Глава 2 3 страница

— Ну нет, — отвечал ему я, — в драпировке-то каждый дурак сумеет быть величественным. А я хочу, чтобы это и голышом выходило.

И представьте себе, в конце концов добился того, чего хотел. «Знай прежде всего свое тело, а тог­да театральный костюм тебе впору придется». Это стало с тех пор моим нерушимым правилом. А что такое тело для актера? Это инструмент, на котором можно сыграть любую мелодию. Было бы только что играть, была бы душа».

Рахманинов помог Шаляпину осмыслить парти­туру «Бориса Годунова», но артисту хотелось оку­нуться в эпоху, ощутить историческую конкретность обстоятельств... Узнав, что недалеко от Путятина живет на даче известный историк Василий Осипович Ключевский, он отправляется к нему за помощью и советом. В живой беседе возникали Шуйский, Году­нов, Самозванец, московские бояре, монахи Варлаам и Мисаил. Василий Осипович рассказывал о пер­сонажах пушкинской трагедии будто о своих собе­седниках, как очевидец исторических событий. О Борисе Годунове Ключевский говорил: «Он умел вызывать удивление и признательность, но никому не внушал доверия; его всегда подозревали в двули­чии и коварстве и считали на все способным...»

Обогащенный беседами с Ключевским, вернул­ся Шаляпин в Путятино. Здесь уже репетировались ансамблевые сцены будущего спектакля. А из окон комнаты Рахманинова слышались аккорды Второго концерта, над которым работал композитор.

В Москву Шаляпин возвращается женатым человеком. Во флигеле дома Любатович на Долгоруков­ской улице, где живут молодые, вечерами полно гостей, шумит самовар, Иола разливает чай. Костя Ко­ровин, Антон (так друзья называли Серова) обсуждают эскизы новых работ, шаляпинские роли, разные театральные новости.

На столе — альбомы, книги по истории Ассирии, Вавилона: их распорядился приобрести Мамон­тов — параллельно с «Борисом Годуновым» и «Моцартом и Сальери» готовится постановка оперы Юдифь». Она была написана отцом художника А. Н. Серовым. Друзья подолгу всматривались в причудливые барельефы, искали пластику, властные жесты восточного деспота Олоферна.

Премьера состоялась 23 ноября в декорациях и костюмах Коровина и Серова. Критика особо отме­чала новое качество артистической палитры Шаля­пина: «Помимо других достоинств, артист этот обладает удивительным уменьем гримироваться; почти в каждой из сколько-нибудь значительных ролей, исполненных им, его лицо, а нередко и вся фигура могли бы служить прекрасной моделью для худож­ника, желающего изобразить тот или иной соответ­ственный тип. Так было и на этот раз».

«Юдифь» становится у московской публики «гвоздем сезона», зрители обновленного Солодовниковского театра рукоплещут шаляпинскому Олоферну. А спустя два дня — новая премьера — «Моцарт и Сальери».

Оперу Римского-Корсакова репетировали дома у Мамонтова на Садовой-Спасской. Первым зрителем спектакля стал сам автор. Декорации и костюмы Врубеля удивительно выявили дух одной из малень­ких трагедий А. С. Пушкина. Добиться выразительно­сти драмы, органичного слияния музыки с речью об этом мечтал Шаляпин, когда вместе с Рахмани­новым работал над музыкальной характеристикой Сальери. «Трудно описать правду и мощь, с которым вдохновенная игра артиста воплотила пушкинский образ в этой суровой, крепкой фигуре, преждевре­менно состарившейся в своей уединенной келье ради упорной музыкальной работы и напрасным стремлением достигнуть того, что без всяких трудов «озаряет голову безумца, гуляки праздного» Моцар­та», — писал в «Русских ведомостях» Ю. Д. Энгель.

Наутро после премьеры — она состоялась 25 но­ября — в Петербург полетела телеграмма: «Публич­ная библиотека. Владимиру Васильевичу Стасову. Вчера пел первый раз необычайное творение Пуш­кина и Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» большим успехом. Очень счастлив, спешу поделить­ся радостью. Целую глубокоуважаемого Владимира Васильевича. Пишу письмо».

