Современная художественная проза

Делая любой, даже самый беглый и вольный обзор современ- ной художественной прозы, нельзя не заметить, что современная практика искусства является до некоторой степени улучшенным вариантом старой. Можно сказать, что с помощью простых средств и материалов Филдинг писал хорошо, Джейн Остин еще лучше, но сравните их возможности с нашими! Слов нет, их шедевры по- разительно просты. Аналогия между литературным процессом и про- цессом, к примеру, создания автомобиля едва ли выдержит срав- нение.

Только вряд ли по истечении столетий, научившись создавать машины, мы столь же преуспели в создании литературных произ- ведений. Мы не стали писать лучше; единственное, чего мы до- стигли, — так это научились двигаться то в одном, то в другом направлении, так, чтобы круговая тенденция была обозрима даже с высоты птичьего полета. Вряд ли нужно говорить, что мы для себя даже не требуем, хотя бы на мгновение, места на этой выгод- ной для наблюдения позиции. На ровном месте, в толпе, ослеп- ленные пылью, мы с завистью будем оборачиваться к тем счастли- вым воинам, чья битва выиграна и чьи успехи столь очевидны, что мы едва удержимся от того, чтобы не повторить: для них битва была менее жестокой, чем для нас. Однако это решать историку литературы — он должен определить, находимся ли мы в начале, середине или в конце великого этапа развития художественной про- зы, а нам внизу на ровном месте мало что заметно. Мы только знаем, что испытали и чувство благодарности, и чувство вражды, что иные пути вели к земле обетованной, иные к забвению и пус- тыне, и потому, может быть, стоит попытаться подвести итоги. Спор наш пойдет не с классиками; если мы говорим о несогласии с м-ром Уэллсом, м-ром Беннетом и м-ром Голсуорси, так это частично потому, что сам факт их существования во плоти обрека- ет их произведения на живые обыденные недостатки, которые по- буждают обращаться с ними с той же вольностью, на которую мы способны. Но верно также и то, что мы благодарны им за множест- во достоинств. Мы сохраняем нашу безусловную благодарность м-ру Харди, м-ру Конраду и в меньшей мере м-ру Хадсону за «Пур- пурную землю», «Зеленые усадьбы» и «Далеко и давно». М-р Уээлс, м-р Беннет и м-р Голсуорси, породив столько надежд, столь быс- тро их развеяли, что наша благодарность в основном свелась к бла- годарности за показ того, что они смогли бы сделать, но не сдела-

Модернизм. Английская и ирландская литература

ли, и того, чего мы, конечно, не смогли, да и не хотели бы делать. Одной фразой невозможно выразить всех огорчений и обвинений. которые возникают в связи с их колоссальным трудом, обладаю- щим многочисленными достоинствами и недостатками. Будь мы в силах выразить наше мнение об этих трех писателях одним словом, мы назвали бы их материалистами. Именно потому, что их интере- сует не душа, а плоть, они разочаровали нас, оставив у нас впе- чатление, что, чем скорее английская художественная проза от- вернется от них, насколько возможно вежливо, и проследует хотя бы на край света, тем лучше для души. Естественно, что одним словом нельзя поразить сразу три различные цели. В случае с м-ром Уэллсом оно наверняка в цель не попадает. Но даже в этом случае оно укажет нашему сознанию на фатальный сплав чистоты выра- жения и комка глины в его таланте. М-р Беннет, пожалуй, наихуд- ший из трех преступников, поскольку он намного превосходит дру- гих мастерством. Он способен сделать книгу так хорошо и основа- тельно, что даже самым взыскательным критикам будет трудно увидеть в его искусстве какие-либо швы и изъяны, через которые пробивается гниль. Ни сквозняка в оконных рамах, ни ветра, дую- щего сквозь щели пола. И все же вдруг жизнь откажется от такого приюта? Можно сказать, что именно этот риск уже преодолел со- здатель «Сказки старых жен», Джорджа Кэннона, Эдвина Клей- хенгера и множества других персонажей. Его персонажи живут сре- ди поразительных богатств, вопрос лишь в том, как они живут и для чего. Все чаще, как нам кажется, они покидают свои благоуст- роенные виллы в Пяти Городах, чтобы провести время в мягких железнодорожных вагонах первого класса, нажимают бесчислен- ное множество кнопок и звонков, а судьба, навстречу которой они движутся с такой роскошью, все более напоминает вечное бла- женство, доступное лишь в лучшем отеле Брайтона. Вряд ли можно назвать м-ра Уэллса материалистом за то, что он придает особое значение фактуре материла. Его ум — слишком щедрый в своих симпатиях, чтобы позволить себе тратить много времени на созда- ние громоздких и основательных предметов. Он — материалист от чистого сердца, взваливший на свои плечи работу, посильную разве что государственным чиновникам, в избытке своих идей и фактов едва ли имеющий возможность все реализовать, забывающий о гру- бости и непристойности созданных им человеческих существ, а также о том, что более разрушительной критикой и на небе, и на земле будет та, которая обитает среди егоДжоанн и Питеров. Разве неполноценность их натур не дискредитирует те институты и иде- алы, которыми их щедро наделил писатель? И хотя мы уважаем честность и гуманность м-ра Голсуорси, вряд ли мы найдем то, что ищем, на страницах его произведений. Прикрепляя общий ярлы-

