О языке

М.Бубер: «Как самое горячее словесное общение ещё не составляет разговор (яснее всего это проявляется в странном спорте мыслящих людей, метко называемом дискуссией, способностью разбивать друг друга), так для разговора не нужен звук, не нужен даже жест. Язык может быть лишён всех чувственных знаков и оставаться языком.

Конечно, я имею в виду не нежное проникновенное молчание влюблённых – им для выражения своих чувств и взаимного понимания достаточно общности, преисполненного близости устремления взоров вдаль. Но я имею в виду и не совместное мистическое молчание, которому, как говорят, предавались францисканский монах Эгидий и Людовик Французский (или почти так же два хасидских раввина); во время однократной встречи они не произнесли ни слова, но, «пребывая в отражении божественного лика», узнали друг друга; ведь и здесь ещё может быть что-либо выражено жестом, поворотом тела одного к другому.

Поясню, что я имею в виду, на примере.

Представьте себе двух людей, сидящих рядом в одиночестве мира. Они не говорят друг с другом, не смотрят друг на друга, даже не поворачиваются друг к другу. Они не близки, каждый из них ничего не знает о жизни другого, сегодня ранним утром они встретились на своём пути. Они не думают в этот момент друг о друге; нам незачем знать, о чём они думают. Один спокойно сидит на занимаемой ими скамье в позе, вероятно, ему привычной, открытый всему, что может произойти; весь его облик как будто говорит: быть готовым недостаточно, надо действительно быть здесь. Другой – его манера держаться не выдаёт его – степенный, сдержанный человек; но тому, кто его знает, известно, что на нём с детских лет лежит заклятье, что его сдержанность нечто большее, чем манера поведения, за нею скрывается непроницаемая неспособность к общению. И вот – предположим, что это час, когда могут быть сломлены семь железных оков, сжимающих наши сердца,– заклятье неожиданно снимается. Но и теперь этот человек не произносит ни слова, не шевелит ни одним пальцем. И всё-таки он что-то делает. Освобождение произошло без его участия, пришло неизвестно откуда, но теперь он совершает нечто, он устраняет свою сдержанность, над которой властен лишь он. Свободно течёт из него сообщение, и молчание несёт это сообщение другому, кому оно и было предназначено, и тот открыто принимает его, как всякую судьбу, которая его ждёт. Никому, даже самому себе, не сможет он сказать, что он узнал. Да и что он знает о другом? Знание и не нужно. Ибо там, где между людьми установилась открытость, пусть даже не в словах, прозвучало священное слово диалога» [33, 95-96].