своей посто­янной любви к собакам, к рыбакам, к цирку, к Ду­рову, к Поддубному — и к Пушкину, к Толстому... и еще к Киплингу», — писал о нем И. А. Бунин, кото­рого удивлял бурный темперамент и та легкость, с которой Куприн относился к обрушившейся на него славе.

Авантюрный характер, страсть к приключениям, к острым ощущениям сообщала характеру Куприна особую притягательность, делала его душой разных самых пестрых компаний. Он летал с Уточкиным на воздушном шаре, спускался с водолазами на дно Черного моря, буянил с Дальским, дружил с циркачами — клоунами, акробатами, дрессировщиками. Когда Шаляпин работал над ролью Дон Кихота, клоун Жакомино, повсюду сопровождавший Купри­на, учил певца «падать» на сцене.

На спектаклях Шаляпина Куприн бывал часто. Его сильно занимала тайна перевоплощения. В рассказе «Гоголь-моголь» Куприн писал: «Исподтишка... я наблюдал этого изумительного артиста. Большой,

мускулистый, крепкий, белотелый, с видом просто­го складного русского парня... Наружность сначала как будто невыразительная, ничего не говорящая, но всегда готовая претвориться в самый неожиданный сказочный образ. Только час тому назад из театральной ложи я видел не его, а подлинного Ивана Грозного, который под звон колоколов, при реве огромной толпы въехал на площадь города Пскова... И странен был вид легендарного тирана. Маленький, сухонький старичок, с козлиной бородкой, с узкоглазым подозрительным, изжеванным татарским лицом, в серой кольчуге... интриган, трус, умницa, ханжа, безбожник... «Каким чудом, — думал я, — может человек, обыкновенный смертный чело-век достигнуть такой силы перевоплощения. И где граница между восторгом искусства и муками иска­ний».

Встречу Куприна и Шаляпина описывает в газе­те «Солнце России» П. Н. Тавричанин.

«— А помнишь мою песню «Кавалерийский эсарон»?

- Ротмистр скомандовал, дернул усами, — радостно говорит Шаляпин, вспоминая что-то былое.

— Вот именно, — подтверждает Куприн, усаживаясь за рояль. — Ну, настраивай свой контрабас. О моих вокальных способностях одна дама сказала: «Бывший голос», — говорит Куприн. — Ну, да ниче­го, сойдет — начинай.

И редкий по соединению дуэт поет:

Едет, едет наш лихой драгунский кавалерийский эскадрон,

Барышни, барышни взором отчаянным вслед уходящим глядя-я-ят.

Ротмистр скомандовал, дернул усами, — ребята, сидеть веселей,

Справа повзводно сидеть молодцами, не горячить лошадей...

Шаляпин воодушевился и сейчас же изобразил лихого ротмистра, распустил клок белых, прямых волос, принял горделиво-воинственную осанку...

В передней, когда приятели целуются, растроган­ный Александр Иванович говорит:

— Я этого дылду семнадцать лет знаю, а вот не слушается меня, — оттого и скверно поет.

Шаляпин добродушно хохочет».

ВЕЧЕРА В ПОДВАЛЕ И НОЧИ ПОД КУПОЛОМ

Проведя полгода в гастрольной поездке по Се­верной и Южной Америке, Шаляпин вернулся в Москву и в первый же свободный вечер отправился на «Синюю птицу» в Художественный театр, 14 ок­тября 1908 года МХТ отмечал свое 10-летие. Труппа во главе с К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко занимает первые ряды партера, сцена на этот раз отдана гостям. На портале портрет А. П. Че­хова; его «Чайка» — символ театра — украшает зана­вес, афиши, программки, билеты...

