Заметки о Д. Г. Лоуренсе

Чтобы защититься от справедливых упреков в предвзятости и неизбежной неполноте суждений, современному критику лучше всего загодя покаяться в своих грехах, насколько они тебе извест- ны. Так, в качестве предисловия к нижеследующим заметкам, их автор полагает нужным сообщить, что до апреля 1931 года она знала о Д. Г. Лоуренсе почти исключительно понаслышке, а не из собственного опыта. Он считался своего рода пророком, создате- лем мистической теории пола, приверженцем и даже изобретате- лем новой понятийной терминологии, допускающей свободное употребление таких слов, как «солнечное сплетение» и им подо- бные; и слава за ним шла недобрая. Просто так покорно следовать по его стопам казалось немыслимым и недопустимым. А тому не- многому из его писаний, что смогло пробиться сквозь черную за- весу недоброй славы, не под силу оказалось всерьез возбудить лю- бопыство и развеять зловещую устрашающую тень. Это прежде все- го были «Грешники», книга, которая показалась перенасыщенной, горячей, раздушенной; потом «Прусский офицер», от него в памя- ти ничего не сохранилось, кроме впечатления мускульной силы и надсадной непристойности; потом «Погибшая девушка», сделан- ная плотно, по-матросски, со множеством точных наблюдений в духе Беннета; два-три очерка о поездках по Италии, великолепных, но фрагментарных и оборванных как бы на полуслове; и, наконец, два сборника стихов, «Крапивы» и «Ромашки», похожие на над- писи на заборе, которые пишут мальчишки, а горничные читают, ужасаются и хихикают.

Тем временем дифирамбы молящихся на Лоуренса становились все восторженнее, фимиамы — гуще, а мистериальные пляски — замысловатее и упоеннее. Его смерть в прошлом году придала рас- поясавшимся фанатикам свежие силы; одновременно она вызвала раздражение у респектабельной публики; и досада на поклонни- ков и хулителей, на молебны одних и проклятья других побудила, в конце концов, взяться за «Сыновей и любовников» с тем, чтобы проверить, велика ли на самом деле разница между тем, что пред- ставляет собой учитель и как пародируют его ученики.

Именно таков был мой угол зрения, хотя при этом, как не- трудно убедиться, исключаются другие подходы и искажаются дру- гие мерки. Зато роман «Сыновья и любовники», рассмотренный с этой стороны, встает перед глазами с удивительной отчетливостью, точно остров из вдруг расступившегося тумана. Он открылся взгля- ду, резко очерченный, стройный, ясный и твердый, как скала, выделанный рукой мастера, который, кем бы он там ни был — пророком или негодяем, бесспорно родился в семье шахтера и вы-

МоДСрННЗМ \М IllllLKJH И Up IJH К. k 1Я 11111-р il\pl

)l в Ноттижеме Но гакая гвердость, ясность очеринии, такая восхитительная экономность и тонкость штриха достагочно часто встречаются в наш век умелых романистов Прозрачность и чет- кость, с какой писатель может одним мазком наметить и не про- должать, свидетельствует о таланте сильном и проникновенном во вслед за этими импрессионистическими зарисовками, дающими представление о жизни Морелов — о том, какие у них кухни, ка- киe блюда они едят. куда сливают воду, какими оборотами речи пользуются, — появляется иное изображение, гораздо более редкое и интересное Не успеваешь воскликнуть, что эта красочная, вы- пуклая картина, до того похожая на действительность, и есть, на- верно, кусок реальной жизни, как сразу же замечаешь по некото- рым признакам — по невыразимому, ослепительному свету, по сум- рным теням, по многозначительности — что в комнате наведен порядок. Кто-то успел поработать до нашего прихода На первый взгляд здесь все естественно и непроизвольно, словно бы заглядывал в случайно рапахнутую дверь, но потом чувствуешь, что чья- то рука, послушная точнейшему глазомеру, быстро расставила все по местам, и в результате мы видим сцену еще более впечатляю- щую, волнующую, в каком-то смысле даже более полную жизни,

чем сама реальность, — словно художник натянул зеленый зана-

вес, и на его фоне виднее кажется лист, цветок, кувшин Что же служит Лоуренсу зеленым занавесом, на фоне которого ярче вы- ступают краски'^ Лоуренса не застанешь врасплох за работой — и это одна из его самых удивительных черт. Слова, картины льются у его беспрерывным потоком, словно он походя наносит их легкой рукои на страницу за страницей Фразы не несут на себе ни малеи- ших следов обдумывания, кажется, что они появились на свет прямо так, как пришли ему в голову, и ни единого слова не добавлено для стройности. И мы не можем сказать «Вот эта сцена, этот диа- лог содержат в скрытом виде идею книги» Странное свойство «Сы- новеи и любовников» состоит в том, что весь текст как бы слегка колышется и переливается, будто составленный из отдельных бле- стящих кусков, когорые беспрерывно перемещаются, мелькаюг Есть антураж, есть характеры, есть и сеть ощущении, объединяющая деиствующих лиц, но все это не играет самодовлеющей роли, как у Пруста Здесь нельзя долго разглядывать и упиваться ради упоения, как упиваешься, разглядывая знаменитый боярышник, когда чи- таешь «В сторону Свана» Нет, здесь всегда есть что-то за этим, есть дальнии прицел. И от нетерпения, оттого что спешишь скорее даль- ше за пределы изображаемого, сцены словно бы сжимаются, со- кращаются почти до голой схемы, а характеры высвечиваются фрон- талыю и прямолинейно На разглядывание дается не больше се- кундты, надо спешить дальше. Но куда?