В письме Шаляпину Стасов высказывает мысль о редкостном своеобразии его таланта: «Я не раз ду­мал, что, конечно, Вы начали и будете продолжать всегда быть певцом (последние три слова Стасов жирно подчеркнул. — Авт.). Но если бы какие-то эк­страординарные, неожиданные непредвиденные обстоятельства стали Вам поперек, Вам бы стоило только променять одну сцену на другую и из певца превратиться просто в трагического актера — Вы бы остались крупно-прекрупною величиной и, может быть, пошли бы и еще выше!..»

Это письмо снова утвердило Шаляпина в убеж­дении: в современной опере артист должен не только петь, но и играть: «Оперы такого строя являются обновлениями. Может быть, как уверяют многие, произведения Римского-Корсакова стоят не на од­ной высоте с текстом Пушкина, но все-таки я убеж­ден, что это новый род сценического искусства, удачно соединяющий музыку с психологической драмой».

Но как же трудно достичь целостности, органично сочетания вокала и драмы! Как сложно добить­ся такого гармонического единства в «Борисе Годунове»! Савва Иванович ведет репетиции ровно, выдерживает логику событий спектакля, ищет с Шаляпиным смысловые интонации, пластику образа. Фе­дор нервничает, Мамонтов старается успокоить его: — Ну, пойми: по словам Пушкина, ты достиг высшей власти. Ты — царь коронованный. Зачем тебе выступать как боярин, кичащийся своим званием, положением, родом? Зачем тебе лезть из кожи, строить выскочку, самодура? Выходи на сцену про­ще...

У этого произведения Мусоргского многостра­дальная судьба. Поставленная в бенефис известной певицы Мариинского театра Ю. Ф. Платоновой еще при жизни композитора, опера встретила у петер­бургской публики холодный прием.

В Частной опере премьера «Бориса Годунова» со­стоялась 7 декабря 1898 года. Дирижировал Труффи, массовые сцены ставил Лентовский. «Русские ведомости» откликнулись на постановку статьей Ю. Д. Энгеля. «Перед нами был царь величавый, пекущийся о народе и все-таки роковым образом идущий по наклонной плоскости к гибели благодаря совершен­ному преступлению — словом, тот Борис Годунов, который создан Пушкиным и музыкально воссоздан Мусоргским. Неотразимо сильное впечатление про­изводит в исполнении г. Шаляпина сцена галлюци­наций Бориса; потрясенная публика без конца вы­зывала артиста».

Шаляпин в это время тесно связан с Москов­ским Художественным театром, близок с семьей Ста­ниславского; он рад приходу режиссера на спектакль. Накануне открытия Художественного театра, 14 ок­тября 1898 года, Шаляпин — среди друзей. Вместе со Станиславским и свободными от работы актерами он смотрел репетицию премьеры — «Царь Федор Иоаннович», видел, как вешали главный занавес. Актриса О. Л. Книппер в письме А. П. Чехову сообща­ла, что Шаляпин «стену колотил от восторга» после репетиции спектакля «Смерть Иоанна Грозного».

Присматриваются к успехам певца не только Станиславский и артисты Художественного и Мало­го театров. Настойчивые поиски сценической прав­ды вызвали интерес к Шаляпину собратьев по про­фессии -- оперных исполнителей. Молодой тенор Большого театра Леонид Собинов под впечатлением от «Бориса Годунова» пишет: «Шаляпин был очень хорош. Теперь я начну аккуратно посещать спектак­ли с его участием. Он всегда меня интересовал, а после нашего разговора стал интересовать вдвое. Меня очень занимает секрет его творчества — упор­ная ли это работа или вдохновение... В Шаляпине весь фокус его художественного воспроизведения заключается в драматической стороне передачи, а ведь в драме с одинаковым интересом смотрим и первого любовника и трагического актера, совсем не произносящего красивых, идущих к сердцу фраз».

