Глава двенадцатая. ДЕД

Баск и привратник перенесли в гостиную диван на котором Мариуспо-прежнему лежал без движения. Послали за доктором, и он тут же явился.Встала и тетушка Жильнорман. Испуганная тетушка ходила взад и вперед, ломая руки, и толькобормотала: "Боже милостивый, что же это такое?" Иногда она прибавляла: "Всебудет перепачкано кровью!" Когда первое потрясение улеглось она оказаласьспособной философски осмыслить создавшееся положение, что выразилось вследующем возгласе: "Так и должно было кончиться!" Правда, она не дошла доформулы: "Я давно это предсказывала!", обычно изрекаемой в подобных случаях. По приказанию врача, рядом с диваном поставили складную кровать. Докторосмотрел Мариуса и, удостоверившись, что пульс бьется, на груди нет ни однойглубокой раны и кровь, запекшаяся в углах рта, течет из носовой полости,велел положить его на койку плашмя, без подушки, - голову на одном уровне стуловищем, даже чуть ниже, - и обнажить грудь, чтобы облегчить дыхание.Девица Жильнорман, увидев, что Мариуса раздевают, поспешно удалилась к себев комнату и там принялась усердно молиться, перебирая четки. У Мариуса не обнаружилось особых внутренних повреждений, скользнув позаписной книжке, пуля отклонилась в сторону и прошла вдоль ребер, образоваврваную рану, ужасную с виду, но неглубокую и потому не опасную. Долгоеподземное путешествие довершило вывих перебитой ключицы, и лишь этоповреждение оказалось серьезным. Руки были изрублены сабельными ударами, ниодин шрам не обезобразил лица, но голова была вся словно исполосована. Какиепоследствия повлекут эти ранения в голову? Затронули они только кожныйпокров? Или повредили череп? Пока еще определить было невозможно. Опаснымсимптомом являлось то, что они вызвали обморок, а от подобных обмороков невсегда приходят в чувство. Кроме того, раненый обессилел от потери крови.Нижняя половина тела не пострадала, так как Мариус был до пояса защищенбаррикадой. Баск и Николетта разрывали белье и готовили бинты; Николетта сшивалаих, Баск скатывал. Корпии под рукой не было, и доктор останавливалкровотечение, затыкая раны тампонами из ваты. Возле кровати на столе, гдебыл разложен целый набор хирургических инструментов, горели три свечи. Врачобмыл лицо и волосы Мариуса холодной водой. Привратник светил ему, держа вруке свечу. Полное ведро в один миг окрасилось кровью. Доктор был погружен в печальные размышления. По временам онотрицательно покачивал головой, словно отвечая на вопросы, которые сам себезадавал. Дурной знак для больного - эти таинственные диалоги врача с самимсобой! В ту минуту, когда доктор обтирал лицо раненого, осторожно касаясьпальцами все еще закрытых век, в глубине гостиной распахнулась дверь ипоявилась высокая белая фигура. Это был дед. Последние два дня мятеж сильно волновал, возмущал и тревожилЖильнормана. Прошлую ночь он не смыкал глаз, и весь день его лихорадило.Вечером он улегся спать очень рано, приказав накрепко запереть весь дом, иот усталости наконец задремал. Сон у стариков чуткий; спальня Жильнормана была рядом с гостиной, и,несмотря на все предосторожности, шум разбудил его. Удивленный светом,проникавшим сквозь дверную щель, он встал с постели и ощупью добрался додвери. Он остановился на пороге в изумлении, держась одной рукой за ручкуполуоткрытой двери, слегка вытянув трясущуюся голову; на нем был белыйоблегавший тело халат, прямой и гладкий, точно саван; казалось, это призракзаглядывает в могилу. Он увидел ярко освещенную кровать и распростертого на нейокровавленного молодого человека, бледного, как воск, с закрытыми глазами,полуоткрытым ртом и бескровными губами, обнаженного по пояс, в багровыхранах, неподвижного. Старик задрожал всем телом; глаза его с желтыми от старости белкамизатуманились и остекленели, лицо осунулось, покрылось землистыми тенями,руки безжизненно повисли, точно в них сломалась пружина, раздвинутые пальцыстарческих рук судорожно вздрагивали, колени подогнулись, распахнувшийсяхалат открыл худые голые ноги, заросшие седыми волосами; он прошептал: - Мариус! - Сударь! - сказал Баск. - Господина Мариуса только что принесли. Онпошел на баррикаду, и там... - Он убит! - воскликнул старик страшным голосом. - Ах, разбойник! И вдруг, словно после загробного преображения, этот столетний старецвыпрямился во весь рост, как юноша. - Сударь! - сказал он. - Вы врач. Скажите мне только одно: он умер, неправда ли? Доктор, встревоженный до последней степени, хранил молчание. Заломив руки, Жильнорман разразился горьким смехом: - Он умер! Он умер! Он дал себя убить на баррикаде! Из ненависти комне! Он сделал это мне назло! О кровопийца! Вот каким он вернулся ко мне!