Афанасий Филипович, игумен Брестский (к. XVI в. -- 1648 г.) 4 страница

Иначе говоря, самовольно сменив "юрисдикцию", униаты, независимо от действий и желаний "одорвавшейся от чотырех патриархов" Римской Церкви, по духовному закону, зафиксированному в апостольских, соброных и святоотеческих канонах, оказались тем самым отлучены от тела Христова. И поэтому уния объективно противозаконна, а униаты как отступники от Вселенской Церкви прокляты Богом.

(Заметим в скобках: из выше сказанного становится совершенно очевидно, что определение "проклятая" употребляется Филипповичем не в качестве эмоционально-экспрессивного оценочного эпитета, а строго терминологически -- как термин церковного канонического права!)

III. Проклятые Богом, униаты, что совершенно естественно с точки зрения христианского мировосприятия, и ведут себя, как свойственно проклятым (Каин -- Быт. 4. 11; Измаил -- Быт. 21.10), а не благословенным (Авель, Исаак) -- притесняют и убивают братьев своих, отчего "непотребные колотне для той проклятой унеи аж по сесь час деялися" (139), "для тоей и порядок духовный и светский юж-юж погинул" (140).

Теперь же, как было открыто Афанасию Богородицей, "наступил час розделеня благословенных од проклятых" (140) и в этой ситуации король должен выбрать, на чьей он стороне: если он как истинный "правоверный" христианин Римской (а значит и Вселенской) Христовой Церкви уважает и защищает церковные каноны, то он должен уничтожить беззаконную унию, поскольку она была введена "за помочью королей" (140), а если нет -- то "нехай кождый при своей стороне, як собе подобал и заслужил, при той застает: благословенный по правици, а проклятый по левици" (140).

У Афанасия эта мысль выражена здесь чрезвычайно деликатно; "ультиматизм" первой суплики, возмутивший сенаторов и владык своей неслыханной дерзостью, полностью изжит. По тону этот пассаж напоминает кроткое наставление-просьбу любящего мудрого отца своему в общем-то послушному, "справедливому" и разумному, но сбиваемому с толку неразумными советниками сыну. Как свидетельство рассудительности и благочестивости короля Филипович упоминает тот факт, что Владислав IV отправил Дмитровича к московскому царю "на признане, чим есть", поскольку "неслушна… з дару особливого Бозского так будучи справедливым, мешатися в справы несправедливые" (140), а Дмитрович явно "не на доброе… тут в титули царском почал ся ховати" (141) -- и это тоже следствие охватившей христианский мир духовной деградации.

Дело Дмитровича, таким образом, Афанасий "кладет на шали уваженя розсудку" короля как неразрывно связанное с необходимостью уничтожить унию. И логика этой связи также чрезвычайно позрачна: Богородица обещала, что московский царь защитит Православие; дело Дмитровича может быть поводом к войне между Речью Посполитой и Московией; если польский король вовремя не уничтожит унию и не "успокоит" тем самым Православие, то это, по пророчеству Богородицы, сделает московский царь[1001]. Иначе говоря, в случае войны с Московией победа будет не за польскими войсками, поскольку "войска арматные, гды бы были милион милионами, трудно з Богом правдивым воевати… войска, противные Богу и росказаню и споряженю Его, не видячи неприателя, сами ся порежут през незгоду свою…" (142), что кстати заметить сбылось вскоре и буквально. И именно об этом Афанасий как "слуга Бога Сотворителя" послан сказать королю. Правда, у него нет убедительных доказательств, которым бы поверил "правый розум ", но ведь и Моисей, и св. Петр, замечает Филиппович, не имели их, а чудесам, описанным ими, всякий христианин верит. "Того ж и тут потреба, гды ж вера невыдворная фундаментом есть кождому в збавене, которая на доброй воли человечей зависла… Згола есть на воли кождого верити тому и не верити " (142, 143).

Для большей, как представляется, убедительности, Филипович приводит еще и "песню, в турме зложоную" (143), ведь с точки зрения "жанровой концепции" христианского творчества "попадание в адресата" предполагает, по апостолу, "быть всем для всех, чтобы спасти по крайней мере некоторых" (1Кор. 9.22). В контексте же художественной культуры Речи Посполитой сер. XVII века, когда столь распространены, любимы и почитаемы были многоразличные стихотворные и песенные жанры, изложение сути проблемы именно в стихотворно-музыкальной форме могло весьма поспособствовать если не уразумению ее, то хотя бы слышанию.