На сцену поднимаются депутации, на столе рас­тет стопка поздравительных телеграмм. Болгарскую актрису сменяет седой грузинский актер, певцы Большого театра во главе с Шаляпиным исполняют кантату А. Т. Гречанинова «Слава», потом Федор Иванович поет музыкальное письмо Сергея Василь­евича Рахманинова. Композитор прислал из Дрезде­на ноты и текст, торжественный мотив «Многая лета» вплетен в веселую польку Ильи Саца из «Синей птицы». «Дорогой Константин Сергеевич, — поет Шаляпин, — я поздравляю Вас от чистого сердца, от самой души. За десять лет Вы шли вперед, все вперед и нашли синюю птицу. Я очень сожалею, что не могу вместе со всеми Вас чествовать, Вам хлопать, кричать на все лады — многая лета». Даже под­пись в этом письме — «Ваш Сергей Рахманинов. Дрезден. 14 октября 1908 года» — была «музыкаль­ной», так же как и постскриптум — «Жена моя мне вторит».

Письмо Рахманинова Шаляпин исполнил на бис. А затем снова читались телеграммы и приветствия из столиц и из глухих уголков России, от зрителей раз­ных сословий и профессий, поступило даже теплое поздравление от «представителей контор и прилав­ков» — так любим был Художественный театр.

Шаляпин связан с «художественниками» давней дружбой, вместе они проводят вечера в артистичес­ком кабаре «Летучая мышь», недавно открывшемся в подвале «дома Перцова». Затейливые барельефы, оригинальное сказочно-былинное оформление окон, балконов, подъездов, созданных по рисункам С. В. Малютина, сразу сделали этот дом достопри­мечательностью Москвы. Сама же «Летучая мышь» обязана своим рождением озорным капустникам Художественного театра и задумывалась как своего рода клуб, место отдыха артистов. «Каждый спускав­шийся под свод, — писал театральный критик H. E. Эфрос, — оставлял в прихожей вместе с кало­шами печаль, снимал с себя вместе с пальто и за­боты... Обязан был там, за порогом, оставить и обидчивость, способность уязвляться шуткой».

Хозяин кабаре, актер МХТ Н. Ф. Балиев, блестя­щий конферансье, зачинщик веселых представле­ний, гостеприимно приглашал в «Летучую мышь» артистов других театров, музыкантов и художников. Поначалу вечера проходили импровизационно. Юная мхатовка Алиса Коонен демонстрировала с Р. Болеславским пародию на модный «Танец апа­шей». В игру включился Сергей Рахманинов и, как одним махом своей дирижерской палочки... превратил эстрадную безделушку в произведение искусства». Артуру Никишу предложи­ли стать капельмейстером маленького духового орке­стра, вместо палочки ему вручили живую розу на длинном стебле. Никиш лихо взобрался на столик, взмахнул розой, и зазвучал вальс из «Веселой вдо­вы».

Кабаре Никиты Балиева представляло артистов в неожиданном качестве. Мэтр Станиславский не счи­тал зазорным преобразиться в фокусника и виртуоз­но снимал у ассистировавшего партнера сорочку, оставив неприкосновенным пиджак. Шаляпин, Со­бинов и режиссер МХТ Леопольд Сулержицкий, игнорируя очевидное различие в весовых категориях, проводили показательный «сеанс французской борь­бы». Шаляпин прекрасно владел импровизацией, с ходу принимал условия игры. В «Летучей мыши» та­нец Шаляпина и Москвина «Вьюшки» был гвоздем программы: напевая нехитрый мотив, они вели аб­сурдный диалог полкового писаря и приказчика из галантерейной лавки.

Через несколько лет «Летучка» переехала в Милютинский переулок и стала доступна не только ар­тистической братии, но и ее поклонникам. Понача­лу для них ставили столики, а когда «Летучая мышь" в 1915 году перебралась в Большой Гнездниковский переулок в подвал «небоскреба» Нирнзее, от столи­ков отказались, выгородили сцену и зрительный с партером и боковыми ложами.

В «Летучей мыши» нередко устраивались благотворительные вечера и остроумные аукционы в пользу «братства актеров». Выступления знаменито­стей и распродажа их реликвий позволяли иногда рать значительные суммы в помощь тем, кому изменялa капризная театральная судьба. В один из таких вечеров было оглашено письмо Шаляпина с просьбой выставить на аукционе его портрет. «Порт­рет Шаляпина продали за 1180 рублей, -- сообщала "Театральная газета».— Значительно дешевле прошел принесенный г. Провдиным воротничок Шаляпина. Воротничок купил за 2 рубля г. Алыпванг, владелец известной прачечной фирмы.

