Глава 2 4 страница

Но как разрешить это, казалось бы, неразреши­мое противоречие? Только одним способом — про­тивопоставить величию Короны величие дара Художника, достоинство Личности.

Четыре года в Мамонтовской опере, дружба с выдающимися людьми искусства не прошли для Фе­дора даром. Он теперь совсем не тот наивный, романтически восторженный юноша, который с такой поспешностью заказывал себе визитные карточки артиста Мариинского театра. Он — Художник, природное обаяние сочетается в нем с приобретенным артистизмом, дарование — с опытом, юмор и не­посредственность — с глубоким знанием человечес­кой натуры, доброжелательность — с осознанием своей творческой значимости и собственного досто­инства, он свободен в поступках, независим в оцен­ках, легко налаживает отношения с самыми разны­ми людьми; соблюдая ранговые условности и оказы­ваясь подчас в весьма сложных житейских коллизи­ях, владеет ситуацией все-таки он, Шаляпин.

В императорском театре эту способность певца поняли и оценили не сразу, подчас ему приходилось балансировать на острие традиционных церемониальных приличий и ритуалов, и тут уж властям ос­тавалось решать, считать ли поведение артиста «дер­зкой выходкой», «наглым вызовом», предполагаю­щим немедленные репрессивные санкции, или сми­риться и лишь пожурить за неуместную «шутку ге­ния». И в самом деле — кто кому нужнее: Шаляпин императорскому театру или театр Шаляпину, кто от кого теперь больше зависит?

И в общественном мнении, и в сознании своих коллег по артистической профессии Шаляпин ут­верждал себя таким, каким он хотел, чтобы его ви­дели и принимали. Пусть публика — начиная с бал­кона до царской ложи, — критика, артисты, музы­канты решают, считаться с ним или не считаться.

Шаляпин, разумеется, понимал, какие возмож­ности открывает перед ним императорская сцена, и готов был принять на себя связанные с этим обязательства, но в определенных пределах: он уже знал по собственному опыту и по опыту других — в ис­кусстве компромисс опасен, как гибелен он и для личности.

Но посмотрим на ситуацию и с другой, «офици­альной» стороны: сознавало ли Министерство импе­раторского двора, артиста какого масштаба пригла­шало в Большой театр и какие обязательства, какую ответственность за его судьбу оно тем самым на себя принимало? Среди высших чиновников это понимал только один — Владимир Аркадьевич Теляковский. Сохранение Шаляпина на императорской сцене было для него делом чести. Он гордился своей мис­сией и видел в этом собственную значимость. Теля­ковский специально приехал из Москвы в Петер­бург на первое представление «Фауста» в Мариинском театре и, выйдя в фойе, принимал заслужен­ные приветствия и поздравления, комментируя их:

— Вы нам сами отпустили в Москву Шаляпина за ненадобностью, мы же вам за большой в нем на­добностью отпускать будем представления на два-три — не больше.

Вот, мол, вам, министерским чиновникам, пе­тербургским снобам, — где ваша проницательность, чутье, вкус?

Театральная администрация отмалчивается, масла в огонь подливают критики. Зигфрид (Э. А. Старк) радуется и сокрушается одновременно: «Восхищаясь голосом Шаляпина, наслаждаясь его великолепной игрой, приходится горько пожалеть, что в свое вре­мя у нас в Петербурге не сумели разглядеть этот ве­ликолепный талант и, поставив его в благоприятные условия для своего развития, привязать его к себе и сделать его впоследствии своей гордостью. Теперь мы обречены на редкое созерцание г. Шаляпина, да и то не всегда, в удачном репертуаре. Поневоле только остается завидовать Москве...»

И вот министр двора барон В. Б. Фредерихс в фойе Мариинского театра уже полушутливо совету­ется с Теляковским: не перевести ли все же Шаля­пина в Петербург, в Мариинский театр, ближе к императорской резиденции? Шутки шутками, но в новый контракт, который Шаляпин подпишет в 1902 году, вносится специальный пункт— обяза­тельно регулярно выступать в Петербурге.