Горе мне, он умер! Он подошел к окну, распахнул его настежь, как будто ему не хваталовоздуха, и, стоя лицом к лицу с тьмой, заговорил в ночь, оглашая воплямиспящую улицу: - Исколот, изрублен, зарезан, искромсан, загублен, рассечен на куски!Посмотрите на него - каков негодяй! Он прекрасно знал, что я жду его, что явелел приготовить для него комнату, что я повесил у изголовья постели егодетский портрет! Он отлично знал, что ему стоило только вернуться, что япризывал его долгие годы, что целыми вечерами я просиживал у камелька,сложив руки на коленях дурак дураком, не зная, чем себя занять! Ты отличнопонимал, что тебе стоит только вернуться и сказать: "Вот и я!" - и тыстанешь полным хозяином, и я буду повиноваться тебе, и ты будешь делать всечто вздумается с твоим старым растяпой-дедом! Ты это знал и все-таки решил:"Нет, он роялист, я не пойду к нему!" И ты побежал на баррикаду и дал убитьсебя из одного окаянства, назло, чтобы отомстить за мои слова о егосветлости герцоге Беррийском! Это подло. Ложитесь после этого в постель ипопробуйте спать спокойно! Он умер. Вот оно, мое пробуждение. Доктор начал тревожиться уже за обоих; покинув на минуту Мариуса, онподошел к Жильнорману и взял его за руку. Старик обернулся, посмотрел нанего расширенными, налившимися кровью глазами и медленно произнес: - Благодарю вас, сударь. Я спокоен, я мужчина, я видел кончину ЛюдовикаШестнадцатого и умею переносить испытания. Но вот что ужасно - это мысль,что все зло от ваших газет. Пускай у вас будут писаки, краснобаи, адвокаты,ораторы, трибуны, словопрения, прогресс, просвещение, права человека,свобода печати, но вот в каком виде принесут домой ваших детей! Ax, Мариус,это чудовищно! Убит! Умер раньше меня! На баррикаде! Ах, бандит! Доктор! Вы,кажется, живете в нашем квартале? Я хорошо вас знаю. Я часто вижу из окна,как вы проезжаете мимо в кабриолете. Я вам все скажу. Вы напрасно думаете,что я сержусь. На мертвых не сердятся. Это было бы нелепо. Но ведь явырастил этого ребенка. Я был уже стар, когда он был еще малюткой. Он игралв парке Тюильри с лопаткой и тележкой, и, чтобы сторожа не ворчали, ятерпеливо заравнивал тростью все ямки в песке от его лопаточки. И вотоднажды он крикнул: "Долой Людовика Восемнадцатого!" - и ушел из дому. Этоне моя вина. Он был такой розовый, такой белокурый. Мать его умерла. Вызаметили, что маленькие дети все белокурые? Отчего это? Он сын одного из техлуарских разбойников, но ведь дети не отвечают за преступления отцов. Япомню его, когда он был вот такого роста. Ему никак не удавалось выговоритьбукву д. Он щебетал так нежно и так непонятно, точно птенчик. Помню, какоднажды, возле статуи Геркулеса Фарнезского, все обступили этого ребенка,любуясь и восхищаясь им, до того он был хорош! Только на картинах увидишьтакие очаровательные головки. Напрасно я говорил сердитым голосом, грозилему тростью, - он отлично понимал, что это не всерьез. Когда по утрам онвбегал ко мне в спальню, я ворчал, но мне казалось, что взошло солнце.Невозможно устоять против таких малышей. Они завладевают нами, держат и невыпускают. По правде сказать, не было ничего на свете прелестней этогоребенка. После этого чего стоят все ваши Лафайеты, Бенжамены Константы,Тиркюи де Корсели, все те, кто отнял его у меня? Это им даром не пройдет! Он приблизился к мертвенно бледному, безжизненному Мариусу, возлекоторого хлопотал врач, и заломил руки. Бескровные губы его шевелились какбы непроизвольно, из них вырывались, словно слабые вздохи средипредсмертного хрипа, почти неуловимые, бессвязные слова: - Ах, бессердечный! Ах, якобинец! Злодей! Разбойник! Умирающий еле слышным голосом упрекал мертвеца. Внутренние потрясения неизбежно должны излиться в словах, и речь дедамало-помалу снова стала связной, но ему не хватало сил: голос звучал такглухо и слабо, как будто доносился с другого края пропасти. - Мне все равно, я и сам скоро умру. Подумать только, разве сыщется вПариже такая чудачка, которая была бы не рада составить счастье этогонегодника! Бессовестный! Вместо того чтобы веселиться и наслаждаться жизнью,он пошел драться и дал изрешетить себя пулями, как дурак! И было бы за что!