Собинову еще невдомек, что он совсем скоро станет партнером Шаляпина, они близко сойдутся, будут вместе выступать в концертах, ездить в Петер­бург... Это связано еще и с тем, что в деятельности императорских театров грядут серьезные перемены.

ПРОЩАНИЕ С ЧАСТНОЙ ОПЕРОЙ

В 1898 году Московскую (а позднее и Петербург­скую) контору императорских театров возглавил весьма энергичный, образованный и знающий ис­кусство человек, в прошлом бравый гвардейский офицер, Владимир Аркадьевич Теляковский. В лич­ном дневнике, который он вел на протяжении деся­тилетий, есть относящаяся к этому времени запись. Она свидетельствует о весьма глубоком понимании создавшейся в театральном искусстве ситуации. При­нимая дела от своего коллеги, Теляковский получил возможность увидеть театральную жизнь не из рядов партера, не из раззолоченной ложи бенуара, но из­нутри, из-за кулис, из чиновничьего кабинета уп­равляющего и был поражен до глубины души: «На сцене господствует такая рутина и такая безграмот­ность, которая существовала десять — двадцать лет у назад. Это небрежное отношение казенной ад­министрации к императорским театрам, и особенно монтировочной и бутафорской части, эта косность неподвижность... побудили посторонних лиц от­крыть собственные театры, чтобы воочию доказать, как маленьким персоналом и с маленькими средствами можно достигнуть художественных постано­вок... Публика, утомленная рутинными постановка­ми императорских театров, притом публика интел­лигентная, образованная, хлынула в частные театры».

Увидев спектакли Частной оперы, Теляковский сразу оценил реформаторскую деятельность Мамон­това, гений Шаляпина и твердо решил вернуть пев­ца на императорскую сцену, но на этот раз в совер­шенно новом качестве — первого солиста, на кото­ром будет строиться весь репертуар театра.

Теляковский искал талантливых людей, способ­ных мыслить свежо и непредвзято. И вскоре на им­ператорской сцене начинают работать К. А. Коровин, А. Я, Головин, С. В. Рахманинов, В. Э. Мейерхольд. Высоко ставил Теляковский дарование Мамонтова и хотел видеть его в Большом театре режиссером.

Шаляпина Теляковский услышал впервые в «Фа­усте». Он был глубоко озадачен: как можно такого певца отпустить из Мариинского театра! Владимир Аркадьевич поручает чиновнику В. А. Нелидову побе­седовать с Шаляпиным. Выбор останавливают на из­вестном ресторане «Славянский базар». «За завтраком денег не жалеть!» — напутствовал Теляковский Нелидова.

«Славянский базар» — заведение благопристой­ное, чинное, обстановка почти торжественная. Он уже вошел в историю восемнадцатичасовой беседой К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данчен­ко — именно здесь 21 июня 1897 года решалась судь­ба будущего Московского Художественного театра. Бюсты русских писателей строго смотрят на посети­телей из простенков второго этажа. Фонтанчик в бас­сейне легким журчанием приглушает звон посуды. У подъезда — швейцар, более похожий на генерала. В зале — представительный метрдотель. Официанты в голубых казакинах предупредительно снуют между столиками. Есть здесь и отдельные кабинеты «для компаний» или деловых встреч и бесед.

...После обильного завтрака в «Славянском база­ре» 12 декабря 1898 года Нелидов ведет Шаляпина на Большую Дмитровку, в Дирекцию императорских театров. Теляковский предлагает жалованье, в два раза превышающее сумму, которую Федор получает у Мамонтова, и не без коварства намекает на циркулирующие слухи о непрочности мамонтовского капитала. Газеты пишут об этом уже третий год, но совсем недавно, весной, появились сведения о мил­лионных недостачах в фонде Ярославской железной дороги. Сам собой напрашивался вопрос — сможет ли Мамонтов и дальше содержать театр?..

Директор вызвал у певца большую симпатию: любезен, обаятелен, корректен, знает дело, с пони­манием слушал Шаляпина, разделил его суждения о консервативности Большого театра, обещал под­держку его планам:

— Вот мы все и будем постепенно делать так, как вы найдете нужным!