В столице Шаляпин пел не только на сцене Ма­риинского театра, но и в закрытых спектаклях при­дворного Эрмитажного театра. Здание, соединенное переходом с Зимним дворцом, было построено в 1780-х годах архитектором Дж. Кваренги для «соб­ственного театра» Екатерины II. Зал украшен стату­ями Аполлона и девяти муз, стены отделаны искус­ственным мрамором. Красные бархатные скамьи амфитеатром спускались к сцене. Игрушка дворцовой аристократии, Эрмитажный театр и сам производил впечатление игрушечного. Балы, маскарады концер­ты для круга приближенных к царю чиновников и свиты были продолжением дворцовых церемоний и обставлялись с пышной театральностью. Иногда го­сти предварительно оповещались, в костюмах какой исторической эпохи им следует прибыть.

Шаляпина смешила искусственность этих офици­альных развлечений, забавляли аристократы, манер­но беседующие с легким иностранным акцентом в богатых, но безвкусно сшитых боярских нарядах: «...делалось неловко, неприятно и скучно смотреть на эту забаву, тем более что в ней отсутствовал смех, — вспоминал Шаляпин. — Серьезно и значи­тельно сидел посередине зала государь император, а мы, также одетые в русские боярские костюмы XVII века, изображали сцену из «Бориса Годунова». Серьезно я распоряжался с князем Шуйским: брал его за шиворот дареной ему мною же, Годуновым, шубы и ставил его на колени. Бояре из зала шибко аплодировали... В антракте после сцены, когда я вы­шел в продолговатый зал покурить, ко мне подошел старый великий князь Владимир Александрович и, похвалив меня, сказал:

- Сцена с Шуйским проявлена вами очень силь­но и характерно.

На что я весьма глухо ответил:

- Старался, ваше высочество, обратить внима­ние кого следует, как надо разговаривать иногда с боярами...

Великий князь не ожидал такого ответа. Он по­смотрел на меня расширенными глазами — вероят­но, ему в первую минуту почудился в моих словах мотив рабочей «Дубинушки», но сейчас же понял,

что я имею в виду дубину Петра Великого, и гром­ко рассмеялся».

Присутствие высокопоставленных особ не сковы­вало Шаляпина. Певец вел себя как обычно, не под­лаживаясь под нравы публики.

Шаляпин впервые вышел на сцену Большого те­атра в сентябре, а уже в декабре великая княгиня Елизавета Федоровна и великий князь Сергей Алек­сандрович, брат царствующего императора, просят представить им знаменитого певца. Супругам артист симпатичен, они приглашают его выступить в кон­церте в Благородном собрании в пользу московско­го Дамского благотворительного тюремного комите­та. Программа составлена удачно: участвуют С. В. Рахманинов, А. Б. Гольденвейзер...

Вскоре Шаляпина приглашают на домашний ве­чер. Изысканное высшее общество: государь, импе­ратрица, их близкие, министр двора барон Фредерихс... Видимо, присутствовал и Теляковский. Вече­ром он записал в дневнике: Шаляпин «удостоился высочайшего одобрения и похвал как от государя, так и от министра Двора».

19 декабря 1902 года Теляковский сообщает ар­тисту: «Не видал Вас вчера после спектакля, а по­тому не мог Вам высказать того высокого художе­ственного наслаждения, которое я испытал во вре­мя спектакля «Мефистофеля». Приношу Вам мою сердечную благодарность за прекрасное исполнение. Государь Император и Государыня Императрица ос­тались вполне довольны Вашим исполнением — и мне об этом говорили — считаю для себя приятным долгом Вам об этом сообщить».