чок на все книги, написанные материалистами, мы имеем в виду только то, что они пишут о предметах неважных, что они расходу- ют свое незаурядное мастерство и прилежание, пытаясь сделать тривиальное и преходящее истинным и вечным.

Нужно признаться, мы требовательны, более того, нам будет трудно оправдать наше недовольство объяснением, что именно за- ставляет нас быть требовательными. В разное время наш вопрос звучит по-разному, но он возникает всякий раз, как мы отклады- ваем прочитанный роман, глубоко вздохнув: «А стоило ли его чи- тать? В чем вообще его смысл?» Можно ли это объяснить теми не- большими отклонениями, которые время от времени допускает че- ловеческий дух, и из-за которых м-р Беннет, обладая великолепным аппаратом для уловления жизни, промахивается на дюйм или два? Жизнь ускользает, и, может быть, без нее нет ничего стоящего. Признание неясности заставляет нас использовать эту фигуру, но мы едва ли поправим дело, говоря, как это склонны делать крити- ки, о реальности. Признавая неясность как недостаток, которым страдает вся литературная критика, вообразим на какой-то момент, что форме самой модной художественной прозы часто недостает того, что мы ищем. Назовем ли мы это жизнью, духом, истиной или реальностью, но это нечто существенное развивается, движет- ся вперед и отказывается от тех худоскроенных одежд, которые мы ей уготовили. Тем не менее мы продолжаем настойчиво, созна- тельно создавать главу за главой по модели, которая все более и более перестает быть похожей на ту, которая существовала в на- шем сознании. Огромный труд, обеспечивающий основательность, верность жизни в рассказе, не просто выброшен на ветер, но оши- бочен, способствует затемнению и усложнению замысла. Кажется, автора удерживает не собственная свободная воля, но некий могу- щественный и бессовестный тиран, который его порабощает, за- ставляя создавать комедию, трагедию, описывать любовь, поддер- живать занимательность, цементируя все в единое целое столь бе- зупречно, что, если бы все персонажи вдруг ожили, они оказались бы до последней пуговицы одетыми по самой последней моде. Ти- рану подчиняются; роман сделан по форме. Но иногда, с течением времени, все чаще мы испытываем мимолетное сомнение, нечто вроде спазма протеста, — по мере того как страницы заполняются обычным способом. Похоже ли это на жизнь? Должны ли романы быть такими?

