Особенности изучения средневековой восточнославянской книжности

Точно ответить на вопрос, сколько книг было создано в древней Руси, теперь, по-видимому, невозможно. Но попытки определить хотя бы порядок того числа, которым можно было бы "сосчитать" древнерусские книги, предпринимались неоднократно. К примеру, Б. В. Сапунов предложил определять минимум бывших в обороте в XI–XIII вв. церковных книг следующим образом: поскольку, по его мнению, для совершения богослужения в церкви необходимо было иметь минимум 8 книг (Евангелие, Апостол, Псалтырь, Паремийник, Служебник, Требник, Октоих, Минею^[80]), а со времени принятия кн. Владимиром христианства до татарского нашествия на Руси было построено (опять же по предположению Б. Сапунова) 10000 храмовых сооружений, то количество книг определяется соответственно цифрой 80000. Таким образом, Б. Сапунов, как раз и демонстрирует то, к чему приводят попытки исследовать нашу древнюю (во всяком случае церковную) книжность без учета предписаний Типикона.

Между тем реальная картина состава древнерусской книжности, по мнению игумена Иннокентия (Павлова), "была шире в качественном отношении", если учитывать книги, не имевшие богослужебного характера и находившиеся сначала в княжеских, соборных и зарождавшихся монастырских библиотеках, а затем расширивших круг своих пользователей^[81].

Не менее трудно ответить и на вопрос, сколько из созданных на Руси книг сохранилось до наших дней, поскольку находки продолжаются. Например, А. И. Соболевский считал, что от XI–XIV вв. до нас дошло не более 500 книг и отрывков из них^[82]. Н. В. Волков (1897 г.) насчитывал их 648^[83]. Н. Н. Дурново (1927 г.) называл предельную цифру – 1000, причем полагал, что около половины из этого количества – книги XIV в.^[84] По данным " Предварительногоспискаславяно-русских рукописей XI–XIV вв., хранящихся в СССР" (1965 г.)и последующего добавления к нему (1986 г.), до нас дошли (не считая грамот, деловых документов и договоров) 1567 рукописей XI–XIV вв. (включающих также датировку XIV–XV вв.), из которых русского извода^[85] – 995^[86]. Из хранящихся в библиотеках бывшего СССР славяно-русских рукописей к XI в. относятся 36 рукописных памятников; к XI – XII вв. – 14; XII в. – 89; XII – XIII вв. – 33; XIII в. – 250; XIII – XIV вв. – 76. Всего в книжных собраниях СССР находилось 498 церковнославянских рукописных памятников, из которых 321 – собственно русского происхождения, относящихся к X – XI – XIII – XIV векам ^[87]. От XIV в. до нас дошло 685 рукописных книг и отрывков (русского происхождения). От XV в. по собраниям СССР мы насчитываем уже около 3,5 тыс. церковнославянских книг. Количество дошедших до нас рукописных книг XV–XVII вв. А. И. Соболевский определял цифрой 25 тыс.^[88] Но уже в 1927 г. Н. Дурново увеличил ее до нескольких десятков тысяч. Н. К. Никольский вслед за ним уточнил количество книг, сохранившихся от XVI – XVII вв. – 80–100 тыс.^[89] В настоящее время, полагает игумен Иннокентий, может быть названа цифра в не менее 250 тыс. церковно-славянских рукописей XVI – XVII в., сохраняющихся в странах бывшего СССР.

Однако состояние сохранившихся рукописей часто не позволяет провести полное исследование их текстов. Например, из 68 рукописей XI – XIII вв., хранящихся сейчас в библиотеке им. Салтыкова-Щедрина (Петербург), только 22 можно назвать целыми. От 20 остались лишь отдельные фрагменты, 5 книг утратили начало, 9 – конец, 11 – и начало, и конец; одна из внешне целых рукописей имеет значимые утраты внутри текста. В Виленской Публичной библиотеке хранятся так называемые "Туровские листки" -- 10 листов Евангелия-апракос XII в., найденные в Турове. А, к примеру, в Кировском областном художественном музее хранится всего один лист из, очевидно, несохранившегося до наших дней Евангелия-тетр[90] XVI в., принадлежавшего некогда Дерманскому монастырю[91]