нир 1/К11Н11Я li\ I(|)

Возможно, чго к сцене, мало связанной с образом 1ероя и i. сюжетом и нискочько не похожей на обычные привалы, верши- ны и свершения на путях обычного романа Перевести дух. пора- скинуть умом, ощутить пределы наших возможностей нам позво- пено только там, где изображается радость физического бытия Например, когда Пол и Мириам в риге качакпся на канате И\ гела полны жаром, светом, смыслом, чем и заменяется здесь обыч- ное для других книг изображение чувств Эта сцена у Лоуренса выражает высшую идею — не диалоги, не события, не смерть, не любовь, а именно это тело молодого мужчины, качающегося в риге на канате.

Но потом приходит неудовлетворенность, Лоуренсу недостает силы придать предмету самодовлеющее значение, и поэтому ро- ман не достигает уровня стабильности. Мир «Сыновей и любовни- ков» находится в процессе непрерывною сцепления и распада И магнитом, стягивающим разные части, из которых состоит пре- красный, полный жизненных сил Ноттингемскии космос, служит как раз пламенеющее человеческое тело, красота, светящаяся во плоти, этот жаркий обжигающий свет. Вот почему все, что нам показывают, как бы обладает огдельным импульсом и не останав- ливается ни на миг, чтобы нам было на что опереться взглядом Все постоянно уплывает под действием сил неудовлетворенности или вновь увиденной красоты, или нового желания, или открывшихся перспектив. Поэтому книга будоражит, раздражает, движется, ме- няется, бурлит, млеет, томится по недостижимому Точно не кни- га, а тело ее героя И мощь писателя Лоуренса 1ак велика, что весь мир оказывается разломан на куски и раскидан магнетической си- лой молодого героя, которому никак не удается сложить все части воедино и составить из них целое по своему вкусу

Этому можно предложить одно простое, пусть и не исчерпыва- ющее объяснение Пол Морел, как и сам Лоуренс, — сын шахтера Условия, в которых он живет, его не удовлегворякл Чуть ли не первое, что он сдечал, продав картину, это купил себе вечерний костюм. В отличие от Пруста он не принадлежит к бчаюполучно- му. устоявшемуся обществу. Он хочег оторваться от своею класса и проникнуть в другой. По его мнению, у среднего класса есть то чего недостает ему. Честный от природы, он не может удовлетво- риться рассуждением своей матери, доказывающей, что простые люди лучше, так как у них жизнь полнее У представь слей средних слоев, считает Лоуренс, есть идеалы, а можеть быть. не идеалы, а что-то другое, но он тоже хотел бы это имсчь И здесь один из источников его обеспокоенности Это очень важно Поскольку Лоу- ренс, как и его герой, был сыном шахтера и гяготтся своим по- ложением, у него и к литературному гворчсству бьп совсем другой

Модернизм. Английская и ирландская литература

подход, чем у тех, кого условия их благополучной жизни вполне устраивали, а значит, особенно и не интересовали.

Лоуренсу определенную направленность придали самые обсто- ятельства его рождения. Он сразу стал смотреть на мир иначе, не так, как другие, и отсюда — многие особенности его творческой позиции. Ему не свойственно оглядываться на прошлое, изучать разные удивительные черты человеческой психологии; его не ин- тересует литература сама по себе. Все, что он пишет, — не само- цель, а исполнено многозначительности, к чему-то направлено. Если снова сравнивать его с Прустом, убеждаешься, что он никому не подражает, не следует никакой традиции, прошлое и даже настоя- щее для него существует лишь постольку, поскольку обусловлива- ет будущее. И то, что у него за спиной не стоит литературная тра- диция, очень сильно сказывается на его творчестве. Мысли запада- ют ему в голову, как с потолка свалившись, и фразы взметываются прямо кверху, мощные и округлые, точно брызги воды, когда в нее бросают камень. В них нет ни единого слова, выбранного за красоту или для улучшения общей архитектоники.

Пер. И. Бернштейн

Печатается по кн.: Вулф Вирджиния. Избранное. — М.: Художественная литература, 1989.

Дэвид Герберт Лоуренс:

радуга чувств и правда повседневности