В тот вечер Теляковский записал в своем дневни­ке: «Шаляпин произвел на меня очень хорошее впе­чатление. Но он еще молод. Торговались долго, хотел подумать, но я думать не хотел и сейчас же дал ему подписать контракт — и только тогда успокоился, когда он подписал. Говорит хорошо, но цену себе еще не знает. Теперь только бы утвердили кабинетом в Петербурге — и сделано большое дело в жизни».

Петербургское начальство упрекнуло Теляковского в расточительности, но контракт все-таки ут­вердило. Владимир Аркадьевич с досадой замечает: Нюха нет у этих людей. Мы не баса пригласили, а особенно выдающегося артиста и взяли его еще на корню».

Дни шли за днями, а Шаляпин никак не решал­ся рассказать о случившемся Мамонтову. Впрочем, выступать в Большом театре предстояло лишь в на­чале следующего сезона, глядишь, за это время все как-нибудь и образуется... Но нет ничего тайного, что бы не стало явным. Уже через неделю в Петер­бурге у Римского-Корсакова обсуждали сенсацион­ную новость — Шаляпин переходит на императорс­кую сцену. Стороной об этом узнал и Мамонтов. Те­перь, пожалуй, и театр Солодовниковский рухнет, размышляют за столом у Николая Андреевича, го­ворят, что уйти собираются и Секар-Рожанский, и даже Забела. Обсуждают неудачу, случившуюся на «Псковитянке» в начале сезона: Шаляпин начал свой речитатив, а у Труффи в оркестре зазвучала ка­ватина. Дали занавес. Скандал...

Больно было Мамонтову узнать о намерениях Шаляпина, да еще от третьих лиц. И вместе с тем вряд ли стоит думать, что для него поступок певца был полной неожиданностью. Ведь еще весной 1898 года, 30 апреля, «Театральные известия» сообщили об уходе Шаляпина из Частной оперы, а в июне Савве Ивановичу писали об этом Любатович, Вин­тер и Кругликова: «Он (Борис Годунов.- Авт.) очень хорош в исполнении Шаляпина... Не вздумае­те ли поставить, пока у нас служит Шаляпин?» — спрашивает Мамонтова Винтер. Савва Иванович срочно отправил в Путятино Секар-Рожанского, «чтобы совместно с Шаляпиным учить Самозван­ца». «Очень рад,-- отвечает Мамонтову Крути­ков, — что Вы утвердились мыслью его («Бориса Годунова». — Авт.) ставить... Шаляпин у нас слу­жит последний год, а он мог бы создать в опере кого угодно -- и яркого Бориса, и превосходного Варлаама».

Что стоит за этой перепиской? Во всяком случае, отношения Мамонтова и Шаляпина не нарушились, они вместе работали над «Борисом Годуновым». Но нельзя не видеть другого: постановочные возможно­сти императорской сцены не шли в сравнение с Ча­стной оперой, масштабы которой Шаляпин как ху­дожник уже перерос.

В его письмах появляются новые интонации. Фе­дор хочет мотивировать причину грядущего разрыва с Частной оперой: «Посудите сами, Владимир Васильевич, — пишет он Стасову, — можно ли так от­носиться хотя бы к Мусоргскому, чьего «Бориса» мы поставили, то есть на все уверения, что «Борис» грандиознейшая опера и вследствие этой гран­диозности, следовательно, требует тщательной по­становки, — Савва махнул ее, кажется, после двух или трех репетиций с ансамблем. Да разве это воз­можно, ведь это черт знает что, ведь на последней-то репетиции еще почти никто ролей-то как следу­ет не знал... Скажу словами Бориса — «скорбит душа»...»