Посмотрите вокруг, и увидите, что подлинная жизнь далека от той, с которой ее сравнивают. Исследуйте, например, обычное со- знание в течение обычного дня. Сознание воспринимает мириады впечатлений — бесхитростных, фантастических, мимолетных, за- печатленных с с строгой стали. Они повсюду проникают в сознание

Модерн"зм. Английская и ирландская литература

непрекращающимся потоком бесчисленных атомов, оседая, при- нимают форму понедельника или вторника, акцент может переме- ниться — важный момент скажется не здесь, а там; потому-то, ес- ли бы писатель был свободным человеком, а не рабом, если бы он мог описывать все то, что выбирает, а не то, что должен, если бы он мог опереться в своей работе на чувство, а не на условность, тогда не было бы ни сюжета, ни комедии, ни трагедии, ни любов- ного конфликта, ни катастрофы в принятом смыс ie слова и, мо- жет быть, ни одна пуговица не была бы пришита так, как это делают портные с Бонд-стрит. Жизнь — это не серия симметрично расположенных светильников, а светящийся ореол, полупрозрач- ная оболочка, окружающая нас с момента зарождения сознания до его угасания. Не является ли все же задачей романиста передать более верно и точно этот неизвестный, меняющийся и неулови- мый дух, каким бы сложным он ни был? Мы не надеемся только на мужество и искренность, мы полагаем, что подлинный матери- ал романа немного отличен от того, каким сила привычки заста- вила нас его себе представить.

Во всяком случае, именно в этом мы ищем определение каче- ству, которое отличает творчество нескольких модных авторов, сре- ди которых самый примечательный м-р Джойс, от творчества их предшественников. Они стараются приблизиться к жизни и сохра- нить более искренне и точно то, что интересует и движет ими;

чтобы делать это, они должны отказаться от большинства условно- стей, которых обычно придерживаются романисты. Давайте заме- тим, как, в каком порядке оседают в нашем сознании атомы, да- вайте обозначим рисунок, который фиксирует в нашем сознании каждый случай, каким бы бессвязным и непоследовательным он нам ни казался. Давайте не принимать без доказательств, что жизнь существует более полно в том, что обычно мыслится как большее, а не как меньшее. Всякий, кто читал «Портрет художника в юно- сти» или, что обещает быть еще более интересным, «Улисса», пе- чатающегося в данный момента «Литтл ревью», рискнет припи- сать теорию такого рода Джойсу. С нашей стороны, поскольку речь идет о фрагменте, это скорее возможно, но не обязательно; и воп- рос заключается не в том, что вообще было его намерением, а в том, что оно было искренним и, безусловно, важен результат не- зависимо от того, судим ли мы о нем как о трудном и неприятном или нет. В отличие от тех, кого мы назвали материалистами, м-р Джойс — спиритуалист, его интересует мерцание внутреннего ог- ня, вспышками озаряющего наше сознание, чтобы запечатлеть их, он с совершенным мужеством пренебрегает всем, что кажется ему побочным, будьте вероятность, последовательность аргументации или любой из других способов, которые были призваны поддер-

Вирджиния Вулф

живать воображение у поколения читателей и к которым прибега- ли, чтобы изобразить то, что нельзя увидеть или потрогать. Сцена на кладбище, например, со всем блеском, грязью, непоследова- тельностью, внезапными вспышками значительности, без сомне- ния, так близко подошла к живому уму, что уже при первом чте- нии трудно не объявить это произведение шедевром. Если мы хо- тим найти здесь жизнь, то мы, без сомнения, находим ее. Конечно, мы обнаружим свою беспомощность, пытаясь сформулировать то, что нам еще хотелось найти здесь, и поэтому такое оригинальное произведение не найдет себе равных, будь то «Мэр Кэстербриджа» или «Юность». Они неудачны из-за сравнительной бедности писа- тельского сознания, поэтому можно упомянуть их и на этом поста- вить точку. Но возможно пойти несколько дальше — могли бы мы соотнести ощущение пребывания в свтелой, но узкой комнате, в которую нас заперли, ограничив наши движения, вместо того чтобы дать простор и свободу, с некоторым ограничением, навязанным как методом, так и сознанием? Разве метод сдерживает творческие силы? Разве не благодаря методу мы чувствуем себя веселыми и великодушными, но сосредоточенными в самих себе, в свом «я», которое, несмортя на свою восприимчивость, не способно что- либо охватить или создать вне или помимо себя? Разве акцент па- дает, может быть, дидактически, на непристойности, чтобы спо- собствовать усилению чувства неловкости и отчужденности? Или, может быть, в любой попытке соригинальничать для современни- ков гораздо легче почувствовать, чего не хватает, чем назвать то, что дается? В любом случае нельзя стоять в стороне, исследуя «ме- тоды». Любой метод правилен, всякий метод верен, если он выра- жает то, что мы хотим выразить как писатели, и подводит нас ближе к намерениям автора, когда мы являемся читателями. До- стоинство этого метода состоит ri том, чтобы приблизить нас к тому, что мы привыкли называть жизнью. Разве чтение того же «Улисса» не показывает, насколько жизнь исключается из произ- ведения или вовсе не замечается автором, и разве не шокировало нас начало «Тристама Шенди» или «Пенденниса», а ведь благода- ря им мы убеждены, что важны и значительны и другие аспекты жизни.