Однажды во время спектакля «Борис Годунов» в Мариинском театре певца пригласил Николай IL В антракте Шаляпин в костюме и гриме вошел в царскую ложу. Царь говорил комплименты, хвалил го­лос, исполнение. «Но мне всегда казалось, — вспо­минал Шаляпин, — что я был приглашаем больше из любопытства посмотреть вблизи, как я загрими­рован, как у меня наклеен нос, как приклеена бо­рода. Я это думал потому, что в ложе всегда бывали дамы, великие княгини и фрейлины. И когда я вхо­дил в ложу, они как-то облепляли меня взглядами. Их глаза буквально ощупывали мой нос, бороду. Очень мило, немножко капризно спрашивали: - Как же наклеили нос? Пластырь?»

Вслед за государем и великими князьями хотят заручиться приятельством с певцом и «просто» кня­зья. Мария Клавдиевна Тенишева, сама склонная к любительскому музицированию и даже мечтавшая об оперной карьере певицы, встретила Шаляпина в Париже и пригласила в свой салон. Растроганная его пением, она одарила артиста красивой булавкой — на память о прекрасном вечере.

Князю В. Н. Тенишеву это почему-то не понрави­лось; певцу же пришлось не по душе поведение хо­зяина дома:

«Князь!

Я крайне удивлен и обижен Вашей запиской ко мне: я был приглашен княгинею к Вам петь и ис­полнил эту просьбу с удовольствием. Княгиня подарила мне, как souvenir, булавку, а я, довольный лю­безным ко мне отношением, выразил ей мою бла­годарность. Требований каких бы то ни было я, ка­жется, Вам не предъявлял и получение от Вас 1000 франков и Вашей визитной карточки, на которой написано было: «прошу возвратить булавку подате­лю» — во-первых, меня удивило, а во вторых, зас­тавляет теперь уже сообщить Вам, что гонорар мой я определяю в 2000 франков за каждое мое участие,

: потому покорнейше прошу Вас, Князь, прислать мне по нижеследующему адресу сумму, оставшуюся мне Вами недоплаченной. Булавку же могу возвратить только уважаемой княгине, ибо от нее лично я имел честь ее получить, и если княгиня скажет мне только слово, то не медля ни минуты булавка будет выслана. Всегда с почтением к Вам имею честь быть

Федор Шаляпин».

Артист указал аристократу на его место.

Впрочем, только ли князь Тенишев имел воз­можность почувствовать своеобразие характера пев­ца?

Шаляпин знал себе цену и не любил, когда другие ее занижали, ни в плане материальном, ни внравственном, этическом. Талант и труд были для него неделимы. А труд требовал вознаграждения. Некоторым заядлым поклонникам, не знавшим удержу в благотворительной деятельности за счет артиста, он лукаво, но твердо напоминал: «Бес­платно только птички поют!» Награды? Он считал их заслуженными — артистов награждать принято. И вот - первый царский подарок: золотые часы от государя!

«Посмотрел я часы, и показалось мне, что они недостаточно отражают широту натуры Российского Государя, — вспоминал Шаляпин. — Я бы сказал, что эти золотые с розочками (осколками бриллиан­тов. — Авт.} часы доставили бы большую радость заслуженному швейцару богатого дома... Я подумал, что лично мне таких часов вообще не надо — у меня были лучшие, а держать для хвастовства перед ино­странцами — вот де, какие Царь Русский часы по­дарить может! — не имело никакого смысла — хвас­таться ими как раз и нельзя было. Я положил часы в футляр и отослал к милому Теляковскому при пись­ме, в котором вполне точно объяснил резоны моего поступка. Получился «скандал». В старину от царских подарков никто не смел отказываться, а я... В. А. Теляковский отправился в Кабинет Его Величества и вместе со своими там друзьями без огласки инци­дент уладил. Через некоторое время я получил дру­гие часы — на этот раз приличные».

Артист дорожил своей независимостью. Он бла­госклонно принимал награды, подарки, звания, но совсем не собирался расплачиваться за них ограни­чениями свободы, регламентацией своего поведе­ния.

Известна в актерских кругах легенда о трагике Александрийского театра В. А. Каратыгине: когда им­ператор Николай I, находясь в благостном настрое­нии, захотел полюбоваться, как знаменитый актер сможет его «изобразить», тот принял картинную позу царя и невозмутимо приказал присутствовав­шему при этом директору императорских театров Ге­деонову завтра же выплатить ему, Каратыгину, двойной месячный оклад. Государь рассмеялся, но распоряжение велел выполнить.