Приходится признать — Шаляпин не был одинок в своих огорчениях. На репетиционную спешку и музыкальную недоработку не раз сетовали М. М. Ипполитов-Иванов, Н. А. Римский-Корсаков, критик Н. Д. Кашкин, С. В. Рахманинов, что и яви­лось одной из причин ухода последнего из Частной оперы. Да и сам Мамонтов, безусловно, чувствовал необходимость совершенствования своего «театраль­ного дела». Казалось, он «принял вызов» и в ответ затевает поистине грандиозный архитектурный, ху­дожественный, театральный проект. Савва Иванович арендует напротив Малого театра целый квартал, он предполагает здесь воздвигнуть — иначе не ска­жешь-- культурный центр: гостиницу, ресторан, залы для вернисажей, зимний сад, крытый каток... Но главное конечно же огромный, шестиярусный оперный театр на три тысячи кресел -- на тысячу мест превышающий вместимость Большого! — театр, украшенный панно по эскизам М. А. Врубеля, К. А. Ко­ровина, В. М. Васнецова — настоящий храм музы­кального искусства! «Таким путем, — писал Мамон­тов одному из друзей, — осуществится моя заветная мечта, а Частная опера уже не будет случайным, компромиссным предприятием, а вступит в свои права, как прочное учреждение».

Таковы мечты, планы, замыслы...

Пока же жизнь идет своим чередом, внешне от­ношения Федора и Саввы Ивановича остаются доб­рыми, правда, премьер в первые месяцы 1899 года почти нет, но в старых спектаклях Шаляпин по-пре­жнему имеет успех...

Рождество 1899 года Федор празднует дома, в ок­ружении близких людей. 3 января у них с Иолой Иг­натьевной родился сын. Шаляпин счастлив. Игорь в центре внимания, молодые родители восхищаются поразительной смекалистостью и прочими исключи­тельными достоинствами ребенка. «Игрушка с каж­дым днем все забавнее и милее, чудак ужасный, — сообщает певец в письмах отцу Ивану Яковлевичу. — Это мое наслаждение! Это такой замечательный мальчик, что я положительно считаю себя счастлив­цем, что имею такого сына!»

К этому времени семье становится тесновато в гостеприимном доме Т. С. Любатович, и Шаляпины переезжают в Большой Чернышевский переулок. Вокруг небольшие, в два-три этажа, особняки, не­далеко оживленная Тверская, напротив мрачноватое здание английской церкви, напоминающее средне­вековый замок.

Сезон в Частной опере закрывался 25 апреля «Русалкой». «Шаляпин пел и играл бесподобно, -писали «Русские ведомости». —...Участие это было, так сказать, лебединою песней артиста в труппе: как известно, он покидает ее и переходит осенью в Большой театр. Нужно пожелать, чтобы Шаляпин и там занял достойное его таланту по­ложение и чтобы он нашел себе наиболее обшир­ное и плодотворное поле для своей сценической деятельности».

В мае Москва, как и вся Россия, готовится отме­тить 100-летие со дня рождения Александра Сергее­вича Пушкина. Шаляпин тоже участник этого праз­дника. Правда, юбилей любимого поэта он будет от­мечать не в Москве, а в Петербурге. В Таврическом дворце исполняется опера Рахманинова «Алеко». Солисты были великолепны, — писал композитор М. А. Слонову, — не считая Шаляпина, перед кото­рым они все, как и другие, постоянно бледнели. Этот был на три головы выше их. Между прочим, я до сих пор слышу, как он рыдал в конце оперы. Так может рыдать только или великий артист на сцене, или человек, у которого такое же большое горе в обыкновенной жизни, как у Алеко...»

Летом Шаляпин выступал в Казани, Одессе, Ки­еве, Петербурге, Николаеве, Кисловодске. С его возвращением публику ожидает сюрприз: артист, простившийся в конце прошлого сезона с Частной оперой, до перехода в Большой театр даст в ней последние спектакли — объявлены «Фауст», «Псковитянка», «Князь Игорь», «Жизнь за царя». На 21 сентября назначен прощальный спектакль — «Борис Годунов».

12 сентября Шаляпин узнает потрясшую всех но­вость: Савва Иванович арестован накануне и под конвоем полицейских, в наручниках препровожден из дома на Садовой-Спасской в Таганскую тюрьму...