Однако проблема для романиста как в настоящем, так, мы по- лагаем, и в прошлом — изобретение способа остаться свободным, чтобы записать то, что будет выбрано им из жизни. Он должен иметь мужество сказать, что его интересует не «это», а «то», и только «то» может лечь в основу его произведения. Для модерни- стов представляет особый интерес «то», расположенное в подсоз- нании, в труднодоступных глубинах психологии. Акцент сразу же перемещается на «то», чего прежде совсем не замечали, становит-

6]

Модернизм. Английская и ирландская;ii!icp,nyp;i

ся необходимым другой рисунок; нам его трудно схватить, нашим предшественникам он был вовсе недоступен. Никто другой, как современник, никто, может быть, кроме русского, не почувство- вал бы интереса к ситуации, которую Чехов сделал основой своего рассказа «Гусев». Несколько больных солдат лежат на корабле, уво- зящем их в Россию. Нам даются обрывки их разговоров и мыслей, один из них умирает, его уносят, некоторое время разговор про- должается, затем умирает сам Гусев, и его, как «морковь или редь- ку», выбрасывают за борт. Акцент падает на такие неожиданные места, что порой кажется, что его вообще нет, а потом, когда гла- за привыкают к сумерками и различают очертания предметов в пространстве, мы начинаем понимать, насколько совершенен рас- сказ, как точно и верно в соответствии со своим видением Чехов выбрал одно, другое, третье, собрал их в единое целое, чтобы со- здать нечто новое. Невозможно сказать «это комично» или «это тра- гично», так же как нельзя с полной уверенностью утверждать (по- скольку нас учили, что короткие рассказы должны быть коротки- ми и компактными), является ли это произведение, столь расплывчатое и незаконченное, вообще коротким рассказом. Са- мые элементарные замечания о современной художественной про- зе вряд ли могут обойтись без упоминания о русском влиянии, и можно рискнуть, заявив, что писать о художественной прозе, не учитывая русской, значит попусту тратить время. Если мы хотим понять человеческую душу и сердце, где еще мы найдем их изобра- женными с такой глубиной? Если нас тошнит от собственного ма- териализма, то самые скромные русские романисты обладают ес- тественным уважением к человеческому духу. «Научись, заставь се- бя приблизиться к людям. Но пусть эта близость проистекает не от разума, ибо это легко, а от сердца, от любви к этим людям». В каждом великом русском писателе мы различаем черты святого, поскольку сочувствие других, любовь к ним ведут их к цели, до- стойной самых утонченных требований духа, составляющих свя- тость. Именно святость заставляет нас ощутить наше безверие и обыденность и делает многие известные романы мелкими и пусты- ми. Заключения русского ума, столь всеобъемлющие, исполнен- ные сострадания, неизбежно имеют привкус исключительной грусти. Более точно можно сказать о неспособности русского ума делать какие-либо заключения. Именно ощущение, что нет ответа на вопросы, которые жизнь ставит один за другим, и что история заканчивается в безнадежной вопросительной интонации, напол- няет нас глубоким и, в конце концов, может быть, обидным отча- янием. Возможно, они и правы: разумеется, они видят больше, чем мы, и при этом без сложных помех, свойственных нашему видению. Но возможно, мы видим нечто ускользающее от них; тогда

Пир [жиния H'."ii|)