За республику! Вместо того чтобы танцевать на балу в Шомьер, как надлежитмолодым людям! Ведь ему только двадцать лет! Республика! Что за чертовачепуха! Бедные матери! Рожайте после этого красивых мальчиков! И вот онумер. Значит, из наших ворот выйдут одна за другой две похоронные процессии.Итак, ты отколол такую штуку ради прекрасных глаз генерала Ламарка? Чем тыему обязан, генералу Ламарку? Этому рубаке, этому болтуну? Пошел на смертьради покойника! Есть от чего с ума сойти! Поймите! Двадцать лет от роду! Идаже не оглянулся на то, что осталось позади! И вот бедному старику придетсяумирать в одиночестве. Подыхай в своем углу, старый филин! Ну что ж,пожалуй, так лучше, именно этого я и хотел, это убьет меня сразу. Я слишкомстар, мне сто лет, мне сто тысяч лет, мне уж давным-давно пора умереть. Этотудар доконает меня. Значит, все кончено. Слава богу! Зачем давать ему нюхатьнашатырь и пить всякую дрянь? Вы напрасно теряете время, безмозглый вылекарь! Будет вам, он же умер, умер по-настоящему. Уж я-то понимаю в этомтолк, я тоже мертвец. Он довел дело до конца. Подлое, жалкое, гнусное время!Вот что я думаю о вас, о ваших идеях, системах, ваших главарях, оракулах,врачах, негодяях-писателях, прощелыгах-философах, о ваших революциях,которые за все шестьдесят лет только распугали ворон в Тюильри! И если тынастолько безжалостен, что погубил себя ради этого, то и поделом, я игоревать о тебе не стану. Слышишь ли ты, убийца? В эту минуту веки Мариуса медленно раскрылись, и его взгляд, ещезатуманенный забытьем, с удивлением обратился на Жильнормана. - Мариус! - вскричал старик. - Мариус, мой мальчик! Дитя мое! Дорогоймой сын! Ты открыл глаза, ты смотришь на меня, ты жив, благодарю тебя! И он упал без чувств.

* Книга четвертая. ЖАВЕР СБИЛСЯ С ПУТИ *

Медленным шагом Жавер удалился с улицы Вооруженного человека. Впервые в жизни он шел опустив голову, и также впервые в жизни -заложив руки за спину. До этого дня из двух поз Наполеона Жавер заимствовал только ту, чтовыражает уверенность, - руки, скрещенные на груди, поза, выражающаянерешительность - руки за спиной, - была ему незнакома. Но теперь произошелперелом, в его медлительной, угрюмой походке ощущалась душевная тревога. Он углубился во тьму уснувших улиц. Однако его путь лежал в определенном направлении. Свернув кратчайшей дорогой к Сене, он вышел на набережную Вязов, пошелвдоль берега, миновал Гревскую площадь и остановился на углу мостаБогоматери, не доходя караульного поста на площади Шатле. В этом местеогороженная мостами Богоматери и Менял, а с боков набережными Сыромятной иЦветочной, Сена образует нечто вроде квадратного озера с быстринойпосредине. Лодочники избегают этого участка Сены. Ничего нет опаснее ее быстрины,которая в те времена еще была зажата здесь с боков и гневно бурлила междусваями мельницы, выстроенной на мосту и впоследствии разрушенной. Два моста,расположенные на таком близком расстоянии, еще увеличивают опасность, таккак вода со страшной силой устремляется под их арки. Она катится тудаширокими бурными потоками, клокочет и вздымается, волны яростнонабрасываются на мостовые быки, словно стараясь вырвать их с корнем мощнымиводяными канатами. Упавший туда человек уже не всплывет на поверхность, дажелучшие пловцы здесь тонут. Жавер облокотился на парапет, подперев обеими руками подбородок, изадумался, машинально запустив пальцы в свои густые бакенбарды. В его душе произошел перелом, переворот, катастрофа, ему было о чемподумать. Вот уже несколько часов, как он не узнавал сам себя. Он был в смятении;ум его, столь ясный в своей слепоте, потерял присущую ему прозрачность;чистый кристалл замутился. Жавер чувствовал, что понятие долга раздвоилось вего сознании, и не мог скрыть этого от себя. Когда он так неожиданновстретил на берегу Сены Жана Вальжана, в нем проснулся инстинкт волка,наконец-то схватившего добычу, и вместе с тем инстинкт собаки, которая вновьнашла своего хозяина. Он видел перед собою два пути, одинаково прямых, но их было два; этоужасало его, так как всю жизнь он следовал только по одной прямой линии. И,что особенно мучительно, оба пути были противоположны. Каждая из этих прямыхлиний исключала другую. Которая же из двух правильна? Положение его было невыразимо трудным. Быть обязанным жизнью преступнику, признать этот долг и возвратить его;наперекор себе самому сравняться с закоренелым злодеем, отплатить емууслугой за услугу; дойти до того, чтобы сказать себе: "Уходи!", а ему: "Тысвободен!"; пожертвовать долгом, этой общей для всех обязанностью, радипобуждений личных, и вместе с тем чувствовать за личными побуждениями некийстоль же общеобязательный, а может быть, и высший закон; предать общество,чтобы остаться верным своей совести! Надо же, чтобы все эти нелепостипроизошли на самом деле и свалились именно на него! Вот что его доконало. Случилось нечто неслыханное, удивившее его: Жан Вальжан его пощадил; нослучилось и другое, что окончательно его сразило: он сам пощадил ЖанаВальжана. До чего же он дошел? Он старался понять и не узнавал себя. Что же делать? Выдать Жана Вальжана было дурно; оставить Жана Вальжанана свободе тоже было преступно. В первом случае представитель власти падалниже последнего каторжника; во втором - колодник возвышался над законом ипопирал его ногами. В обоих случаях обесчещенным оказывался он, Жавер. Чтобы он ни решил, исход один - конец. В судьбе человека встречаются отвесныекручи, откуда не спастись, откуда вся жизнь кажется глубокой пропастью.Жавер стоял на краю такого обрыва. Особенно угнетала его необходимость размышлять. Жестокая борьбапротиворечивых чувств принуждала его к этому. Мыслить было для негонепривычно и необыкновенно мучительно. В мыслях всегда кроется известная доля тайной крамолы, и егораздражало, что он не уберегся от этого. Любая мысль, выходящая за пределы узкого круга его обязанностей, привсех обстоятельствах представилась бы ему бесполезной и утомительной; нодумать о событиях истекшего дня казалось ему пыткой. Однако, после столькихпотрясений, необходимо было заглянуть в свою совесть и отдать себе отчет осамом себе. Он ужасался тому, что сделал. Он, Жавер, вопреки всем полицейскимправилам, всем политическим и юридическим установлениям, всему кодексузаконов, счел возможным отпустить преступника на свободу; так емузаблагорассудилось; он подменил своими личными интересами интересы общества.Неслыханно! Всякий раз, возвращаясь к этому не имеющему названия поступку,он содрогался с головы до ног. На что решиться? Ему оставалось одно - нетеряя времени, вернуться на улицу Вооруженного человека и взять под стражуЖана Вальжана. Конечно, следовало поступить только так. Но он не мог. Что-то преграждало ему путь в ту сторону. Но что же? Что именно? Разве существует на свете что-нибудь, кромесудов, судебных приставов, полиции и властей? Жавер был потрясен. Каторжник, личность которого неприкосновенна! Арестант, неуловимый дляполиции! И все это по вине Жавера! Разве не ужасно, что Жавер и Жан Вальжан, два человека, целикомпринадлежащие закону и созданные один, чтобы карать, другой, чтобы терпетькару, вдруг оба дошли до того, что попрали закон? Как же так? Неужели могут произойти столь чудовищные вещи, и никто небудет наказан? Неужели Жан Вальжан оказался сильнее установленного порядка иостанется на свободе, а он, Жавер, будет по-прежнему получать жалованье отказны? Его раздумье становилось все более мрачным. Он мог бы, помимо всего прочего, упрекнуть себя еще и за бунтовщика,которого доставил на улицу Сестер страстей господних, но он даже не думал онем. Мелкий проступок затмевала более тяжкая вина. Кроме того, бунтовщик,несомненно, был мертв, а со смертью, согласно закону, прекращается ипреследование. Жан Вальжан - вот тяжкий груз, давивший на его совесть. Жан Вальжан сбивал его с толку. Все правила, служившие ему опорой напротяжении всей жизни, рушились перед лицом этого человека. Великодушие ЖанаВальжана по отношению к нему, Жаверу, подавляло его. Другие поступки ЖанаВальжана, которые прежде он считал лживыми и безрассудными, теперь являлисьему в истинном свете. За Жаном Вальжаном вставал образ Мадлена, и два этилица, наплывая друг на друга, сливались в одно, светлое и благородное. Жаверчувствовал, как в душу его закрадывается нечто недопустимое - преклонениеперед каторжником. Уважение к острожнику, мыслимо ли это? Он дрожал отволнения, но не мог справиться с собой. Как он ни противился этому, емуприходилось признать в глубине души нравственное превосходство отверженного.