Таков был финал политической интриги, жерт­вой которой стал Мамонтов. Формальным поводом для ареста послужил просроченный долг Петербург­скому международному банку. Ревизия вскрыла фи­нансовые нарушения в расходовании средств Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги: деньги направлялись на другое мамонтовское пред­приятие — Невский завод в Петербурге. Завод этот оказался на грани банкротства, но усилиями Ма­монтова начал выходить из кризиса... Приобрен он был под нажимом министра финансов С. Ю. Витте; в критический момент тот устранился, не захотел спасти Мамонтова. Суд открыл дело...

Следователь по особо важным делам назначил сумму залога-- 763 тысячи рублей, которую род­ственники и друзья Мамонтова — Морозовы, Сапожниковы, Алексеевы — готовы были тут же вне­сти, чтобы вызволить Савву Ивановича из тюрьмы. Но это оказалось всего лишь судейской игрой — сум­му залога тотчас же взвинтили до 5 миллионов. Та­ких денег собрать не удалось. Только спустя пять ме­сяцев, благодаря хлопотам Валентина Серова, — он в это время писал портрет Николая II и мог с ним приватно общаться — по личному распоряжению императора тюрьму заменили домашним арестом вплоть до окончания следствия и вынесения приго­вора.

Понимая, какой удар он наносит Частной опере своим уходом, Шаляпин кинулся к Теляковскому, чтобы расторгнуть контракт, начал собирать деньги на неустойку, но не тут-то было! Во-первых, оказалось, что в самой труппе с уходом певца давно при­мирились и к возможному его возвращению относятся по-разному. Неожиданный свет на ситуацию проливает письмо К. С. Станиславского сыну Мамон­това Сергею Саввичу. Оно написано через два дня после ареста Саввы Ивановича. «Дело с Шаляпиным могло бы устроиться, — пишет Станиславский, — если бы сами артисты действовали поэнергичнее, но как мне показалось, кроме Оленина, Шкафера и Мельникова, никто не желает его возвращения, и это очень затрудняет дело».

Частная опера, еще недавно казавшаяся дружной семьей, начинает распадаться. Теляковский же о ра­сторжении контракта и слышать не хочет: дело дав­но решенное, «разрешить этот вопрос едва ли может директор - даже министр». Шаляпина мучила мысль: дебют в Большом театре состоится в дни, когда Мамонтов будет томиться в камере. Накануне первого выступления артист снова пришел к Теляковскому уже вместе со своим другом, режиссером Частной оперы Петром Мельниковым, и попросил хотя бы отсрочить переход. Теляковский объяснил: со вступлением контракта в юридическую силу обер-полицмейстер может запретить спектакли с Шаля­пиным в Частной опере, тогда уже неминуем ее не­медленный крах. Федор растерянно посмотрел на Мельникова:

- Видишь, Петруша, я говорил тебе, что ниче­го не выйдет.

...Суд над Мамонтовым Станиславский назвал его бенефисом. Присяжные его оправдали, зал дрог­нул от рукоплесканий, толпа бросилась обнимать своего любимца. «Это был удивительный процесс, — писал известный московский фельетонист Влас До­рошевич, — человек обвинялся в преступлении с корыстными целями, а на суде если и говорилось, то только о его бескорыстности».

Судебное рассмотрение дела восстановило репу­тацию Саввы Ивановича, но не спасло его от разо­рения. Дом на Садовой-Спасской опечатан до аук­циона, распродаются шедевры коллекции. Абрамце­во теперь тоже не принадлежит Мамонтову, но причина тут сугубо личная: на пороге своего шес­тидесятилетия Савва Иванович разошелся с женой Елизаветой Григорьевной. «Я думал, - писал Станиславский, — что после всего случившегося Савва Иванович целиком отдастся искусству. Но я ошибся. Внутренняя рана и обида не давала ему по­коя».