почему голос протеста должен смешиваться с печалью? Наш го- лос протеста— это голос другой, древней цивилизации, которая, кажется, воспитала в нас скорее инстинкт наслаждения и борьбы, чем страдания и понимания. Английская художественная проза от Стерна до Мередита свидетельствует о нашем прирожденном нос- хищении юмором и комедией, красотой Земли, активностью ин- теллекта и великолепием плоти. Но любые выводы, которые мы можем сделать из сравнения двух литератур, столь далеко отстоя- щих друг от друга, бесполезны, разве что они наполняют нас ви- дением безграничных возможностей искусства, напоминает нам, как беспределен горизонт и что ни «метод», ни опыг, даже самый широкий, не запрещены, запрещены лишь фальшь и претенциоз- ность. Нет какого-либо подлинного материала для литературы, все является материалом для нее — каждая мысль, каждое качество духа и ума, — ничто из воспринятого не может быть не ко времени. Представим себе, что искусство художественной литературы вдруг ожило и оказалось среди нас, ведь оно непременно заставит нас как сокрушить его, так и любить и почитать, только таким обра- зом оно вечно обновляется и утверждает свое господство.

(1919) Пер. Н. Соловьевой Печатается по кн.: Называть вещи своими именами:

Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века. — М.: Прогресс, 1986.

Вирджиния Вулф

КОРОЛЕВСКИЙ САД

Не менее ста стебельков тянулись с продолговатой цветочной клумбы, раскрываясь — почти над самой землей — веером листьев в (рорме сердца или загнутых язычков, и разворачивали на вершине чаши красные, синие, желтые лепестки, усыпанные густыми цвет- ными пятнышками; а из красного, синего, желтого сумрака на дне чаши поднимался твердый прямой росток, шершавый or золоти- стой r;;,JJJH г. чуть закругленный на кипцс. Лепестки были достаточно крупные, чтобы чувствовать летний ветерок, п когда они колыха- лись, красные, синие и желтые огни набегали друг на друга, бросая на на бурую землю невиданные отсветы. Краски ложились то на глад- кую серую спинку гальки, то на раковину улигки в матовых бурых разводах; или вдруг, попав в дождевую каплю, взрывались таким

Модернизм. Английская и ирландская литература

половодьем красного, синего и желтого, что казалось, тонкие водя- ные стенки вот-вот не выдержат и разлетятся вдребезги. Но через мгновенье капля вновь становилась серебристо-серой, а цвета игра- ли уже на мясистом листе, обнажая глубоко запрятанные нити со- судов, и снова улетали и разливали свет на зеленых просторах под сводами листьев в форме сердца или загнутых язычков. Потом нале- тал более решительный порыв ветра, и. взметнувшись кверху, цвет- ные огни летели в глаза мужчин и женщин, которые гуляют в июле по Королевскому ботаническому саду.

Фигуры этих мужчин и женщин двигались мимо клумбы в ка- ком-то странном хаотическом круговороте, почти как бело-синие бабочки, которые причудливыми зигзагами перелетали с лужайки на лужайку. Мужчина шел чуть впереди, небрежной, расслаблен- ной походкой; женщина ступала более целеустремленно и только иногда оборачивалась, чтобы посмотреть, не слишком ли отстали дети. Мужчина держался впереди намеренно, хотя, может быть, и бессознательно: ему хотелось спокойно подумать.

«Пятнадцать лет назад я привел сюда Лили, —- думал он. — Мы сидели где-то там, у озера, и я упрашивал ее стать моей женой, долго-долго и было очень жарко. Над нами без конца кружила стре- коза, как ясно я помню эту стрекозу и еще туфлю с квадратной серебряной пряжкой. Все время, пока я говорил, я видел эту туф- лю, и когда она нетерпеливо вздрагивала, я знал, не поднимая глаз, что ответит мне Лили; казалось, она вся в этой туфле. А моя любовь, моя страсть были в стрекозе; почему-то я думал, что, если она сядет вон там, на том листе, широком, с красным цветком посередине, если только стрекоза сядет на том листе, Лили сейчас же скажет: «Да». Но стрекоза все кружила и кружила; она так нигде и не села — ну конечно, и слава Богу, а то разве гулял бы я здесь сейчас с Элинор и детьми?»

— Скажи мне, Элинор, ты когда-нибудь думаешь о прошлом?

