ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Разобранный нами диалог «человека с человеком» является в высшей степени интересным социологическим документом

Разобранный нами диалог «человека с человеком» является в высшей степени интересным социологическим документом. Ис­ключительно острое ощущение другого человека как «другого», и своего «я» как голого «я» предполагает, что все те опреде­ления, которые облекают «я» и «другого» в социально-конкрет­ную плоть — семейные, сословные, классовые и все разновиднос­ти этих определений,— утратили свою авторитетность и свою формообразующую силу. Человек как бы непосредственно ощу­щает себя в мире как целом, без всяких промежуточных инстан­ций, помимо всякого социального коллектива, к которому он при­надлежал бы. И общение этого «я» с другим и с другими про­исходит прямо на почве последних вопросов, минуя все промежу­точные, ближайшие формы. Герои Достоевского — герои случай­ных семейств и случайных коллективов. Реального, само собой разумеющегося общения, в котором разыгрывалась бы их жизнь и их взаимоотношения, они лишены. Такое общение из необходимой предпосылки жизни превратилось для них в по­стулат, стало утопической целью их стремлений. И, действи­тельно, герои Достоевского движимы утопической мечтой созда­ния какой-то общины людей, по ту сторону существующих со­циальных форм. Создать общину в миру, объединить несколько людей вне рамок наличных социальных форм стремится князь Мышкин, стремится Алеша, стремятся в менее сознательной и отчетливой форме и все другие герои Достоевского. Община мальчиков, которую учреждает Алеша после похорон Илюши, как объединенную лишь воспоминанием о замученном мальчике, и утопическая мечта Мышкина соединить в союзе любви Аглаю и Настасью Филипповну, идея церкви Зосимы, сон о золотом веке Версилова и «смешного человека» — все это явления од­ного порядка. Общение как бы лишилось своего реального тела и хочет создать его произвольно из чистого человеческого мате­риала. Все это является глубочайшим выражением социальной дезориентации разночинной интеллигенции, чувствующей себя рассеянной по миру и ориентирующейся в мире в одиночку за свой страх и риск. Твердый монологический голос предполагает твердую социальную опору, предполагает «мы», все равно осо­знается оно или не осознается. Для одинокого его собственный голос становится зыбким, его собственное единство и его внут­реннее согласие с самим собою становится постулатом.

Остается подвести краткий итог.

Внутренний и внешний диалог в произведении Достоевского растопляет в своей стихии все без исключения внутренние и внешние определения как самих героев, так и их мира. Лич­ность утрачивает свою грубую внешнюю субстанциональность, свою вещную однозначность, из бытия становится событием. Каждый элемент произведения неизбежно оказывается в точке пресечения голосов, в районе столкновения двух разнонаправ­ленных реплик. Авторского голоса, который монологически упорядочивал бы этот мир, нет. Авторские интенции стремятся не к тому, чтобы противопоставить этому диалогическому раз­ложению твердые определения людей, идей и вещей, но, напро­тив, именно к тому, чтобы обострять столкнувшиеся голоса, чтоб углублять их перебой до мельчайших деталей, до микроскопиче­ской структуры явлений. Сочетание неслиянных голосов явля­ется самоцелью и последней данностью. Всякая попытка предста­вить этот мир как завершенный в обычном монологическом смысле этого слова, как подчиненный одной идее и одному го­лосу, неизбежно должна потерпеть крушение. Автор противопо­ставляет самосознанию каждого героя в отдельности не свое сознание о нем, объемлющее и замыкающее его извне, но мно­жественность других сознаний, раскрывающихся в напряженном взаимодействии с ним и друг с другом.

Таков полифонический роман Достоевского.

12*