Сразу после суда Мамонтов уехал в Париж на Всемирную выставку; ему вручили золотую медаль за экспозицию художественной керамики. В Париже Мамонтов надеялся также установить связи с дело­выми людьми Франции, Германии и вновь утвер­диться в «предпринимателях», но этого сделать не удалось — интриги сильных мира сего преодолеть было трудно...

Вернуть театр оказалось невозможно, хотя с по­терей его примириться было тяжело... Через десять лет Мамонтов дал интервью в связи с 25-летнем Ча­стной оперы: «Если до сих пор существовало дело, которое мной создано, может быть, имело бы смысл говорить о юбилее. Но ведь мне придется при­знаваться в своих слабостях, в своих ошибках, рас­каиваться в своем доверии к людям, так как я не мог бы умолчать об обстоятельствах, последовавших за налетевшим на меня бурным шквалом и на время сломавшим мою жизнь. Я тогда принял меры, что­бы обеспечить существование оперы, но я ее дове­рил людям, которые не сумели ее удержать, дали ее разграбить. Я не хочу обвинять никого, и я предпо­читаю молчать!»

Кого имел в виду Савва Иванович? Вероятнее всего, К. С. Винтер, которая с его арестом преврати­лась из формальной в реальную владелицу театра. Ситуация запутана. Винтер — сестра Т. С. Любатович, гражданской жены С. И. Мамонтова, из-за которой он ушел из семьи. Зятем же Винтер был Секар-Рожанский, с ним и у Мамонтова, и у Шаляпина от­ношения складывались неровные. Но подробности своей интимной жизни и личных отношений Ма­монтов предавать гласности не хотел.

Впрочем, сегодня, век спустя, очевидно: Мамонтовская опера сыграла свою исторически значи­мую роль, она разрушила штампы старого театра, утвердила в сознании критики и публики новые эс­тетические критерии, выявила широчайшие возмож­ности оперы как жанра синтетического и, по сути дела, открыла новую эпоху в истории музыкального театра. Савва Иванович Мамонтов, будучи поистине генератором художественных идей, вырастил и вос­питал новое поколение художников и музыкантов, театральных реформаторов. Встреча Шаляпина с Мамонтовской оперой была судьбоносной для обеих сторон. 1896—1899 — три «звездных года»! В Большом театре Шаляпин продолжил свой стремительный взлет на художественный Олимп.

Конечно, переход Шаляпина на императорскую сцену был продиктован в первую очередь творчески­ми причинами. Шаляпин перерос вскормившую его Частную оперу по масштабу своего грандиозного да­рования. Но для самолюбивого Мамонтова его по­ступок остался незаживающей раной. «Теперь у него (Шаляпина. — Авт.) искусство на втором плане и все помыслы ушли на то, как бы побольше выколотить денег. А там — покупка домов, имений», — говорит Савва Иванович спустя несколько лет в одном из интервью. Тогда же «Голос Москвы» печатает от­рывок из беседы Мамонтова с великим князем Вла­димиром Александровичем:

- Вы ведь первый изобрели Шаляпина?

— Шаляпина первый выдумал Бог.

— Да, но вы его первый открыли.

— Нет, он еще до меня служил на императорс­кой Мариинской сцене.

— Но ведь все-таки вам принадлежит заслуга от­крытия такого гениального артиста, которого ранее не замечали.

— Позвольте, надо прежде условиться в понятии гениальности. Гений делает всегда что-то новое, ге­ний идет вперед, а Шаляпин застыл на «Фаусте», «Мефистофеле», «Псковитянке», «Борисе Годуно­ве».

Все это будет сказано в 1910 году...

НА ТЕАТРАЛЬНОМ ОЛИМПЕ

24 сентября 1899 года Шаляпин впервые на сце­не Большого театра исполнял созданную под руко­водством Саввы Ивановича партию Мефистофеля. Едва Федор Иванович появился на сцене, театр зас­тонал от восторженных рукоплесканий, которые длились несколько минут... Голос артиста звучал еще лучше, чем в Солодовниковском театре, и ни акус­тика, ни сильный оркестр не помешали ему про­явить свое мастерство. Певец получил от публики шесть лавровых венков с надписями: «Славному», «Великому», «Гениальному», «Красе и гордости рус­ской сцены», цветочную лиру и щит с венком из золотых и серебряных цветов с выгравированной над­писью: «Любовь наша будет тебе щитом, мечом же будет великий твой талант. Шире дорогу певцу-ху­дожнику!»