Это было нестерпимо. Милосердный злодей, сострадательный каторжник, кроткий, великодушный,который помогает в беде, воздает добром за зло, прощает своим ненавистникам,предпочитает жалость мести, который готов скорее погибнуть, чем погубитьврага, и спасает человека, который оскорбил его, - преступник,коленопреклоненный на высотах добродетели, более близкий к ангелу, чем кчеловеку! Жавер вынужден был признать, что подобное диво существует насвете. Дальше так продолжаться не могло. Правда, - и мы на этом настаиваем, - Жавер не без борьбы отдался вовласть чудовищу, нечестивому ангелу, презренному герою, который вызывал внем почти в равной мере и негодование и восхищение. Когда он ехал в каретеодин на один с Жаном Вальжаном, сколько раз в нем возмущался и рычал тигрзаконности! Сколько раз его одолевало желание броситься на Жана Вальжана,схватить его и растерзать, иными словами, арестовать! В самом деле, чтомогло быть проще? Крикнуть, поравнявшись с первым же караульным постом "Вотбеглый каторжник, укрывающийся от правосудия!" Позвать жандармов и заявить:"Берите его!" Потом уйти, оставить им проклятого злодея и больше ничего незнать, ни во что не вмешиваться. Ведь этот человек - пожизненный пленникзакона; пусть закон и распоряжается им, как пожелает. Что может бытьсправедливее? Все это Жавер говорил себе; более того, он хотел действовать,хотел схватить свою жертву, но и тогда и теперь был не в силах это сделать;всякий раз, как его рука судорожно протягивалась к вороту Жана Вальжана, онападала, словно была налита свинцом, а в глубине его сознания звучал голос,странный голос, кричавший ему: "Хорошо! Предай своего спасителя. А затем,как Понтий Пилат, вели принести сосуд с водой и умой свои когти". Потом его мысли обращались на него самого, и рядом с величавым образомЖана Вальжана он видел себя, Жавера, жалким и униженным. Его благодетелем был каторжник! В сущности с какой стати он разрешил этому человеку подарить ему жизнь?Он имел право быть убитым на баррикаде. Ему следовало воспользоваться этимправом. Он должен был позвать других повстанцев на помощь и насильнозаставить их расстрелять себя. Так было бы лучше. Мучительнее всего была утрата веры в себя. Он потерял почву под ногами.От жезла закона в его руке остались одни лишь обломки. Неведомые раньшесомнения одолевали его. В нем происходил нравственный перелом, некоеоткровение, глубоко отличное от того правосознания, какое до сей порыслужило единственным мерилом его поступков. Оставаться в рамках прежнейчестности казалось ему недостаточным. Целый рой неожиданных событий обступилего и поработил. Новый мир открылся его душе; благодеяние, принятое ивознагражденное, самоотверженность, милосердие, терпимость, победасострадания над суровостью, доброжелательство, отмена приговора, пощадаосужденному, слезы в очах правосудия, некая непостижимая божественнаясправедливость, противоположная справедливости человеческой. Он видел вомраке грозный восход неведомого солнца; оно ужасало и ослепляло его. Филинбыл вынужден смотреть глазами орла. Он говорил себе: значит, правда, что бывают исключения, что властьможет заблуждаться, что перед некоторыми явлениями правило становится втупик, что не все умещается в своде законов, что приходится покорятьсянепредвиденному, что добродетель каторжника может расставить сети длядобродетели чиновника, что чудовищное может обернуться божественным, чтожизнь таит в себе подобные западни, и думал с отчаянием, что он и сам былзахвачен врасплох. Он вынужден был признать, что добро существует. Каторжник оказалсядобрым. И сам он - неслыханное дело! - только что проявил доброту. Значит,он обесчестил себя. Он считал себя подлецом. Он внушал ужас самому себе. Идеал для Жавера заключался не в том, чтобы быть человечным,великодушным, возвышенным, а в том, чтобы быть безупречным. И вот онсовершил проступок. Как он дошел до этого? Как все это случилось? Он и сам не мог бысказать. Он сжимал голову обеими руками, но сколько ни думал, ничего не могобъяснить. Разумеется, он все время намеревался передать Жана Вальжана в рукиправосудия, чьим пленником был Жан Вальжан и чьим рабом был он, Жавер. ПокаЖан Вальжан находился в его власти, он ни разу не признался себе, что втайнерешил отпустить его. Словно без его ведома, рука его сама собой разжалась ивыпустила пленника. Множество жгучих, мучительных загадок предстало перед ним. Он задавалсебе вопросы и отвечал на них, но ответы пугали его. Он спрашивал себя:"Когда я попался в лапы этому каторжнику, безумцу, которого я безжалостнопреследовал, и он мог отомстить мне и даже должен был отомстить, не толькоиз злопамятства, но и ради собственной безопасности, - что же он сделал,даровав мне жизнь и пощадив меня? Исполнил свой долг? Нет. Нечто большее. Ая, когда тоже пощадил его, - что я сделал? Выполнил свой долг? Нет. Нечтобольшее. Следовательно, существует нечто большее, чем выполнение долга?"