Глава вторая. Париж - глазами совы

Существо, наделенное крыльями летучей мыши или совы, которое парило быв это время над Парижем, увидело бы мрачную картину. Весь старый квартал Центрального рынка, пересеченный улицами Сен-Дени иСен-Мартен, образующий как бы город в городе, являющийся местом скрещениятысячи переулков и превращенный повстанцами в свой оплот и укрепление,предстал бы перед этим крылатым существом громадной темной ямой, вырытой всамом сердце Парижа. Здесь взгляд погружался в пропасть. Разбитые фонари,закрытые окна - это исчезновение всякого света, всякой жизни, всякого шума,всякого движения. Невидимый дозор мятежа бодрствовал всюду и поддерживалпорядок, то есть ночной мрак. Погрузить малое количество людей вовсеобъемлющую тьму, так сказать, умножить число бойцов с помощью всехсредств, какими она располагает, - вот необходимая тактика восстания. Наисходе дня каждое окно, где зажигали свечу, разбивалось пулей. Свет потухал,а иногда лишался жизни обитатель. Вот почему все замерло там. В домах царилистрах, печаль и оцепенение; на улицах - священный ужас. Нельзя былоразличить ни длинных рядов окон и этажей, ни зубчатых выступов труб и крыш,ни смутных бликов, которыми отсвечивает грязная и влажная мостовая. Око,взиравшее с высоты на этот сгусток тьмы, быть может, уловило бы там и сяммерцавший свет, подобный огонькам, блуждающим среди развалин; этот светвыхватывал из мрака ломаные, причудливые линии, очертания странныхсооружений: то были баррикады. Остальное представлялось озером темноты,туманным, гнетущим, унылым. Над ним вставали неподвижные зловещие силуэты:башня Сен-Жак, церковь Сен-Мерри и еще несколько громадных зданий, которыечеловек создает в виде гигантов, а ночь превращает в призраки. Всюду, вокруг этого пустынного и внушавшего тревогу лабиринта, вкварталах, где парижская суматоха не стихла окончательно и где горели редкиефонари, воздушный наблюдатель мог бы различить металлическое поблескиваниесабель и штыков, глухой грохот артиллерии и движение молчаливых батальонов,усиливавшееся с каждой минутой; он увидел бы страшный пояс, которыйстягивался и медленно смыкался вокруг восставших. Обложенный войсками квартал был теперь чем-то вроде чудовищной пещеры;там все казалось уснувшим или неподвижным, и, как мы видели, каждая улица, вкоторую удавалось пробраться, встречала человека только мраком. Мраком первобытным, полным ловушек, чреватым неведомыми и опаснымистолкновениями, куда страшно было проникнуть и где жутко было остаться;входящие трепетали перед теми, кто поджидал их, ожидавшие дрожали передтеми, кто приближался. За каждым углом - невидимые бойцы в засадах, грозящиесмертью западни, скрытые в толщах мрака. Тут был конец всему. Никакойнадежды на иной свет, кроме вспышки ружейного выстрела, на иную встречу,кроме внезапного и короткого знакомства со смертью. Где? Как? Когда? Этогоникто не мог бы сказать. Но это было бесспорно и неизбежно. Здесь, в этомместе, избранном для борьбы, правительство и восстание, национальная гвардияи народ, буржуазия и мятежники собирались схватиться врукопашную ощупью,наугад. И для тех и для других это было одинаково необходимо. Отнынеоставался один исход - выйти отсюда победителями или сойти в могилу.Положение было настолько напряженным, тьма настолько непроницаемой, чтосамые робкие проникались решимостью, а самые смелые - ужасом. Впрочем, обе стороны не уступали друг другу в ярости, ожесточении ирешимости. Для одних идти вперед значило умереть, и никто не думалотступать, для других остаться значило умереть, но никто не думал бежать. Необходимость требовала, чтобы завтра все закончилось, чтобы победуодержала та или другая сторона, чтобы восстание переросло в революцию илиоказалось лишь неудавшимся дерзким предприятием. Правительство это понималотак же, как и повстанцы; ничтожнейший буржуа чувствовал это. Отсюдамучительное беспокойство, усугубляемое беспросветным мраком этого квартала,где все должно было решиться, отсюда нарастающая тревога вокруг этогомолчания, которому предстояло разразиться катастрофой. Здесь был слышентолько один звук, раздиравший сердце, как хрипение, угрожающий, какпроклятиe набат Сен-Мерри. Нельзя было представить ничего более леденящегодушу, чем растерянный, полный отчаяния вопль этого колокола, жалобносетующего со мгле. Как это часто бывает, природа, казалось, дала согласие на то, что людиготовились делать. Ничто не нарушало горестной гармонии целого. Звездыисчезли, тяжелые облака затянули весь горизонт своими угрюмыми складками.Над мертвыми улицами распростерлось черное небо, точно исполинский саван надисполинской могилой. Пока битва, еще всецело политическая битва, подготовлялась на том самомместе, которое уже видело столько революционных событий, пока юношество,тайные общества, школы - во имя принципов, а средний класс - во имя корысти,приближались друг к другу, чтобы столкнуться и повергнуть друг друга вопрах, пока все торопили и призывали последний и решительный час, - вдали ивне рокового квартала, в бездонных глубинах того старого отверженногоПарижа, который теряется в блеске Парижа счастливого и пышущего изобилием,слышалось глухое рокотанье сурового голоса народа. Голоса, устрашающего и священного, который слагается из рычания зверя ииз слова божьего, который ужасает слабых и предостерегает мудрых, которыйодновременно звучит снизу, как львиный рык, и с высоты, как глас громовый.