Шаляпин очень любил рассказывать этот анекдот и даже подробно, в лицах, изложил его в своих ме­муарах. И неудивительно: он сам не чуждался рискованных импровизаций с властными покровителями, не без удовольствия осаживал их.

Как-то во время выступления в Зимнем дворце великий князь Сергей Михайлович вынес после концерта бокал шампанского в драгоценном старинном венецианском стакане:

- Шаляпин, мне государь поручил предложить вам стакан шампанского в благодарность за ваше пе­ние, чтобы вы выпили за здоровье его величества.

«Я взял стакан, молча выпил содержимое, -рассказывал Шаляпин, — и, чтобы сгладить немногопоказавшуюся мне неловкость, посмотрел на великого князя, на поднос, с которым он стоял в ожидании стакана, и сказал:

— Прошу Ваше Величество, передайте государю императору, что Шаляпин на память об этом знаменательном случае стакан взял с собой домой.

Конечно, князю ничего не осталось, как улыбнуться и отнести поднос пустым».

Действительно, высоким покровителям императорской сцены ничего более не оставалось, как улы­баться «шуткам гениев». Что они могли еще сделать? Придержать очередное полагающееся по выслуге лет заслугам звание, как пытался сделать министр двора В. Б. Фредерихс? Пожаловаться Теляковскому:

«Каким невозможным нахалом держит себя Шаля­пин! Что это за манера во время репетиции в Эрмитажном театре держать руки в карманах, играть цепочкой, строить гримасы и т. д. Прямо невыносимо противно на него смотреть!» Но — смотрели, кричали до изнеможения «бис!», «браво!», приглашали артиста зайти к себе в ложу, чтобы показать лопнув­шие от аплодисментов перчатки.

— Видите, до чего вы меня доводите, — кокетли­во жаловалась великая княгиня. — Вообще, вы такой артист, который любит разорять. В прошлый раз вы мне разрознили дюжину венецианских стаканов. Шаляпин ответил:

— Ваше высочество, дюжина эта легко восстановится, если к исчезнувшему стакану присоединятся другие одиннадцать...

«Великая княгиня очень мило улыбнулась, но ос­троумия моего не оценила. Стакан остался у меня горевать в одиночестве...»

Писатель Андрей Седых (Я. М. Цвибак) переска­зывал со слов сына артиста Федора Федоровича ди­алог Шаляпина с Николаем II в антракте «Бориса Годунова»:

- Я, Федор Иванович, хотел у вас кое-что при­ватно спросить: скажите, вот я часто бываю на оперных спектаклях. Почему это тенора всегда име­ют у публики, в особенности у женщин, такой ус­пех, а басы — кроме вас — нет?

- Ваше величество, ведь это очень просто... Тено­ра всегда поют партии любовников... «Куда, куда вы удалились?» Ну, женщины и умирают... А мы, басы, кого поем? Либо монахов, либо дьяволов, либо ца­рей... Кого это интересует?!

Государь подумал, подергал бородку и согласился:

-Да, действительно, роли все неинтересные...

Подобных эпизодов у Шаляпина случалось нема­ло. Ему было интересно слегка обострить диалог. Ко­нечно, он бравировал своим озорством, эпатировал верноподданническое окружение, получал несом­ненное актерское удовольствие, кураж от постав­ленного им маленького спектакля, оттого, что не он в этот момент зависел от власти, а власть повинова­лась ему. Удовольствие это, вероятно, было сродни тому, какое он испытывал, поддразнивая своих учи­телей в казанском училище и собирая первые лавры от товарищей по школьному классу...

Нужно отдать должное энергии, вкусу и нрав­ственному чутью Теляковского: он по мере сил обе­регал Шаляпина и от бюрократического напора, и от благорасположения «шумного света», и от интриг и происков артистов-завистников, которых тоже было немало.