— А почему ты спрашиваешь, Саймон?

— Потому что я сейчас думал о прошлом. Я думал о Лили, о женщине, на которой мог бы жениться... Ну что ж ты молчишь? Тебе неприятно, что я думаю о прошлом?

— Почему мне должно быть неприятно, Саймон? Разве не каж- дый думает о прошлом в саду, где под деревьями лежат мужчины и женщины? Разве они не наше прошлое, не все, что от него оста- лось, эти мужчины и женщины, тги призраки поддеревьями... на- ше счастье, наша жизнь?

— Для меня — туфли с серебряной пряжкой и стрекоза...

— А для меня — поцелуй. Представь себе, шесть маленьких де- вочек стоят перед мольбертами, двадцать лет назад, на берегу озе- ра и рисуют водяные лилии, я тогда впервые увидела красные во-

Вирджиния Вулф

дяные лилии. И вдруг поцелуй вот здесь в шею, сзади. У меня потом весь день тряслась рука, я не могла рисовать. Я доставала часы и отмечала время, когда мне можно думать о поцелуе, только пять минут — такой он был драгоценный, — поцелуй седой старушки с бородавкой на носу, главный из всех моих поцелуев, за всю жизнь. Скорее, Кэролайн, скорее, Хьюберт.

Они миновали клумбу и пошли дальше, теперь все четверо ря- дом, и скоро стали маленькими и полупрозрачными среди деревь- ев, среди больших и дрожащих солнечных пятен, которые, чере- дуясь с тенью, не спеша проплывали по их спинам.

В продолговатой цветочной клумбе улитка, чью раковину ми- нуты на две расцветило в красные, синие и желтые тона, теперь чуть-чуть зашевелилась в своей раковине и с трудом поползла по комкам рыхлой земли, которые то и дело отрывались и катились вниз. Перед ней, по-видимому, была твердая цель, что отличало ее от странного, большого и угловатого зеленого насекомого, кото- рое попробовало двинуться вперед, потом застыло на мгновение с дрожащими усиками, словно размышляя, и вдруг так же быстро и непонятно метнулось обратно. Бурые утесы над глубокими впади- нами зеленых озер, плоские, как клинки, деревья, что колышутся от корня до вершины, круглые серые валуны, большие мягкие круги тонкой, хрустящей ткани — все это лежало на пути улитки от од- ного стебля до другого, к заветной цели. Прежде чем она решила, обойти ли изогнувшийся шатром сухой лист или двинуться напро- лом, возле клумбы снова раздались шаги людей.

На этот раз оба были мужчины. Лицо того, что помоложе, вы- ражало, пожалуй, даже чрезмерное спокойствие; подняв голову, он очень твердо смотрел прямо перед собой, когда его спутник говорил, но едва лишь тот замолкал — снова опускал глаза и иног- да отвечал после долгого молчания, а порой и вовсе не отвечал. У старшего была странно резкая и неровная походка: он выбрасывал вперед руку и круто вздергивал головой, совсем как нетерпеливая лошадь, впряженная в экипаж, которой надоело ждать у подъезда;

только у него эти движения были нерешительны и бессмысленны. Говорил он почти непрерывно; улыбался сам себе и опять начинал говорить, как будто улыбка была ответом. Он говорил о духах — духах умерших, которые и теперь, по его словам, рассказывали ему много загадочного о жизни в раю.

— У древних, Уильям, раем считалась Фессалия, а теперь, по- сле войны, духовное вещество носится по горам как громовые рас- каты. — Он остановился, к чему-то прислушался, улыбнулся, де- рнул головой и продолжал: — Берешь маленькую электрическую батарейку и немного резины для изоляции обмотки... намотки?... обмотки?... — ну ладно, это мелочи, что толку говорить о мелочах,

5-3424

Молсри.пм Alii 'imcKtii: и iip.i„|i ii'.i i [Г iLptii'oj

которых никто не поймет, — короче, ставить весь механизм как- нибудь поудобнее у изголовья кровати, скажем, на изящной лаки- рованной тумбочке. Рабочие устанавлпьаюг все как надо, по моим указаниям, и тогда вдова подносит ухо и знаком вызывает дух, как условлено. Женщины! Вдовы! Женщины в черном..