Здесь он терялся, душевное его равновесие нарушалось; одна чаша весов падалав пропасть, другая взлетала к небу, и та, что была наверху, устрашала Жаверане меньше, чем та, что была внизу. Он отнюдь не был ни вольтерьянцем, нифилософом, ни неверующим - напротив, он чувствовал инстинктивное почтение кофициальной религии, однако рассматривал ее как возвышенный, нонесущественный элемент социального целого; установленный порядок был егоединственным догматом и вполне его удовлетворял; с тех пор как он сталзрелым человеком и чиновником, он обратил почти все свое религиозное чувствона полицию и служил сыщиком, - мы говорим это без малейшей насмешки, сполной серьезностью, - служил сыщиком, как служат священником. Он зналсвоего начальника, г-на Жиске, и до сей поры ни разу не подумал о другомначальнике - о господе боге. Внезапно почувствовав этого нового хозяина, бога, он пришел взамешательство. Неожиданно оказавшись перед лицом бога, он растерялся; он не знал, каквести себя с таким властелином; ему было известно, что подчиненный всегдаобязан слепо повиноваться, не имея права ни ослушаться, ни порицать, ниоспаривать, и что в случае слишком странного приказа у подначальногоостается один выход - подать в отставку. Но как просить бога об отставке? Что бы там ни было, Жавер возвращался к факту, заслонявшему для неговсе остальное, - он только что совершил тяжкое преступление. Он не задержалзакоренелого злодея, беглого каторжника. Он выпустил острожника на волю. Онукрал у представителей закона человека, принадлежавшего им по праву. Ондействительно совершил это. Он перестал понимать, он не узнавал себя.Причины такого поступка ускользали от него, от одной мысли у него кружиласьголова. До этой минуты он жил слепой верой, порождающей суровую честность.Теперь он потерял веру, а с нею и честность. Все, чему он поклонялся,разлетелось в прах. Ненавистные истины преследовали его неотвязно. Отныненадо стать другим человеком. Он испытывал странные муки, словно с егосознания внезапно сняли катаракту. Он прозрел и увидел то, чего видеть нежелал. Он чувствовал себя опустошенным, бесполезным, вырванным из прошлого,уволенным с должности, уничтоженным. В нем умер представителе власти. Егожизнь потеряла всякий смысл. Какое ужасное состояние - быть растроганным! Быть гранитом и усомниться! Быть изваянием кары, отлитым из одногокуска по установленному законом образцу, и вдруг ощутить в бронзовой грудичто-то непокорное и безрассудное, почти похожее на сердце! Дойти до того,чтобы отплатить добром за добро, хотя всю жизнь он внушал себе, что подобноедобро есть зло! Быть сторожевым псом - и ластиться к чужому! Быть льдом - ирастаять! Быть клещами - и обратиться в живую руку! Почувствовать вдруг, какпальцы разжимаются! Выпустить пойманную добычу - какое страшное падение! Человек-снаряд вдруг сбился с пути и летит вспять! Приходилось признаться самому себе в том, что непогрешимость небезгрешна, что в догмат может вкрасться ошибка, что в своде законов сказаноне все, общественный строй несовершенен, власть подвержена колебаниям,нерушимое может разрушиться, судья такие же люди, как все, закон можетобмануться, трибуналы могут ошибиться! На громадном синем стекле небеснойтверди зияла трещина. То, что происходило в душе Жавера, в его прямолинейной совести, можнобыло сравнить с крушением в Фампу; душа его словно сошла с рельсов,честность, неудержимо мчавшаяся по прямому пути, оказалась разбитойвдребезги, столкнувшись с богом. Казалось невероятным, чтобы машинистобщественного порядка, кочегар власти, оседлавший слепого железного коня,способного мчаться лишь в одном направлении, мог быть выбит из седла лучомсвета! Чтобы неизменное, прямое, точное, геометрически правильное, покорное,безукоризненное могло изменить себе! Неужели и для локомотива существуетпуть в Дамаск? Бог в человеке, его истинная совесть, которая отвергает совесть ложную,запрещает искре гаснуть, повелевает лучу помнить о солнце, приказывает душеотличать настоящую истину от столкнувшейся с нею мнимой истины, - этотродник человечности, неумолчный голос сердца, это изумительное чудо, бытьможет, самое прекрасное из наших внутренних сокровищ, - понимал ли егоЖавер? Постигал ли его Жавер? Отдавал ли себе отчет? Очевидно, нет. Но ончувствовал, что череп его готов