Вообще для отечественного театра Теляковский сделал очень много. В 1900-х годах на императорской сцене выступают поистине выдающиеся артисты: Л. В. Собинов, А. В. Нежданова, В. Р. Петров, Г. С. Пирогов, И. А. Алчевский, E. H. Збруева, А. П. Боначич. Изумительный художественный ан­самбль складывался в спектаклях, оформленных К. А. Коровиным, А. Я. Головиным, А. М. Васнецо­вым и музыкально руководимых С. В. Рахманиновым. Дай Бог, чтобы этот талантливый капельмейстер утвердился бы в театре, — записал Теляковский в своем дневнике 7 сентября 1904 года. — Это важное и интересное приобретение».

Среди мотивов, по которым композитор согла­сился на уговоры Теляковского и встал за пульт, было не только его намерение усовершенствовать свою дирижерскую технику, но и горячее желание, сохранившееся еще со времен Частной оперы, рабо­тать вместе с Шаляпиным.

В жизни Шаляпина новая «профессиональная» встреча с Рахманиновым также означала многое. Он немало терпел от непонимания дирижерами самой природы оперного искусства и в Мариинском театре, и у Мамонтова, и в разных антрепризах, где время от времени выступал, а теперь вот и в Большом театре. Певец действительно предъявлял высокие требова­ния, и проще было объявить их «капризами», чем по­стараться выполнить. Рахманинов же понимал и при­ветствовал шаляпинские нововведения, потому что сам никогда не относился к партитуре формально. Он требовал точного выполнения авторских темпов, рит­мов, интонаций, но вместе с тем своим вдохновени­ем как бы заново открывал замысел композитора. В его дирижерской интерпретации «запетые» знакомые оперы обретали одухотворенность, свежесть чувства, живость непосредственно возникающей по ходу ис­полнения глубокой эмоции, настроения.

Рахманинов ввел строгую дисциплину в театре не только на сцене, в оркестре, но и в зрительном зале. Он отменил бисирование отдельных сцен и арий, так как это разрушало художественную цело­стность спектакля. Оркестрантам запрещалось поки­дать свое место во время длительных пауз, читать, отвлекаться на посторонние дела. Появление Рахма­нинова в оркестре и в труппе многих встревожило и насторожило. Дирижер казался сухим, строгим, вы­сокомерным. Послышался ропот: «Рахманинов всех разругал», «на всех сердится», «сказал, что петь ник­то не умеет», «посоветовал снова поступить в кон­серваторию». Лед недоверия растаял на первых репе­тициях. Они превращались в совместное творчество, и талантливые артисты скоро это поняли. Шаляпин любил говорить: «Когда Сергей Васильевич акком­панирует, невозможно сказать: «Я пою», а надо бы говорить: «Мы поем».

С приходом Рахманинова художественная культу­ра спектаклей резко возросла. «В оркестровом испол­нении Большого театра сразу повеяло новым духом... свежестью и бодростью, ярко обозначился живой и богатый темперамент дирижера», - писал рецен­зент.

Отношения Федора с новыми партнерами скла­дывались по-разному. Профессиональный уровень труппы Большого театра в целом был высоким, но человеческие, личные связи установились далеко не сразу, да и не со всеми. У одних Шаляпин просто вызывал жгучую зависть, другие его побаивались, зная, что он не прощает ошибок, неряшества, хал­туры, третьи прикрывали собственную творческую несостоятельность «принципиальными» соображени­ями, раздувая миф о «несносном» характере певца. Но конечно, были в театре люди, высоко ценившие редкий дар Шаляпина, его требовательность, и просто его незаурядную личность. Совместная работа с Рахманиновым, Собиновым, Салиной, Неждановой обогащала артиста, давала импульс его художественным исканиям.