3. Изучающему восточнославянскую книжности важно также знать, что книги Ветхого Завета (кроме, разумеется, Псалтыри, по которой учились и которая была любимым чтивом), в большинстве своем известные в Киевской Руси еще по кирилло-мефодиевским, симеоновским^[92] и нек. др. переводам, заметно уступали в популярности новозаветным книгам. Например, от XI – XIII вв. сохранилось 159 списков новозаветных и только 4 списка ветхозаветных книг (кроме Псалтири). От XV в. дошло уже 69 ветхозаветных книг (кроме Псалтири), но, к примеру, одни только списки Апостола – 151 – превышают эту цифру более чем вдвое. Знакомство с ветхозаветными книгами было допустимым (для мирян) и желательным (для священнослужителей и иноков); но и те и другие знали их, как правило, в пределах паремийных чтений, повествований Палеи, Шестоднева, переводных хронографов. Излишнее увлечение ветхозаветными текстами не приветствовалось, а произвольное их толкование запрещалось^[93]. В этой связи интересно Слово 25 Киево-Печерского патерика, в котором повествуется о Никите-затворнике. “Иже по сем бысть епископ Новуграду”, а после смерти почитался как святой. Этот Никита, вопреки запрещению игумена Никона, ушел в затвор, где и был прельщен бесом, принимавшим вид светлого юноши. Как о недобром признаке сообщается о том, что “не можаше никтоже истязатися с ним (Никитой. Л. Л.) книгами Ветъхаго закона, весь бо изоуст умеаше (наизусть знал)... Еуаггелиа же и Апостола... николиже въсхоте видети, ни слышати, ни почитати, ни иному дасть беседовати к себе”, из чего “бысть разумно всем от сего, яко прельщен есть от врага”. Естественно, что это не могло не беспокоить игумена и других печерских отцов. Собравшись вместе, они помолились о прельщенном и отогнали от него беса, после чего на вопрос о Ветхом Завете Никита клятвенно отвечал, что никогда не читал его. Любопытно, что вместе со знаниями из Ветхого Завета Никита утратил и знание грамоты вообще, так что “преблажении отци едва научиша его грамоте”...

Такая осторожность (чтобы не сказать предвзятость) в отношении к ветхозаветным текстам объясняется долгой и опасной близостью к Руси Хазарского каганата, чьей государственной религией в к. VIII - нач. IX в. стал иудаизм[94]. С начала второй четверти IX до последней трети X в. русичи вели непрестанную борьбу с хазарами, которые оставили заметный след в восточнославянской культуре раннего Средневековья. Поэтому в древнейших произведениях отечественной книжности – и это тоже можно считать ее особенностью – уделялось большое внимание опровержению иудаизма (например, "Слово о законе и благодати", "Палея толковая на иудея", "Житие Феодосия Печерского", "Киево-Печерский патерик", "слова" Кирилла Туровского и др.). М. Н. Тихомиров в свое время утверждал, что XI – первая половина XII в. на Руси – это время, когда создаются прежде всего "противоиудейские философско-религиозные трактаты..."^[95].

4. Как на особенность средневековой (и не только восточнославянской) книжности укажем на то, что каждое конкретное произведение бытовало не в виде отдельной рукописи, но, как правило, входило в состав многообразных сборников устойчивого и неустойчивого содержания. Так что число собственно манускриптов, сохранившихся до наших дней, не отражает количества составляющих их произведений: одно и то же произведение могло сохраниться в составе только одного фолианта, а могло быть включенным в десятки рукописей разного состава. С другой стороны, десятки так называемых "сборников постоянного состава" дают нам весьма ограниченное количество произведений, неизменно повторяющихся в каждом из них.

5. Рукописный характер средневековой восточнославянской книжности, также может рассматриваться как особенный "технологический" фактор бытия книжной культуры в восточнославянском Средневековье: работа по переписыванию требовала много времени и кропотливого труда. К примеру, "Остромирово Евангелие 1056-1057 г. – 294 л. (in folio) – переписывалось около 7 месяцев, по 1,5 л. в день. Рязанская Кормчая 1284 г. – 402 л. – и того больше: почти год (без 6 дней) тоже по 1,5 л. в день. Паремийник 1312 – 1313 г. в 161,5 л. (in folio) писался 152 дня – ровно 5 месяцев, по листу с небольшим в день. Лаврентьевская летопись 1377 г. – 180 л. – 75 дней, по 2,5 л. в день.

Нужно помнить, что лишь в редчайших случаях рукопись переписывалась слово в слово (технически это почти невозможно даже для небольших текстов): переписчик невольно заменял отдельные графемы и целые слова, какие-то ненароком пропускал, в чем каялся перед будущим читателем, умоляя его простить описки и поправить. В больших скрипториях существовала практика писания "с голоса", когда чтец по слову читал рукопись, а несколько переписчиков делали одновременно несколько новых ее списков; при этом они невольно отражали в тексте особенности местного произношения.