- Я этот воротничок в витрине выставлю, объяснил г. Альшванг цель своей покупки».

Певец — живая достопримечательность Москвы. «У нас три чуда, — шутят москвичи, — Царь-пушка, Царь-колокол, Царь-бас». Жизнь Шаляпина, столь заметной и колоритной фигуры своего времени, -непременная мишень репортеров, фельетонистов, куплетистов. В программе театра Зон (бывший «Буфф»), что находился на Садовой-Триумфальной улице, номера на злобу дня посвящались члену Го-сударственной думы А. И. Гучкову, Леониду Андрееву— автору пьесы «Екатерина Ивановна», имевшей; кандальный успех, и, конечно, артистическим звездам первой величины — Надежде Плевицкой и Федору Шаляпину.

...Популярность артиста доставляла ему много хлопот. Вот почему он так ценил свой дом, где мог укрыться от назойливых глаз. Фотографы бойко торгуют его портретами, огромными тиражами выходят открытки, изображающие его в жизни и в ролях. Га­зеты и журналы публикуют карикатуры, шаржи, за­рисовки, интервью.

Есть как бы два Шаляпина. Один — реально су­ществующий: вдохновенный артист, требовательный художник, отец семейства, обаятельный собесед­ник, желанный гость театральной богемы. И второй, мифологический, придуманный газетчиками, обы­вателем в соответствии с их представлениями о звез­де, о присущих ей капризах, скандалах. Когда нет сенсаций и даже повода к ним, их придумывают, украшают подробностями, запускают в оборот, рас­пространяют. И вот газеты пестрят сообщениями: Шаляпин пишет музыку «под Мусоргского», сочи­няет оперу «Анатэма», беспробудно пьет, назначен послом в Китай и пр. Артисту приходится время от времени опровергать нелепые выдумки, они услож­няют жизнь, искажают репутацию. «Помилуйте, гос­пода, — обращается певец к репортерам через газе­ту, — можно ли так врать на живого человека... Я бы очень просил тех господ, которые про меня желают писать, оставить мою частную жизнь в покое и го­ворить лишь о моей сценической деятельности... Газеты выражают мнение общества, они не должны писать небылиц — ведь интерес должен заключаться в том, как поет артист и как он занимается своим искусством, а не в том, почему он ходит в баню по субботам, а не по пятницам».

В интервью «Биржевым ведомостям» Шаляпин возмущался бесцеремонностью публики, сетовал на то, что назойливые поклонники не дали ему спо­койно погулять в Летнем саду, у Лебяжьей канавки: «Даже в большом городе нельзя смешаться с тол­пой, скрыться от почитателей таланта. Дайте мне спокойствие вне сцены!» — взывал певец.

С появлением второй семьи прибавились новые заботы. Необходимы были и большие средства для содержания теперь уже двух семейных очагов. Когда году Шаляпин вновь приехал в Петербург, он милея на набережной Крюкова канала по соседним Мариинским театром, у Торгового моста, украшен был изящными фонарями на узорчатых чугунных кронштейнах, по каналу сновали небольшие лодки, буксиры, тяжело пыхтя, тащили баржи с дровами, в воде отражалась стройная легкая колокольня Никольского собора, рядом — старинный Никольский двор с многочисленными лавками.

Начиная с 1903 года в Петербурге большим успехом пользовались концерты Александра Ильича Зилоти, в которых часто принимал участие и Шаляпин. Зилоти был родственником и старшим наставником Рахманинова. Блестящий пианист, педагог, дирижер, он видел свое призвание в широком музыкальном просвещении аудитории и увлек этой идеей многих музыкантов. Желая поддержать Зилоти, Собиновотказался от платы за выступления у него: Шаляпин в контрактах с Дирекцией императорских театров оговорил исключительное и непременное право участия в концертах Зилоти. Певец справедли­во считал: Александр Ильич приглашает его не для больших сборов, а руководствуясь высокими худо­жественными соображениями. Действительно, Зилоти хотел, чтобы слушатели уходили от него «более образованными, чем шли в концерт». Кроме того, Шаляпина привлекал и нетрадиционный репертуар, возможность петь ранее не исполнявшиеся произве­дения.