Это единственное стихотворение-молитва о. Афанасия, включенное в состав "Диариуша", свидетельствует о значительных поэтических способностях Филиповича: за целое столетие до известной стихотворной реформы В. К. Тредиаковского и М. В. Ломоносова Афанасий Филипович, направляемый неким внутренним чутьем, отходит от распространенной в то время в белорусской культуре польской силлабики и использует, в основном, более подходящую для восточнославянских языков силлабо-тонику (чего, кстати, не делал даже такой общепризнанный и чрезвычайно плодовитый стихотворец, как Симеон Полоцкий). Вот наиболее показательное четверостишие:

...По\тлу\ми¢\ всех\ про\ти¢\вни\ков\ и¢ \их\ ра¢\ды,

А\бы\ боль¢\шей\ не\ чи¢\ни\ли\ гне¢\ву \и\ здра¢\ды

ме¢\жы\ гре¢\ки\ и\ рым¢\ля\ны,

гды ж¢\ то\ люд¢\ Твой\ есть\ вы¢\бра\ный.

-- \ – \ --¢ \ – \ – \ --¢ \ – \ – \ --¢ \ – \ --¢ \ --

-- \ – \ --¢ \ – \ – \ --¢ \ – \ – \ --¢ \ – \ – \ --¢ \ --

--¢ \ – \ --¢ \ – \ – \ --¢ \ – \ --

--¢ \ – \ --¢ \ – \ – \ --¢ \ – \ --

Обращает внимание полнота и точность рифмовки, своеобразная динамичная ритмика стиха, – яркий (и, что важнее – редкий в восточнославянской художественной традиции молитвословия и гимнографии) пример использования светской жанровой формы для выражения церковного содержания.

По собственному признанию подвижника, упомянутое стихотворение-молитва было составлено во время второго заключения Афанасия. Он пел его, положив на голос, в минуты тоски и душевной слабости...

Филипович всем сердцем желает, чтобы "Бог… королевскую милость зо всем пресветлым сенатом и панством в долгофрунные лета благословил" (144-145) и чтобы Владислав IV действительно "владнул славой навеки" (145). Иначе говоря, Афанасий верит (и имя короля -- тому порукой[1002]), что король исполнит "споряжение Бозское" на счет уничтожения унии и возвращения заблудших отступников в Тело Христово, -- в общем встанет на сторону благословенных; и как благословенному ему достойно было бы взять в жены московскую царевну, чтобы окончательно уничтожить повод к войне между Речью Посполитой и Великим княжеством Московским.

Далее Филипович вполне логично переходит, так сказать, к оборотной стороне проблемы -- "другому на-дол… нижшому стопню": к "фундаменту непорядку костела рымского", ибо уния стала возможной именно потому, что в Римской Церкви случился этот непорядок, нарушивший освященную еще апостолами церковную субординацию. Афанасий действительно обращается к истоку и основанию, "к фундаменту", возникшего нестроения -- к принципиальному нарушению церковной иерархии, когда "меншие" стали "благословлять старшого", то есть кардиналы посвящать папу в отличие от Восточной Церкви, где патриарх посвящается "ровными", то есть патриархами же. В результате этого экклезиологического нарушения, показывает Афанасий, "Костел Рымский, албо папежовы в ним, як ваги несправедливости завше на дол, на дол, на дол, на дол, на дол, на дол упадали и аж до самого центрум пекелного упадили" (146[1003]). И это многократное[1004] повторение -- отнюдь не риторическая фигура, усиливающая, как можно подумать, эмоциональное воздействие. Здесь -- "для тех, кто понимает", а король, безусловно, понимал -- заключен достаточно прозрачный смысл, который Филипович на всякий случай уточняет: "бо и о том ведати потреба, як много стопней человек побожный од крещения самого до найвышшого священства на сем свете будучого встопней взгору мает [1005], так през много стопней проклятый на дол упадает" (146). Иначе говоря, нарушение в порядке посвящения папы вызывает в Римской Церкви разлад на всех ступенях иерархии священства, клириков и мирян, так что в ней стали царить "пыха и немилосердие" (147). Если вспомнить сказанное Афанасием во 2-й части "Новин", то очевидно, что именно "пыха" и стала причиной тому, что Римская Церковь, обезумев в прямом и буквальном смысле этого слова (ибо осталась без Головы-Христа, так что "обезголовевшие" младшие стали посвящать себе "старшего" -- "Голову" Церкви, то есть папу), дерзнула нарушить апостольские правила и каноны Вселенских соборов и принять к себе (как будто это возможно!) "отбежавших от власного пастыра" униатов. Поэтому уничтожение унии будет на благо не только Восточной Церкви, но и Римского Костела, поскольку станет началом его экклезиологического и связанного с ним морального исправления.