расколоться под гнетом непостижимойнепреложности. Он не обратился к богу, увидев чудо, - он стал его жертвой. Онпокорился с отчаянием. Он видел во всем этом лишь невозможность жить. Емуказалось, что дыхание его стеснено навеки. Чувствовать над собой неведомое было для него непривычно. Все, что до той поры стояло выше его, представлялось его взору гладкойповерхностью, простой, ровной, прозрачной; в ней не было ничего непонятного,ничего темного; ничего, кроме точного, упорядоченного, согласованного,ясного, отчетливого, определенного, ограниченного, законченного; все былопредусмотрено; власть расстилалась перед ним ровной плоскостью, без круч иобрывов; она не вызывала головокружения. Жаверу случалось видеть неведомоетолько внизу, на дне. Беззаконное, непредвиденное, беспорядочное, провал вхаос, падение в пропасть - все это было уделом низших слоев, бунтовщиков,злодеев, отверженных. Теперь же, упав навзничь, Жавер вдруг пришел в ужас отнебывалого зрелища - бездна разверзлась над ним, в вышине. Что же это такое? Все перевернулось вверх дном; он был окончательносбит с толку. На что положиться? Все, во что он верил, рушилось! Что случилось? Какой-то отверженный с великодушным сердцем сумел найтив общественном строе уязвимое место? Как же так? Честный служитель законапринужден выбирать между двумя преступлениями: отпустить человека -преступление, арестовать его - тоже преступление! Значит, в уставе, данномгосударством чиновнику, не все предусмотрено? Значит, на путях долга могутвстретиться тупики? Что же это такое? Неужели так и должно быть? Неужелипрежний бандит, согбенный под тяжестью обвинений, мог расправить плечи,неужели правда на его стороне? Можно ли этому поверить? Неужели бываютслучаи, когда закон, бормоча извинения, должен отступить перед преступником? Да, такое чудо произошло! И Жавер его видел! И Жавер осязал его! Он нетолько не мог отрицать его, но сам в нем участвовал. Оно было реальностью.Ужасно, что факты могли дойти до такого уродства. Если бы факты выполняли свое назначение, они служили бы лишьподтверждением закону; ведь факты посылаются богом. Неужто в наше время ианархия нисходит свыше? Так в тоске, в тревожном недоумении, в искаженных образах меркло все,что могло бы облегчить и улучшить его состояние; общество, человечество,вселенная представлялись его глазам в простых и страшных очертаниях. Сталобыть, система наказаний, вынесенное решение, непререкаемая сила закона,приговор верховного суда, магистратура, правительство, следствие икарательные меры, официальная мудрость, непогрешимость закона, основывласти, все догматы, на которых зиждется политическая и гражданскаябезопасность, верховная власть, правосудие, логика закона, устои общества,общепризнанные истины - все это только мусор, груда обломков, хаос! И самон, Жавер, - блюститель порядка, неподкупный слуга полиции, провидение вобразе ищейки на страже общества, - испепелен и повержен наземь. А над этимиразвалинами возвышается человек в арестантском колпаке, с сиянием вокругчела. Вот до какого потрясения основ он дошел; вот какое страшное видениеугнетало его душу. Можно ли это вынести? Нет. Если все это так, он в отчаянном положении. Остается два выхода. Один -вернуться немедля к Жану Вальжану и заточить беглого каторжника в тюрьму.Другой выход... Жавер сошел с моста и твердым шагом, на этот раз с высоко поднятойголовой, направился к полицейскому посту под фонарем, на углу площади Шатле. Подойдя, он увидел в окно дежурного сержанта и вошел внутрь.Полицейские узнают друг друга сразу, хотя бы по манере толкнуть дверь вкараульное помещение. Жавер назвал себя, показал сержанту свой билет иуселся за столом, где горела свеча. На столе стояла свинцовая чернильница,лежали перья и бумага на случай протоколов или для письменных распоряженийночным караулам. Такой стол, с неизменным соломенным стулом возле него, по заведенномуобычаю есть на всех полицейских постах; его непременно украшает блюдцесамшитового дерева, полное опилок, и картонная коробочка с краснымиоблатками для запечатывания писем; этот стол - низшая ступень канцелярскогостиля. Именно отсюда и идут официальные донесения. Жавер взял перо и листок бумаги и принялся писать. Вот что он написал: "Несколько заметок для пользы полицейской службы. Во-первых: я прошу господина префекта прочесть то, что следует ниже. Во-вторых: арестанты после допроса разуваются и стоят на полу босиком,пока их