Пройдя школу Усатова, Дальского, Юрьева, Мамонтова, тесно общаясь с писателями и художниками, Шаляпин приобрел тонкий эстетический стиль. Он остро чувствовал фальшь, не принимал сценической красивости. Как часто Федору не хваталo понимания со стороны коллег— артистов, музыкантов, дирижеров! Нередко случались стычки с дирижерами В. И. Суком и У. И. Авранеком, не же­лавшими поначалу считаться с требованиями Шаляпина. Один дирижер вспоминал такой разговор с певцом:

- Ты, Федя, часто сердишься на нас за то, что мы не додерживаем или передерживаем твои паузы. А как же угадать длительность этих пауз?

— Очень просто, — отвечал Шаляпин, — переживи их со мной — и попадешь в точку.

На генеральной репетиции оперы «Анджело» Ц. А. Кюи тенор С. Г. Трезвинский никак не мог появиться в нужное время. Федор Иванович трижды

повторял свою сцену и наконец с досадой воскликнул:

— Неужели так трудно вовремя быть на сцене, гдe я столько раз падаю с одинаковой точностью?

Знаменитый тенор А. М. Давыдов слегка сфальшивил в партии Шуйского в «Борисе Годунове». Шаляпин царственно встряхнул Давыдова — Шуйского могучими руками за ворот боярского кафтана:

— Чтоб было в последний раз, иначе я тебя, Саша, просто напросто изувечу!

В Новом театре Шаляпин репетировал оперу Рахманинова «Алеко». В перерыве Федор Иванович вы­шел на сцену, сел на бутафорский бочонок, собрал оркестрантов и продирижировал арию Алеко «Весь табор спит». Певец указывал вступления инструмен­там, объяснял, почему здесь такой характер тембро­вого и интонационного звучания, он выпевал свою партию и партии всех инструментов оркестра! «Су­дите же сами, — вспоминал свидетель эпизода актер М. Ф. Ленин, — как отзывалась в душе этого гения, обладавшего к тому же абсолютным слухом, малей­шая неточность в оркестре. После этого дирижирова­ния оркестранты, всегда очень скупые на одобре­ния, устроили Ф. И. Шаляпину искреннейшую бур­ную овацию».

Дружеские отношения сложились у Шаляпина с премьером Большого театра лирическим тенором Леонидом Витальевичем Собиновым. «Бремя славы» тот нес легко, слыл хорошим товарищем, добрым и отзывчивым человеком. Он сразу поддержал Шаля­пина в его исканиях. Недоброжелателям не удавалось поссорить артистов, хотя стремительного возвыше­ния Шаляпина Собинов не мог не замечать: публи­ка с легкой руки репортеров бурно обсуждала гоно­рары премьеров. Даже Стасов не удержался от того, чтобы не сообщить в одном из писем: Шаляпину-то назначено за концерт в Павловске 1300 рублей, а Собинову — лишь 700.

В 1901 году журнал «Развлечение» изобразил Ша­ляпина волом, а Собинова — мухой. Артисты возму­тились, обратились в редакцию: «Не знаю, право, может, это и смешно, — писал Шаляпин, — но для меня это и печально, так как подобного рода кари­катуры могут породить между мной и моим товари­щем неприязненное отношение, что мне крайне не­желательно». «Карикатура, оскорбляющая меня, роняет еще в глазах публики мои добрые отношения с Федором Ивановичем Шаляпиным, которыми я очень дорожу...» — заявил Л. В. Собинов.

Шаляпин много выступает, он чувствует рас­тущий интерес публики к камерному пению, да и его самого увлекают огромные выразительные возможности концертного исполнительства. Вместе с С. В. Рахманиновым, А. И. Зилоти, А. Н. Корещенко, М. А. Слоновым певец готовит серьезные программы. Концерты становятся для него не менее важными, чем сценические работы. «У него нет предшествен­ников, — писал А. В. Амфтитеатров после концерта Шаляпина в Павловском вокзале 4 июля 1901 го­ла. — Будут ли последователи?...Да! Большой чело-зек наш милый Федор Иванович с его светлым та­лантом, так родственным Пушкину, Глинке и Мо­царту, с его изумительным даром не только чаро­вать, но и мыслить звуками. Голосов на свете много хороших, есть басы даже и на петербургских сценах, голосовой материал которых может быть разделен с избытком на нескольких Шаляпиных. Но ведь в том-то и суть, что, идя слушать Шаляпина, вы даже и не вспомните, что идете слушать «Баса», Вам нужен Шаляпин. Вам нужна его способность петь не более пи менее звучные ноты в установленном партиту­рой порядке, а нужен именно необычайный дар мыслить звуками, который так ново и чудно открылся певцам с появлением на сцене этого странного человека».