Таким образом, в "Новинах" Филипович излагает действительно совершенно новый взгляд на проблему. В жанре экзегезиса он пунктуально и скрупулезно объясняет, что отступление униатов от Восточной Церкви в нарушение апостольских и соборных правил есть следствие их духовной деградации; вместе с тем принятие их Римской Церковью под свою юрисдикцию есть действие антиканоническое -- следствие иерархического беспорядка в Костеле, что влечет за собой также духовную деградацию не только всех ступеней священства, но и мирян. В созданном Филиповичем экзегетическом контексте становится совершенно очевидно, что в уничтожении унии Римская Церковь заинтересована никак не меньше (если не больше), чем Восточная.

Трудно сказать, "попали" ли "Новины" "жанром в адресата", поскольку неизвестно, достигли ли они рук короля. Но с точки зрения той "жанровой концепции", внутри которой создавал свои произведения Филипович и которой мы пользуемся для адекватного их понимания, можно почти с уверенностью утверждать: не "попали". И есть два достаточно основательных аргумента, доказывающих и объясняющих это "непопадание". Первый: никакой реакции на это писание со стороны ни одного из возможных адресатов не последовало (ведь трудно предположить, что "Новины" совсем никто не прочитал -- точнее сказать, не попытался прочитать -- поскольку далеко не всякому удалось бы одолеть этот, не смотря на простоту каждой отдельно взятой части, все-таки довольно сложно структурированный, а главное -- весьма солидный по объему экзегезис). Второй: свой очередной "жанровый промах" понял и сам Филипович, и именно поэтому при следующем удобном случае послал королю не копию "Новин" (опять же трудно предположить, чтобы Афанасий не сохранил у себя хотя бы их черновик), а новое произведение с тем же смыслом и содержанием, но по жанру более точно соответствующее предполагаемому адресату, -- "Суплику третью". К ее жанровому анализу мы и обратимся.

Поскольку, как уже не раз говорилось, жанр в христианской книжности определяется и даже "диктуется" адресатом произведения, то при смене жанра (или жанровой формы) естественно в первую очередь предполагать изменение автором (или в представлении автора) "образа адресата".

Прежде всего обращает внимание то, что в этой новой статье "Диариуша" Афанасий обращается не к "правоверным", среди которых предполагается и польский король, а именно и принципиально к королю как единственному адресату. Это, по закону жанровой системы христианской книжности, позволяет Филиповичу существенно изменить/уточнить, так сказать, ролевой ранг адресата: из поучаемого и подчиняемого Божьей воле "правоверного" он превращается здесь в блюстителя, совершителя и защитника Божьей воли; Афанасий обращается к королю уже не как к духовному сыну и ученику, а как ко всемогущему господину в своем панстве, чье всемогущество подчеркивается сопоставлением с могуществом самого Христа: "…над утрапеного Вартимея… волаючаго (проходящему мимо Христу.- Л. Л.): "Сыне Давыдов, Исусе, помилуй мя!" (Мк. 10, 46 - 52), я, нендзный Афанасий, слуга Исуса Христа… не раз не два волалем, волаю и верещу: "Наяснейший король полский… змилуйся над утрапеною Церковью Всходнею…"! (148)

Уточнение ролевого ранга адресата естественным образом (согласно принятой "жанровой концепции") изменяет жанровую форму статьи: вместо "новин", предполагающих поучение/просвещение адресата, Афанасий обращается к "суплике" традиционно и официально содержащей смиренное верноподданническое прошение к адресату. Приказы/"росказаня" Божие, чей тон всякий раз возмущал и светских и духовных властителей, звучат здесь, что свойственно официальным обращениям к вышестоящему, как просьбы: "Змилуйся, кролю полский, пане христианский! Рач в той справе вейзрити, обачити сам а усправедливити веру и Церков… в панстве вашом тут найдуючуюся, ведлуг воли Божей, гды ж запевне гнев великий Бозский по цесарии тут над тым панством… срого висит" (149), а сам король представлен уже не как растерянный и безвластный хозяйчик в "нерядном дому", а как единственный и могучий спаситель "цесарии" от "срого висящего" над ней гнева Божия.