Певец обсудил с Теляковским планы на предсто­ящий сезон. Предстояло сыграть Сусанина, Стран­ника в «Рогнеде», князя Вязьминского в «Опрични­ке», Андрея в «Дубровском», Нил аканты в «Лакме», Дона Базилио в «Севильском цирюльнике», Галицкого в «Князе Игоре».

С нетерпением ждали выступления Шаляпина и в Мариинском театре, хотя не в традициях было «выписывать» артистов в столицу из Москвы — обычно из Петербурга приезжали в Москву россий­ские знаменитости.

«Фауст» с Шаляпиным состоялся в Мариинском театре 20 декабря 1899 года. Стон стоял в зале, пе­реполненном сверху донизу. Каждый выход Мефистофеля - Шаляпина встречали овацией, публика требовала нескончаемых «бисов».

Федор Шаляпин вновь солист императорских театров. Теперь его художественный авторитет об­щепризнан, он получает возможность для самосто­ятельного творчества. «Вряд ли появлялся до наших дней на театральных подмостках артист, про кото­рого с правом можно было бы сказать: «Вот плоть от плоти русской оперы, вот кровь от крови ее, писал Ю. Д. Энгель. — Но если такого артиста не было до сих пор, то теперь он наконец появился. Это — Шаляпин. Мы, по крайней мере, именно так смотрим на этого необыкновенного, единственного в своем роде певца, одного из тех артистов-гиган­тов, которым дано созидать в искусстве новое, не­ведомое и вести за собой сотни и тысячи последо­вателей».

Федору в это время двадцать шесть лет.

Приход Шаляпина на императорскую сцену воспринимался как логичное завершение пути талант­ливого артиста на театральный Олимп. Теляковский при встречах с певцом не уставал повторять: в Боль­шом работать еще лучше, чем у Мамонтова. Артисты в театре первоклассные: в оркестре чуть ли не сплошь преподаватели и профессора консерватории, дирижеры, хормейстеры, солисты- опытнейшие музыканты, декораторы, художники по костюмам -талантливейшие живописцы. Федор, однако, огово­рил непременную возможность выбора ролей и их интерпретации, настоял на обновлении декораций некоторых оперных спектаклей и, памятуя о давних конфликтах с дирекцией и костюмерами в Мариинском театре, обусловил непременное право заказы­вать сценические костюмы сообразно своему вкусу и выбору.

Он хорошо понимал: исключительное положение приглашенного премьера позволяло диктовать усло­вия. Но знал он и другое: у Мамонтова он ощущал себя Художником, Артистом, в Большом театре он, как, впрочем, и сам Теляковский, его нынешний покровитель, прежде всего служащий, пусть даже столь высокого ведомства, как Министерство импе­раторского двора, и занимает положение, которое отвечает принятой иерархии чинов и званий.

Бюрократия пронизывала Большой театр, напо­минала о себе и в мелочах, и в главном — в творче­стве. На первых порах Федор попытался противиться ей корпоративно: заметив, как чиновник распекал артистов по какому-то пустяку, Шаляпин твердо по­советовал ему покинуть сцену, не мешать работать, а актерам сказал: в театре чиновники должны играть роли ничтожные и незаметные, в случае надобности мы, артисты, сами придем в контору. Многим в труппе это понравилось, актерская братия, как по­казалось Федору, распрямилась, сплотилась, стала жить дружнее, но вскоре все вернулось к прежнему. Сами же товарищи начали говорить, что, конечно, Шаляпин прав, но нельзя все менять так резко и сразу.

Шаляпин понял, что труппа его не поддержит, но сам примириться с чиновничьим чванством и произволом не пожелал. Впрочем, он осознал и дру­гое: на императорской сцене нельзя служить только искусству и не служить императору...