Лето 1901 года выдалось в Москве жарким. Пуб­лики мало, концерты и спектакли идут в полупустых залах. Воздух отдает дымом: в губернии бушуют лес­ные пожары. 7 июля начинаются спектакли с участием Шаляпина в летнем театре «Эрмитаж». Газеты отмечают успех артиста в «Русалке», в «Моцарте и Сальери», в «Паяцах», но даже Шаляпину в такую жару не всегда удается собрать аншлаг.

Вслед за певцом в «Эрмитаже» выступает Ма­монт Дальский. Набранная по случаю драматическая труппа слаба, ансамбля нет и в помине. Спасает по­ложение «гвоздевой» репертуар Дальского -- «Раз­бойники», «Рюи Блаз», «Без вины виноватые», «Гамлет», «Кин, или Гений и беспутство», «Уриель Акоста».

Московская публика знает и любит Дальского, ей близок его романтический пафос, эмоциональ­ность, темперамент. Шаляпин и Дальский выступа­ют теперь как соперники-конкуренты. «Беспутный Кин» — Дальский болезненно относится к лаврам Шаляпина, своего недавнего ученика, особенно когда их пути пересекаются на театральных подмос­тках. Уязвленность Дальского заметна многим. Соби­нов сообщает в одном из писем: «Часто заходит ко мне Дальский, рассказывает очень много о своих ус­пехах... Зависть к теперешнему положению Шаляпи­на играет в его рассказах первую роль». Федор же по-королевски щедр и снисходителен к слабостям сво­его наставника, вечерами их видят у «Яра», в «Стрельне».

Поклонники не знают удержу. «Музыкально-теат­ральный современник» пишет после симфоническо­го концерта 13 июля 1901 года в московских «Со­кольниках» с участием Шаляпина: «В диком, необуз­данном выражении своих восторгов публика побила рекорд... Стулья ломались в настоящем смысле слова. В конце концов сам артист обратился к слушателям с довольно-таки саркастической речью, в которой отказался от дальнейших бисов, обещая в будущий спеть побольше, и, кроме того, советовал «стульев не ломать, а лучше разойтись» («...хотя вы и так слишком разошлись», — прибавил г. Шаляпин. особенно любезно)».

"УЖЕГ Я ИХ ИГРОЙ!..»

Известность Шаляпина достигает Европы. В мае 1900 года певец получает телеграмму из Италии, от генерального директора миланского театра «Ла Скала» с просьбой выступить в опере Арриго Бойто Мефистофель».

Федор поначалу принял все это за розыгрыш. Иола отнеслась к делу серьезнее и оказалась права: дирекция «Л а Скала» подтвердила приглашение.

Шаляпин растерялся: петь в Италии — «стране музыки», — да еще по-итальянски и в нерепертуарной, почти неизвестной опере... «Двое суток провел я в волнении, не спал и не ел, додумался до чего-то, посмотрел клавир оперы Бойто и нашел, что его Мефистофель по голосу мне. Но и это не внушило мне уверенности, и я послал телеграмму в Милан, назначая 15 000 франков за десять спектаклей, в тай­ной надежде, что дирекция театра не согласится на это».

Дирекция, однако, согласилась с поставленным условием, и отступать теперь было некуда...

Шаляпин кинулся за советом к Рахманинову. Чтобы серьезно подготовиться к выступлениям в «Ла Скала», было решено на лето выехать вместе в Италию:

— Я буду заниматься там музыкой, а в свободное время помогу тебе разучивать оперу, — сказал Сергей Васильевич.