Однако предмет изображения (воля Божия), опосредованный "образом адресата", согласно выявленной нами "жанровой концепции", модифицирует жанровую форму суплики и через смиренную просьбу всюду слышно предупреждение. Этот системно обусловленный обертон вступает в самом начале суплики и звучит на всем ее протяжении, но как всякий обертон слышен лишь тем, кто "имеет уши": сразу после обращения к королю, которое завершается весьма значимой фразой: "Рач быть ей судею сам… принамней так, як евангелиста святый описал о судьи и вдовици" (148), Филипович как будто безо всякой связи констатирует, что уже дважды обращался к королю, "пишу и тепер, по-третее". Между тем смысловая связь между этими фрагментами есть (во всяком случае Филипович не мог не видеть и не предусматривать ее) и весьма существенная для общего смысла "Суплики третьей". То, что "пророк" в третий раз обращается к королю с просьбой о "суде", вызывает в памяти прежде всего уже упоминавшееся Афанасием "быдлятко Валаамово", трижды спасавшее холзяина от карающего меча Ангела; вместе с тем нельзя не припомнить тут и евангельское наставление, предлагающее обличать "согрешившего брата" (например, согрешившего неправедным судом) до трех раз: наедине, при свидетелях и от имени Церкви, "а если и Церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь" (см. Мф. 18. 15 - 17), то есть как "проклятый", а не "благословенный", время разделения на которых, как чуть ниже вновь напоминает Филипович, уже пришло (149). Таким образом смиренная просьба к земному владыке о правом суде уже тем, что это третья по счету просьба от имени Церкви, должна разуметься "имеющими уши" как последнее предупреждение ("пересторога", как будет означено в "Приготованье на суд"), исполнение или неисполнение которого "вылучит" короля польского "люб на правицу, або на левицу" (149). Для полноты понимания смысла и в известной степени жанра "Суплики третьей" весьма значима заключительная ее фраза, в которой Афанасий говорит о том, что "оферует" "королевской милости" "молитвы звыклые священнические", -- проще говоря: молится о даровании королю разумения воли Божией, что в свою очередь заставляет вспомнить апостольские слова: "Если кто видит брата своего согрешающего грехом не к смерти, то пусть молится, и Бог даст ему жизнь, то есть согрешающему грехом не к смерти" (1 Ин. 5. 16)[1006] и, вспомнив их, увериться в искренности и доброжелательности просящего-предупреждающего от лица Церкви и Бога.

Сочетание на смысловом уровне -- как видим системно вынужденное и оправданное ситуацией -- смиренной просьбы и грозного предупреждения приводит в жанровом отношении к сочетанию светской деловой суплики и церковного увещевания и экзегетики. Жанровые характеристики суплики (прежде всего -- характер адресата) "ограничивают" и соответствующим образом эмоционально "окрашивают" увещевание и экзегезис. Увещевание выдержано в тоне верноподданнического уважения. А экзегезис существенно сокращается, отчего становится точнее и доступнее для восприятия. В свою очередь экзегезис, неся основную смысловую нагрузку, объясняет адресату его собственный (то есть адресата) образ, роль и предназначение в контексте Домостроительства спасения, поднимает адресата на новую ступень понимания и тем самым подвигает адресата к осознанию того, что невыполнение высказываемой в суплике просьбы невозможно, поскольку греховно, а ее выполнение, напротив, ведет к обладанию славой "з кролями святыми и в небе" (152). Виртуозное решение!

То, что Афанасию на этот раз удалось донести до короля и "панов духовных и свецких" смысл Божьего "росказаня", не вызывает сомнений и подтверждается в первую очередь тем, что "Суплику третью" король не только "сам всю читал", но и "до замку приехавши, пану Пацови у столу казал голосно читати. Потом од многих з панов духовных и свецких преписована была…" (154). "Жанровое попадание" подтверждается также и тем, что король отказался от последующих объяснений, велел отпустить заключенного, "если пойдет" (170) ("не треба, не треба юж ничого, казалем его выпустити", 169) и даже "през килка недель" намеревался лично выслушать его ("снать, кролю пану дойшла была ведомость потребы моей и юж был термин назначоный от него в четвер слухати мене в справе церковной", 170)[1007].