Сам процесс переписывания считался делом не только богоугодным, но и в известной мере боговдохновенным: в средневековье не различались понятия "писатель" и "переписчик", обозначавшиеся одним словом – "списатель". Так что редактирование переписываемого текста считалось нормальным: писец мог дополнить произведение, а иногда даже значительно изменить его содержание. Поэтому бывает крайне трудно установить авторство того или иного произведения, его протограф и соотношение разных его редакций. Более поздние списки и редакции могут гораздо точнее отражать оригинал, чем ранние.

Вообще говоря, исследователь почти никогда не имеет дела собственно с протографом-оригиналом (и уж совсем редко – с автографом), но лишь с его списком, причем отстоящим от времени написания оригинала, порой, на сотни лет. Например, "Повесть временных лет", созданная Нестором в 1111–1113 гг. не сохранилась вообще, а ее редакция^[96] игуменом Выдубецкого монастыря Сильвестром, созданная в 1116 г., известна лишь в составе Лаврентьевской летописи, переписанной в 1377 г. "Слово о полку Игореве" написано в конце 80-х годов XII в., а найдено в списке XVI в.

6. Характерным для нашей древней книжности и обусловленным ее атрибутивными признаками, является почти полное отсутствие в ней (особенно в церковных канонических произведениях) авторского сознания, в том смысле, что произведение воспринималось не как плод чисто человеческих усилий и умений конкретного автора, но как записанное одним из членов Собора выражение учения Церкви. Поэтому собственно автор (книжник, "списатель") интересен был только как представитель Церкви и вместилище Духа. Отсюда – преимущественная и, думается, вполне сознательная анонимность средневековых произведений (когда автор не называет себя) и как вариант – псевдонимность (когда авторство, в полном соответствие с приведенным выше каноном 7-го Вселенского собора, приписывается кому-нибудь из авторитетных отцов Церкви).

Нам известны авторы-"списатели" лишь немногих произведений. Их имена читаются либо в конце рукописи, либо на полях, реже – в заглавии произведения, причем книжник не преминет сопроводить надписание такими эпитетами, как "недостойный", "многогрешный", "худый". И это -- не из-за требования "этикета", и не из гордого смирения, а из благоговения перед "мыслью Божией", которая не может быть адекватно передана в словах грешным человеком.

Своеобразный шедевр самоуничижительной характеристики создал переписчик Пролога 1550 г. (ГИМ, Собрание Уварова, N 298). Обращаясь, к Богу и святым, книжник благодарит их за то, “яко сподобили есте написати книгу сию, глаголемую Пролог, многогрешною рукою малоумнаго, нечистаго, безумнаго, неразумнаго, неистовнаго, злонравнаго, злокозненаго, злообразнаго, злопомининаго, злодеваго, любодеваго, злоключимаго, осужденаго, падшаго, слабаго, унылаго, лениваго, нетерпеливаго, сонливаго, ропотливаго, гневливаго, напраснаго, помраченаго, отемненаго, окаянаго, ожесточелнаго, нечувьственаго, непотребнаго, вредоумнаго, суеумнаго, суетнаго, суроваго, сверепаго, ругателя, постылаго, мерьскаго, скареднаго, гнуснаго, грубаго, глупа, худаго, глухаго, беднаго, немощнаго, смертнаго, тленнаго, блуднаго раба Божия Парфения Маркова сына Злобина...” [97]

Часто наименование появляется лишь в достаточно поздних списках, после того, как автор произведения причисляется к собору святых. Поэтому биографические сведения об известных нам средневековых писателях весьма скудны, а суждения об объеме и составе их творчества часто более чем гипотетичны.

Закончить наше введение в предмет хочется теми же строками св. Кирилла Туровского, которые взяты в качестве эпиграфа к этой главе, и уже иными глазами взглянуть на созданный святителем емкий и выразительный образ книжника как словесного пахаря Церкви -- делателя Слова во славу Божию. В этом коротеньком фрагменте отражены творческий метод, цель и смысл церковного канонического художества: "Ныня ратаи слова (но и Слова тоже.- Л.Л.) словесныя уньца к духовному ярму приводяще, и крестное рало в мысьленых браздах погружающе, и бразду покаяния прочертающе, семя духовное всыпающе, надежами будущих благ веселяться"…