обыскивают. Многие, вернувшись в тюрьму, начинают кашлять. Этовлечет за собой расходы на лечение. В-третьих: наблюдение, со сменой агентов на отдельных участках,поставлено хорошо; но в особо важных случаях следовало бы, чтобы по крайнеймере два агента не теряли друг друга из виду; если один из них почему-либоослабит бдительность, другой следит за ним и заступает его место. В-четвертых: непонятно, почему в тюрьме Мадлонет особым распоряжениемзапрещено заключенным иметь стулья, даже за плату. В-пятых: в тюрьме Мадлонет закусочная отгорожена только двумяперекладинами, что позволяет арестантам хватать за руки буфетчицу. В-шестых: арестанты, именуемые "выкликалами" и вызывающие другихарестантов в приемную, требуют по два су с заключенного, чтобы выкрикиватьих имена поотчетливее. Это грабеж. В-седьмых: в ткацкой мастерской за каждую спущенную нитку вычитают подесять су с заключенного, что является злоупотреблением со стороныподрядчика, так как холст от этого нисколько не хуже. В-восьмых: недопустимо, что посетители тюрьмы Форс, направляясь вприемную приюта св. Марии Египетской, проходят через двор малолетнихпреступников. В-девятых: замечено, что жандармы каждый день рассказывают во дворепрефектуры о допросах обвиняемых. Жандарм должен быть безупречным, и ему неподобает разбалтывать то, что он слышал в кабинете следователя, - это важныйпроступок. В-десятых: госпожа Анри - честная женщина и содержит свою закусочнуюочень чисто; но женщине не годится быть привратницей возле одиночных камер.Это недостойно тюрьмы Консьержери, как образцового учреждения". Жавер вывел эти строки обычным своим ровным и аккуратным почерком, непропустив ни одной запятой и громко скрипя пером по бумаге. Внизу, подпоследней строкой, он подписал: "Инспектор 1-го класса Жавер. Полицейский пост на площади Шатле. 7 июня 1832 года, около часу пополуночи". Жавер посушил свежие чернила на бумаге, сложил ее в виде письма,запечатал, надписал на обороте: "Донесение для администрации", положил настол и вышел из комнаты. Застекленная, забранная решеткой дверь захлопнуласьза ним. Он снова пересек по диагонали площадь Шатле, достиг набережной и,возвратившись с точностью автомата на то самое место, какое покинул четвертьчаса назад, облокотился на ту же плиту парапета и приняв ту самую позу.Могло показаться, что он и не трогался с места. Было совсем темно. Наступил тот час мертвой тишины, какой бывает послеполуночи. Завеса облаков скрывала звезды. Небо застилала густая зловещаямгла. Ни один огонек не светился в домах квартала Сите; прохожих не было,все ближние улицы и набережные опустели; Собор Парижской Богоматери и башниДворца правосудия казались очертаниями самой ночи. Фонарь освещал края перилкрасноватым светом. Силуэты мостов изгибались вдали один за другим,расплываясь в тумане. Река вздулась от дождей. Место, где облокотился на перила Жавер, как помнит читатель, находилосьнад самой быстриной Сены, как раз над опасной спиралью водоворота, котораяскручивалась и раскручивалась, точно бесконечный винт. Жавер наклонил голову и заглянул вниз. В черную воду. Ничего нельзябыло различить. Вода бурлила, но реки не было видно. По временам вголовокружительной глубине вспыхивал, извиваясь, блуждающий огонек, так какдаже в самую темную ночь вода обладает способностью ловить свет неизвестнооткуда и отражать его искрящимися змейками. Но огонек потухал, и все сноватонуло во мгле. Будто там разверзалась сама бесконечность. Внизу была невода, а бездна. Отвесная темная стена набережной, сливаясь с туманом ипропадая во тьме, круто обрывалась в эту бесконечность. Ничего не было видно, но тянуло холодом воды и слабым запахом сырыхкамней. В глубине слышалось грозное дыхание бездны. Вздувшаяся река, которуюскорее можно было угадать, чем увидеть, угрюмый рокот волн, унылая громадамостовых арок, манящая глубь черной пустоты - весь этот мрак наводил ужас. Несколько мгновений Жавер стоял неподвижно, устремив глаза в отверстыеврата ночи; он вглядывался в невидимое пристально, с упорным вниманием.Шумела вода. Вдруг он снял шляпу и положил ее на перила. Минуту спустявысокая черная тень, которую запоздалый прохожий мог бы издали принять запривидение, поднялась во весь рост на парапете, наклонилась над Сеной, затемвыпрямилась и упала во тьму; раздался глухой всплеск, и одна только ночьвидела, как билась в судорогах эта темная фигура, исчезая под водой.

* Книга пятая. ДЕД И ВНУК *