"Супликой третьей" в общем-то заканчиваются жанровые поиски подвижника: в результате многих проб и многих жанровых ошибок он в подаче своего пророчества пришел к жанровому канону экзегезиса, оформленному (модифицированному) как "суплика"/"пересторога". В "Приготоване на суд" Филипович лишь продолжает совершенствовать эту найденную жанровую модификацию: поскольку "пересторога" услышана и, судя по поведению короля, понята, то в "Приготоване" на первый план выступает экзегезис -- "росказаня" и доводы к ним, высказанные Афанасием в "Новинах" и "Суплике третьей", здесь уточняются, подтверждаются библиистическими (фрагмент Пс. 33, 15 - 23 и толкования к нему), историческими (собственно "Приготоване" и как вывод из него -- "Порада побожная…"), каноническими (объяснение "чотырох справ" (160), по которым униаты "Церкви… Божой противниками, злостниками и тиранами стали", 160), богословскими ("З семи даров Духа Святого…"), лингвистическими ("О фундаменте церковном") штудиями. А потому представляется весьма закономерным, что, ознакомившись со статьями "Приготованя", сенаторы и отцы иезуиты сделали все, чтобы не дать королю побеседовать с Филиповичем об этой "речи великой" (170), благо "подлость особы" Афанасия давала к тому повод. Да и сам приход иезуитов с тюрьму к "подлой особе" (какая честь!), чтобы "строфовать" подвижника, "же так беспечне галасует" (170) -- свидетельство того, что ими, возможно, даже лучше, чем королем, была понята опасность этих слишком доказательных и обоснованных "пересторог" Филиповича[1008].

Остается последний вопрос: коль скоро только в "Суплике третьей" и в "Приготованю на суд" Филипович нашел адекватную адресату жанровую модификацию, почему в "Диариуше" объединены все написанные им -- в том числе и "жанрово ошибочные" -- статьи?

Видимо, дело в том, что "жанровое мышление", как уже говорилось, в творческой традиции, к которой принадлежал Афанасий Филипович, было образно-ситуативным. Отсюда вытекают два следствия.

1) Поиск "правильного" жанра не был осознаваем писателем как таковой, а вызывался всякий раз ситуацией непонимания, потому и "жанровый поиск", и результат его мог быть воспринят как очередное "чудо Божие", каждый момент которого следует зафиксировать как можно более точно. Думается, именно поэтому в "спис деев правдивых" включена масса дополнительных, объясняющих и уточняющих описываемую ситуацию материалов, -- это своего рода подробнейший отчет о том, как "слуга Божий" выполнял свое задание "ведлуг местцу, часа и потребы"; логическим завершением этого "отчета" представляется добавленное симеоновскими иноками повествование "О смерти славной памяти небожчика отца Афанасиа Филиповича…" (173).

2) Каждая из "жанровых проб" Филиповича, не смотря на свое несовершенство в отношении "главного" адресата, все-таки находила своих читателей, о чем свидетельствуют и симеоновские иноки ("..и житию его и справах… днесь ведают все ", 173), и приведенные Филиповичем письма некой "незначной особы на имя Михаила" (154), из которых следует, что отдельные статьи Афанасия широко известны, читаемы и почитаемы "правоверными", а значит -- полезны и нужны. Поэтому Филипович и включил их в "Диариуш" "для ведомости людем православным, хотячим о том тепер и у потомные часы ведать" (97). Так возник "список деев правдивых" -- по весьма проницательному определению А. Ф. Коршунова, "публицистический свод", где "публицистический", однако, -- дефиниция не жанра, а адресата-ситуации и вызываемого этим адресатом и этой ситуацией пафоса. Свод этот, как мы попытались здесь показать, с точки зрения "жанровой концепции" средневековой христианской книжности, вернее всего рассматривать в каноне экзегезиса.

Фигура прпдмч. Афанасия Брестского (Филиповича) весьма символична для культуры "русинов" в целом, а не только для современной ему эпохи. Впрочем, и сама эпоха ВКЛ в истории культуры "русинов" занимает, как представляется, особое место. Это -- своего рода эпоха пророков. Среди них -- тройка самых ярких, связанных глубокой духовной преемственностью: иеромонах Стефан Зизаний, архимандрит Леонтий Карпович, игумен Афанасий Филипович. Первый зарублен солдатами молдавского господаря Михая Храброго по пути в Вильню, из которой годом раньше был изгнан за антиуниатскую деятельность; второй -- в течение двух лет был истязаем в подземной тюрьме за отказ подчиниться унии и, не оправившись от пыток, умер тридцати девяти лет от роду; третий -- подвергнут пытке огнем и расстрелян солдатами польского короля за антиуниатские выступления…

История учит тому, что эпоха пророков наступает тогда, когда бывает серьезно поколеблен вероисповедный стержень культуры. Так было в ветхозаветный период, так было в Византии в период Вселенских соборов; так было и в ВКЛ во времена Афанасия Филиповича…

Церковная уния в том виде, в каком она состоялась и проводилась после 1596 г. означала прежде всего слом и забвение прежнего культурного архетипа "русинов". Победа унии ознаменовала смерть традиций восточнославянской культуры в ВКЛ и начало построения иной, новой, на других, чужих и чуждых прежней культуре основаниях, на которых, как можно теперь констатировать, ничего жизнеспособного доселе так и не выросло.