Петербургский пианист Михаил Бихтер был приглашен аккомпанировать Шаляпину. Он вспоми­нал о своем визите к певцу: «Несколько человек ожидали Федора Ивановича, подобно тому, как в древности ожидали выхода царя... Говорили тихо. Но вот отворилась правая дверь, и к нам вышел моло­дой великан-славянин. Одет он был в утреннюю одежду, ибо только что поднялся с постели. Сквозь распахнувшийся халат видна была длинная, до пят, рубашка с великолепно расшитым в манере Рериха подолом. И тут все иное перестало существовать для нас, и глаза все мгновенно устремились к вошедше­му. Некоторое время Шаляпин разговаривал с ожи­давшими. Но вот посетители разошлись, и мы оста­лись одни. Он подвел меня к роялю и сел рядом сле­ва. Шаляпин готовил песни Мефистофеля (разных авторов: Берлиоза, Гуно, Бойто. — Авт.) к выступ­лению в симфоническом концерте Зилоти и «Дон Кихота» Массне — для гастролей, кажется, в Пари­же. Сердце мое сильно билось, руки дрожали, когда я услышал шаляпинский голос. Как описать его? Он не был звучен, наоборот — звучал глуховато, сипло­вато и изредка напряженно. Но оттенок голоса, в ос­новном окрашенный в трагические тона, всегда слышавшийся из глубины его существа многоцвет­ной, желанной правдивостью, заключал в себе как бы массу разнородных голосов, воплощающих тра­гическую сторону бытия русского народа. Он звучал то трубным звуком, то жалобой, то примирением, то ужасом, непреодолимым влечением захватывал слушателя, не оставляя ему хотя бы частицы внима­ния ни для чего другого. Очевидно, этим свойством дарования, которое воплощало творческий синтез родников народного (недеревенского) пения, Ша­ляпин и привлекал к себе стремительный вихрь вни­мания».

В Петербурге Шаляпина окружают старые това­рищи, знавшие его в начале сценической карьеры.

По-прежнему одним из самых близких друзей Шаля­пина остается руководитель оркестра русских народ­ных инструментов В. В. Андреев. Певец любил бывать у Василия Васильевича на Пантелеймоновской ули­це. Хозяин и гость соперничали в остроумии, пере­брасывались шутками, рассказывали анекдоты...

К началу 1900-х годов В. В. Андреев приобрел из­вестность не только в России, но и в Европе. В 1892 и 1900 году он гастролировал во Франции, в 1908— 1911 годах — в Англии, Германии, Америке. Выступ­ления Русского народного оркестра имели столь большой успех, что зарубежные пианисты стали включать в свои программы фантазии на темы про­изведений из андреевского репертуара. Французские, английские, американские певцы выступали с ис­полнением русских песен, а в Англии во многих клубах появились курсы игры на русских народных инструментах.

2 апреля 1913 года в Мариинском театре, на кон­церте, посвященном 25-летию деятельности В. В. Андреева и его ансамбля, юбиляр получил те­леграммы со всех концов света— от Леонкавалло, Пуччини, Никиша, Тосканини, Сен-Санса, Ермо­ловой, Куприна, Савиной, Варламова, Горького, Глазунова, Направника и многих других музыкан­тов, писателей, художников. Шаляпин приветство­вал своего друга вместе с профессорами Петербург­ской консерватории, артистами Мариинского и Александрийского театров. Он сказал: «Ты пригрел у своего доброго теплого сердца сиротинку-балалайку. От твоей заботы, любви она выросла в чудесную русскую красавицу, покорившую своей красотой весь мир».

Мамонт Дальский безрассудно и щедро тратил свой талант в провинции. Объявившись внезапно в Петербурге, он тут же наведывался к Шаляпину. Впечатлений и замыслов у обоих было предостаточ­но. В 1907 году, если верить «Петербургской газете», друзья думали создать на паевых началах новый те­атр.