Тут он, по-видимому, заметил вдали женское платье, которое в тени казалось лилово-черным. Он сня-i шляпу, приложил руку к сердцу и рванулся за ней, ч-ю-то бормоча и спаянно размахивая руками. Но Уильям поймал его за рукав и кончиком трости пока- зал на цветок, чтобы отвлечь его внимание. Посмотрев на цветок в каком-то смятении, старик наклонился и приложил к нему ухо, а погом, словно, в ответ на то, что услышал, стал рассказывать о лесах Уругвая, где он путешествовал сотни лет назад в обществе самой прелестной женщины Европы. И долго еще раздавалось его бормотанье о лесах Уругвая, усеянных гладкими, как воск, лепе- стками тропических роз, о соловьях и песчаных отмелях, о русал- ках и утопленницах, а Уильям вел его дальше и дальше, и все сильнее светилась терпеливая грусть в его глазах.

Почти тотчас вслед за ними — так близко, что жесты старика уже могли показаться странными, — шли две пожилые женщины, по виду из небогатых, одна полная и медлительная, другая по- движная и румяная. Признаки чудачесэва, выдающие помутившийся рассудок, и особенно у людей с состоянием, были для них, как для большинства им подобных, чем-то невероятно интересным и увлекательным; но они шли все же слишком далеко, чтобы опре- делить, просто ли старик чудаковат или в самом деле помешан. Внимательно, в молчании изучив его спину, а затем странно и \inpo переглянувшись, они снова стали складывать из непонятных слов свой очень сложный разговор:

— Нелл, Берт, Лот, Сесс, Фил, папа, он юворит, я говорю, а она, а я, а я...

— А мой Берт. сестра, Билл, дед, старик, сахар,

Сахар, мука, селедка, зелень,

Сахар, сахар, сахар.

Полная женщина смотрела сквозь пепрый поток слов на то, как из земли холодно, прямо и надменно uciaior цветы, и в лице ее было недоумение. Эти цветы виделись ей так же, как видится человеку, едва очнувшемуся от тяжелого сна, медный подсвечник, который по-новому и непривычно отражает свет; человек закрыва- ет и открывает глаза, и снова видит медный подсвечник, и тогда уж совсем просыпается, и глядит на подсвечник нс мшая что есть сил. Так и грузная женщина остановилась у продолговатой клумбы и перестала даже делать вид, что слушает свою спутницу. Слова летели мимо. а она стояла, медленно раскачиваясь взад и вперед,

BllpJAHHIlH Ну ll|)

и смочрела на цветы. Потом она сказала, что хорошо бы нлитп удобное место и выпить чаю.

Улитка обдумала уже все пути, какими можно достигнуть це- ли. не обходя сухой лисг и не влезая на него. Не говоря уже о том, как трудно влезть на лист, она сильно сомневалась, что тонкая ткань, которая так угрожающе вздрагивала и хрустела при малей- шем прикосновении рогов, выдержи г ее нес; -яо-чо соображение и заставило ее наконец решиться проползги под листом, ибо в од- ном месте лист изогнулся настолько, что образовался удобный вы- ход. Она как раз сунула голову внутрь и кригически изучала высо- кую коричневую крышу, понемногу привыкая к прохладным ко- ричневым сумеркам, когда снаружи по траве прошли еще двое. На этот раз оба были молоды, молодой человек и девушка. Они были в расцвете счастливой юности или даже в -том возрасте, который предшествует юному цветению, когда нежный розовый бутон еще не вырвался из упругой оболочки, когда крылья бабочки хотя и выросли, но неподвижно сверкают на солнце.

— Хорошо, что сегодня не пятница, — замочил он.

— Почему? Ты что, суеверный?

— В пятницу за вход берут полшнллинга.

— Ну и что? Разве это не стоит полшиллинга?

— Что «это» — что значит «это»?