Ведь это только кажется, что переход из Православия в унию, или из Православия в Католицизм есть смена веры. На самом деле возможность такого перехода, а тем паче -- факт такого перехода свидетельствует о переходе от веры к безверию, когда вера подменяется идеологией. И если идеологию можно и, видимо, даже нужно время от времени менять, то "менять" веру, сохраняя культурную и этническую самоидентичность, невозможно.

"Голошения" всех троих "руских" "пророков" проникнуты предчувствием этого беспрецедентного и непоправимого слома "старой", православной, культуры как своего рода грядущей духовной катастрофы. Эсхатологизм, в принципе свойственный "жанру" пророчества, у "пророков" ВКЛ звучит особенно отчетливо. Стефан Зизаний в "Казанье св.Кирилла Иерусалимского о антихристе" предупреждает о том, "иж Пан, не могучи злосте больше терпети прийдет, и всю сплюгавленую оздобу обновит". Леонтий Карпович в своих "казаньях" вторит своему учителю: "вси а вси дъней последних и близкого на тот свет Тебе, справедъливого Судии, пристя знаки ся выполъняют" и учит, "в такой теды злости и превротности стареючогося света хто может спасен быти", а также как правильно приготовиться ко встрече со Спасителем и Судией. Афанасий Филиппович, продолжая пророчества обоих своих духовных наставников, не устает повторять: "тепер наступил час разделения благословенных от проклятых", поскольку "ваги несправедливости южъ-южъ до самого центрум и кресу препали" и представляет своего рода проект церковно-государственной реформы, "абы вси, що именемъ Іисус Христовым титулуются..., въ порядок правдивый духовный, седми сенодами постановленый, пришли, то есть: на правицу теперь прихилили ся и прилучили, бо врихле не будутъ часу мети до покуты".

Зизаний возглашает о кресте как знаке Второго пришествия Христова: "крест честный понесут пред Ним… крестом от правой стороны левая поражена будет". Карпович призывает "поднять" мученический и исповеднический крест во имя Христово, поскольку в сложившейся ситуации "до оное славы и щасливости вечъное, не иначай, едъно през крест и страдание, приходити каждый мает". Филиповича, знающего, что "Крестъ знаменуетъ (якъ хоруговъ гербовая) пристье Христово на судъ справедливый барзо-барзо прудко", ведет к мученическому венцу "образ Пресвятой Богородици... малый матеріею въ крестным знаку, але великій въ чудахь"…

Афанасий Брестский -- последний "пророк" Великого Княжества Литовского, последний "глас вопиющего в пустыне", который не был услышан. Жизнь и смерть преподобномученика в известном смысле есть символический образ судьбы "русинов" ВКЛ, стоявших перед постоянным, причем принципиально неосуществимым, выбором/синтезом между "востоком" и "западом" -- между жизнью и смертью "руской веры" и неотделимой от нее этно-национальной самоидентификации. Если Стефан Зизаний борется до последнего дыхания в прямом смысле слова -- изгнанный и отставленный от борьбы, он упорно возвращается на свое поприще и погибает, можно сказать, "на полуслове"; если Леонтий Карпович, умирая, просит Господа продлить ему земную (полную тяжких физических и нравственных страданий!) жизнь, чтобы отстаивать "рускую веру" дальше, -- то раненый Афанасий Филипович сам ложится на дно могилы, складывает крестом руки на груди и дает себя закопать еще живым, -- дальнейшая борьба бесполезна: слушающие не слышат и не услышат. "Старая" культура -- культура, построенная на беззаветной вере в Творца --мученически погибнет, как погиб последний ее пророк. На смену придет культура идеологии, культура борьбы идей, в которой вера будет, если перефразировать известные апостольские слова, для одних -- соблазном, для других -- безумием (ср.: 1 Кор. 1. 23)…

"Тепер гнев справедливый Бозский и суд Его страшный на левицу пришол. Хто мает уха до слышаня, нехай слухает, што ся глаголит ведлуг часу, местца и потребы"…

Глава 8