Дни Шаляпина в Петербурге насыщены рабо­той: «С тех пор, как нечистая сила, заседающая e кулуарах зданий императорских театров и нами грешными, правящая, послала меня в вертеп, на­зываемый Петровым градом, я мечусь, подобно кузнецу. Побриться времени не нахожу— то репе­тиции, то спектакли, то депутации, то концерты — прямо светопреставление, да и только, стакан вина — и то не проглотишь сразу, а все по капель­ке, как гофманские капли», — писал Шаляпин московским друзьям.

Среди многих забот — позирование художникам. Из петербургских живописцев ближе всех ему был Александр Яковлевич Головин. Шаляпина Головин впервые увидел еще в Частной опере. Позднее он оформил в Большом театре «Ледяной дом» и «Пско­витянку». В Милане певец покорил публику своим Мефистофелем: костюмы Головина в немалой сте­пени способствовали успеху. В одном из них худож­ник и запечатлел Шаляпина.

Фон картины выдержан в холодных серебристо голубых, как бы мерцающих тонах. Обнаженное пле­чо, крепкая мускулистая рука придерживает мерт­венно-серый плащ. Другой рукой, вытянутой вперед Мефистофель как бы угрожает Богу. Лицо отливает синеватой бледностью, глаза почти без блеска, в них фанатичная сила, уверенная жестокость. Многие считали, что Головин изобразил Шаляпина в мо­мент, когда Мефистофель бросает небесам дерзкий вызов: «Он будет мой!»

Другой портрет — шаляпинский Мефистофель в опере Ш. Гуно «Фауст». Яркость пурпурного пла­ща, камзола особенно выделяется на бледно-голу­бом фоне. И такого же голубоватого оттенка лицо - значительное, одухотворенное жестокой огненной силой, чуть искривленное дьявольской улыбкой.

Многие портреты Шаляпина Головин писал но­чью, в декорационном зале. Когда художника при­гласили в Мариинский театр, работать ему, в сущ­ности, было негде. Костюмы делались полукустар­ным способом, часто дома у Теляковского при со­действии его жены. Головин построил под куполом театра просторную художественную мастерскую, расширил штат оформителей.

«У Шаляпина было в то время обыкновение пре­вращать ночь в день, а день в ночь, — вспоминал Л. Я. Головин. - Он выразил желание позировать мне после спектакля, если угодно до утра, но с тем чтобы портрет был закончен в один сеанс. Пришлось согласиться и писать портрет при электрическом освещении. Работа шла у меня почти без перерывов, мне хотелось во что бы то ни стало окончить ее, и это удалось, но помню, что устал я ужасно, и когда я клал последние мазки внизу картины и нагибал­ся, с меня буквально лился пот, стекая со лба на пол, — до такой степени я изнемог».

В одну из ночей 1908 года под сводами огромной мастерской Головина создавался портрет Шаляпина в роли Олоферна. В убранном коврами шатре на ас­сирийской скамье возлежит восточный владыка с чашей в руках, в экзотичных одеяниях. Длинная чер­ная в колечках борода, тяжелые серьги, глаза чуть навыкате. Поза значительна, монументальна, вели­чественна.

Еще в Мамонтовской опере Шаляпин и Серов много работали над образом Олоферна, вниматель­но всматривались в ассирийские, египетские рисун­ки, искали особую пластику, мимику, жесты, по­ходку. За разговорами в дружеском кругу постепен­но вырисовывался сценический образ. Однажды в гостях у Т. С. Любатович Серов взял со стола полос­кательную чашку и обратился к Шаляпину:

- Вот, Федя, смотри, как должен ассирийский царь пить, а вот, — указывая на барельеф, — как он должен ходить, - и, протянув руки, прошелся по столовой как истый ассириец.

Серов тогда не просто писал эскизы костюма для спектакля Мамонтовской оперы — он подсказывал Шаляпину рисунок роли, ее характер.

Спустя десять лет, 27 сентября 1907 года, Шаля­пин впервые выступил в роли Олоферна в Мариинском театре. Спектакль имел грандиозный успех. Зри­тели, утомленные рукоплесканиями, покидали зал, а Шаляпин в полном облачении и гриме поднимал­ся в мастерскую Головина.