— Ну... все... в общем ты понимаешь

За каждой из этих фраз следовало долгое молчание; произноси- лись они отрешенно и без выражения. Вдвоем они стояли на краю клумбы и вместе давили на ее зонтик, кончик которого глубоко ушел в мягкую землю. То, что они вот так стояли и его рука лежала на ее руке, странным образом выражало их чувсчва, и эти корот- кие незначительные слова тоже что-то выражали; у этих слов ко- роткие крылышки — им не унести далеко гяжкии груз значений, и потому они неловко садятся на привычные предметы вокруг, но какими важными кажутся они при первом, неопьпном прикосно- вении! И кто знает (думали они, вместе сжимая зонтик), какие бездны скрываются, быть может, за ними. какие сияющие ледни- ки лежат на солнце там, на другой стороне? Кто знает⁰ Кто это видел? Даже когда она спросила, как в Королевском саду подают чай, он почувствовал, что за ее словами высягся туманные очерта- ния, огромные и таинственные, и очень медленно туман рассеял- ся, и открылись— о боги, что это за кар-жны?— белые-белые столики и официантки, которые смофят сначала на нее, а потом на нею; и счет, по которому он заплапп насгоя.неи монетой в два шиллинга, и все это правда, все по-настоящему, уверял он себя, нащупывая монету в кармане, по-наг-тоящсму д.1я всех, кроме них двоих: даже ему это стало казаться настоящим а потом... но нет.

Модернизм Ашлииская и ирландская литература

невозможно больше стоять и думать, и он резко выдернул зонтик из земли, ему очень не терпелось отыскать то место, где пьют чай — со всеми, как все.

— Пошли, Трисси, пора пить чай.

— Но где здесь пьют чай? — спросила она дрожащим от волне- ния голосом и, скользнув вокруг невидящим взглядом, пошла, увлекаемая им вдаль по зеленой аллее, волоча кончик зонтика по траве, поворачивая голову то вправо, то влево, забыв про чай, порываясь пойти то туда, то сюда, вспоминая про орхидеи, и жу- равлей на цветочной поляне, и китайскую пагоду, и пурпурную птичку с хохолком; но он вел ее вперед.

Так, повинуясь единому бесцельному и беспорядочному дви- жению, пара за парой проходила мимо клумбы и понемногу про- падала в клубах зеленовато-голубого марева; вначале тела их были вещественны и ярко окрашены, но потом становились призрачны и бесцветны и вовсе растворялись в зелено-голубой дымке. Было очень жарко! Так жарко, что даже дрозд прыгал в тени цветов, как заводная птичка, подолгу замирая между двумя прыжками; белые бабочки не порхали над клумбами, а пританцовывали на мес-ii-, одна над другой, так что от крупных цветов тянулись вверх пляшу- щие белые струи, как разбитые мраморные колонны; стеклянная крыша оранжереи сверкала так, словно на залитой солнцем пло- щади раскрылись сотни ослепительно зеленых зонтиков; а гудение самолета над головой, казалось, исходило из самой души яростно- го летнего неба. Желтые и черные, розовые и белоснежные, фигур- ки мужчин, женщин и детей на мгновенье вспыхивал на горизон- те, а потом, когда в глаза ударял желтый свет, разлитый по траве, вздрагивали и прятались в тени деревьев, испаряясь, как водяные капли в желто-зеленом воздухе, добавляя к нему чуть-чуть красно- го и синего. Казалось, все, что есть массивного и тяжелого, припа- ло к земле и неподвижно лежит на жаре, но голоса неровно доле- тают от этих застывших тел, как огненные язычки мерцают над толстыми восковыми свечами. Голоса. Да, голоса. Бессловесные го- лоса, что вдруг разрывают тишину с таким сладким блаженством, с такой жгучей страстью или, если это голоса детей, с таким звон- ким удивлением; разрывают тишину? Но ее нет, этой тишины; все это время крутятся колеса, переключаются скорости в красных ав- тобусах; как в огромной китайской игрушке, крутятся, крутятся один в другом шары из кованой стали, гудит и бормочет большой город; а над этим гулом громко кричат голоса и лепестки несчет- ных цветов бросают в воздух цветные огни.

Пер. Д. Аграчева

Печатается по кн.. Вулф Вирджиния. Избранное. — М. • Художественная литература, 1989

dft

Вирджиния Вулф