Принять предложение театра «Ла Скала» значи­ло для Шаляпина пойти на немалый риск: тридцать два года назад на той же сцене опера «Мефисто­фель» провалилась, хотя ставилась прекрасной труп­пой под руководством тогда еще молодого автора. В 1886 году в театре предприняли попытку «реабили­тировать» оперу и ее создателя, но и тогда публика осталась равнодушной. Теперь делалась третья попыт­ка восстановить художественную репутацию компо­зитора и его давнего сочинения — уже с помощью российского певца.

Между тем Шаляпину опера Бойто была знако­ма: непонятно, почему в «Страницах из моей жиз­ни» певец утверждает обратное. Еще в 1895 году, вскоре после дебютов в Мариинском театре, Федор подготовил к показу Э. Ф. Направнику партию Ме­фистофеля. Видимо, прослушивание оказалось удач­ным, и у дирижера возникло серьезное намерение поставить спектакль на петербургской сцене, о чем в свое время и сообщали столичные газеты.

Рахманинов понимал всю значимость дебюта Шаляпина в «Ла Скала» и отнесся к будущей совме­стной работе с максимальным вниманием и интере­сом. В середине мая Федор с семьей отправляется в Италию — сначала в Милан, потом на морское по­бережье близ Генуи, в небольшое местечко Варацци. Туда же приезжает и Рахманинов.

Все складывается прекрасно: замечательная пого­да, вилла на самом берегу моря, рядом тенистый сад, народу мало, тишина, покой... Но тихая курор­тная жизнь не по нутру Федору, через несколько дней он «срывается» в Милан, встречается с Соби­новым, а потом, узнав, что на Всемирной выставке концертирует его старый друг Василий Андреев с русским народным оркестром, мчится в Париж.

Как некогда в Петербурге, Андреев опекает Шаляпина, вводит его в аристократические музыкальные салоны, Федор имеет успех, выступает на вечерах газеты «Фигаро», на приеме у княгини М. К. Те­нишевой, супруги главного комиссара Русского отдела выставки. Рахманинов терпеливо ждет возвращения певца: «Застрял в Париже... Постреливает редкими телеграммами, в которых о своем приезде говорит как-то неопределенно. С его приездом будет, конечно, веселее».

В начале июля Шаляпин наконец появился в Варацци. Занятия итальянским языком и музыкой шли успешно. Убедившись в этом, Федор вновь затосковал по многоцветью светской жизни; уединение утомляет артиста, и он снова мчится в Париж!.. Право же, крайности больших артистических натур подчас сходятся и, во всяком случае, не меша-: дружбе даже тогда, когда тяготеют к разному стилю и образу жизни. «Уезжаю отсюда (не хочу скры­вать) с большим удовольствием, — пишет Рахманинов друзьям. — Мне скучно без русских и России... Ни в Париж, ни в Обераммергау я не поеду».

Теперь друзья встретятся уже в Москве — до начала выступлений в Милане еще полгода. На сцене Шаляпину сопутствует успех, но многое в Большом театре его не удовлетворяет и нервирует. Впрочем, сам он раздражает труппу. Высказывает свои претензии и всегда благосклонная к певцу критика: Н.Д. Кашкину не нравится Сусанин, Ю. Д. Энгелю — Мельник: в сцене с Наташей певец впадает в «какую-то плаксивую расслабленность». В театре недовольны отказами Шаляпина петь запланированные спектакли под предлогом болезни, недомогания, усталости. Насторожен и Теляковский — его любимец и протеже почти откровенно манкирует службой: вместо того чтобы участвовать в «Фаусте», по­ставленном в афишу, между прочим, по просьбам великих княгинь, артист, сославшись на больное горло, тем не менее гуляет среди оживленных его появлением москвичей по многолюдному Кузнец­кому мосту! Куда это годится? Надежда только на актерское тщеславие: Шаляпин полагал, что спек­такль отменят по причине его нездоровья, ан нет — пригласили спеть Власова, который к тому же имел успех!