На сеансы живописи приходили жена Шаляпина Мария Валентиновна, его друзья: Исай Дворищин, дирижер Даниил Похитонов, певцы Дмитрий Смир­нов и Александр Давыдов, карикатурист Павел Щербов. Художник работал всю ночь. До утра не смолкали беседы, Смирнов и Давыдов пели, Похи­тонов играл на рояле.

Среди портретов Головина — шаляпинский Фарлаф из «Руслана и Людмилы», одна из лучших ро­лей в репертуаре артиста. В ней в полную силу про­явилась мощная комедийная, сатирическая грань его дара. Головин восхищался своей «моделью». «Придет часа в три ночи и простоит до семи-восьми часов утра. Удивительно умеет позировать. Редкая выносливость и поразительное терпение. Стоит как вылитый по нескольку часов. Я писал его в роли Олоферна, Демона, Мефистофеля с поднятой рукой. Трудная была поза... Артист не просто сидел в заданной позе, но все время был в образе».

Александр Яковлевич Головин не писал Шаляпи­на «в жизни», его интересовали сценические шедевры певца, его «перевоплощения». Головин и Серов, Коровин и Врубель, чьи полотна Шаляпин внима­тельно изучал, были единомышленниками и соавторами певца в создании его сценических характеров. Демон Шаляпина близок врубелевским картинам. Готовин в своем портрете Шаляпина — Демона передал самобытный колорит коровинских декораций, воссоздающих пейзаж Кавказа, суровый и сказочный одновременно. Демон у Головина как бы распят среди заснеженных скал, на его лице лежит тень одино­чества, отрешенности, вселенской печали. Головин был одним из немногих, кто разделял художественную требовательность артиста к оформлению спектакля и сам бесконечно доверял его вкусу, его портретах внешние аксессуары, все окруже­ние подчеркивают внутреннее состояние Шаляпина, духовную кульминацию образа.

Борис Годунов изображен в полный рост. Одной рукой царь властно держит посох, другая прижата к груди, жест естественен, выразителен - кажется, как

-то Борис непроизвольно схватился за сердце. Блестящие парчовые одежды, усыпанные драгоценными камнями, горящие перстни на руках не отвлекают

внимания от лица— умного, сильного, властного. Годунов - Шаляпин стоит около багрового занавеса, подсвеченного таинственным светом театральных софитов. Это самый поздний из шаляпинских портретов Головина, он написан в 1912 году.

«ВРАГ РУТИНЫ»

Сезон 1910/11 года начался в Большом театре с шумного конфликта. На спектакле «Русалка» дири­жер И. А. Авранек затянул темп, Шаляпин стал за­дыхаться и ногой принялся отбивать темп. В антрак­те в ответ на возмущение певца режиссер В. С. Тютюнник подмигнул и улыбнулся Авранеку, демонст­рируя презрительное отношение к «скандалисту». Шаляпин разгримировался и уехал домой.

Стали звонить Теляковскому в Петербург: как быть? Спектакль продолжался, а между тем испол­нителя Мельника не было в театре. Владимир Арка­дьевич отправил домой к певцу В. А. Нелидова — того самого, который десять лет назад уговаривал Федора Ивановича в «Славянском базаре» перейти в Большой театр, и В. П. Шкафера, приятеля Шаляпи­на со времен Частной оперы. Когда они приехали на Новинский бульвар, то увидели тягостную карти­ну — артист лежал на диване и плакал...

Вскоре все трое вернулись в театр. И может быть, никогда с такой драматичностью Шаляпин не ис­полнял сцену сумасшествия Мельника. Зрители уст­роили певцу овацию и простили ему затянувшийся антракт.

Пресса тут же раздула закулисный скандал, Ша­ляпина порицали певцы H. H. Фигнер, А. Дидур, за­щищали А. М. Давыдов, критик Э. А. Старк (Зигфрид). Поддержал друга и Рахманинов — он в то время на­ходился в Вене. В защиту Шаляпина выступил Сер­гей Мамонтов, сын Саввы Ивановича: «Давно сле­дует освежить оперную атмосферу, окружающую ху­дожественную работу нашей Большой оперы, об этом в Москве толкуют уже давно... Человек исклю­чительного художественного чутья с нервно-повышенной творческой энергией, Шаляпин не может не протестовать против рутины...» Журнал «Рампа и жизнь» писал: «Изгнать Шаляпина из Большого театра, не допускать сильного и беспокойного человека к казенному пирогу — вот заветная мечта ретроггадов...»

Этого не произошло: ушел, к радости всех — от швейцаров до премьеров, — режиссер В. С. Тютюнник. В журнале распоряжений по театру появилась запись: отныне Шаляпин, а также Собинов будут считаться режиссерами всех спектаклей, в которых они участвуют. Авранеку же певец по просьбе Теляковского написал примирительное письмо, особо подчеркнув, что в своих требованиях он руководствовался только творческими мотивами. Конфликт был исчерпан, и пресса на какое-то время перестать надоедать артисту назойливым вниманием. С приходом на императорскую сцену Шаляпина культура спектакля в Большом и Мариинском театре заметно повысилась. Опера стала популярным жанром у широкой публики. О ее возросшем престиже достаточно убедительно свидетельствует принятое Теляковским постановление, категорически запре­щавшее после начала оперных спектаклей входить в зрительный зал. «Благодаря распоряжению дирекции закрытии дверей во время действия беготня в партере, слава Богу, прекратилась», — прокоммен­тировал эту акцию журнал «Студия». Примечатель­но, что на балетные представления запрет не рас­пространялся.

Однако бытовавшие в театре постановочные и исполнительские традиции, рутинные штампы сни­жали художественность постановок, разрушали их стилевую целостность. Так, во всех спектаклях на сцену выставлялся один и тот же «вечный камень».

На него присаживались во время исполнения арий, около него пели дуэты Онегин и Ленский, в «Демо­не» на камне лежала Тамара, а в «Русалке» Наташа; ставили камень и в «Борисе Годунове». Как-то Шаляпин предложил Коровину:

— Слушай, да ведь это черт знает что — режис­серы наши все ставят этот камень на сцену. Давай после спектакля этот камень вытащим вон, ты по­зовешь ломового, мы увезем на Москву-реку и бро­сим с моста.

Но режиссеры не дали Шаляпину утащить ка­мень.

— Не один, — говорили они, — Федор Иванович, вы поете, камень необходим для других.

В своих ролях артист тщательно выверял ритми­ку, пластику, интонации, жесты. И от режиссеров Шаляпин ждал не только словесного объяснения ак­терской задачи, но и конкретного показа сценичес­кого характера — «за словами тотчас же должен следовать наглядный пример». Репетируя «Хованщину». Шаляпин изумлял артистов великолепным показом их ролей. «Шаляпин — враг рутины, все, что он по­казывает, просто, жизненно, правдиво... Работать с ним-- наслаждение,-- рассказывал журналистам тенор А. М. Лабинский, — и не только потому, что он великий художник. Шаляпин — прекрасный това­рищ, ласковый, любезный, простой. При всем вели­чии своего авторитета Шаляпин нисколько не стес­няет исполнителя в проявлении индивидуальности. Он первый искренне радуется, когда артист хочет доказать, почему так задумал то или иное место».

Артистке В. П. Веригиной Шаляпин рассказывал о своем видении раскольницы Марфы: «Начал петь тихо, покачиваясь: «Исходила, младешенька, все поля и покосы...» В голосе слышалась неизбывная тоска русской женщины, мерещились выжженные солнцем поля, но, все больше и больше увлекаясь, певец усилил звук и как-то внезапно почти во весь голос запел «Силы потайные». И не стало пассивной женщины, возникла могущественная волшебница, и казалось, что волхвованием своим она, несомнен­но, может всех зачаровать и все превратить в очаровательный сон. Такое сотворить мог только Шаляпин! Ни один женский голос, кажется мне, не обладает в такой степени чарами волшебства... Федор Ивано­вич ходил и пел без всяких жестов. Все передавалось голосом и внутренней интонацией».

Могучие характеры народной драмы, увиденные на крутом изломе русской истории времен стрелец­ких бунтов и кровавых расправ, увлекли певца сво­ей масштабностью, трагическим накалом судеб на­родных.