Глава 8. When I look at you I can see the sadness in your eyes In these desperate times We get pushed and shut from every side I can't love you If you won't let

When I look at you
I can see the sadness in your eyes
In these desperate times
We get pushed and shut from every side
I can't love you
If you won't let me
Can't touch me
If you don't try
I can't feel you
I know that you are ready
To take it to the other side
Love will keep us alive
Let's make the moment right —
It's not whenever
Love will keep us alive
Even in darkest night
We'll shine forever
Love will keep us alive
Love will keep us alive
Love,
Love will keep us alive.
(Вольный перевод для тех, кому он нужен:
Когда я смотрю на тебя,
Я вижу грусть в твоих глазах,
В эти отчаянные времена
Нас отовсюду отшвыривают и запирают двери.
Я не могу любить тебя,
Если ты не позволяешь,
Ты не можешь дотронуться до меня,
Если не пытаешься,
Я не чувствую тебя.
Я знаю, что ты готов
Взглянуть на всё с другой точки зрения,
Любовь сохранит нам жизнь,
Давай ничего не испортим сейчас —
Не когда-нибудь.
Любовь сохранит нам жизнь,
Даже темнейшей ночью
Мы будем сиять вечно,
Любовь сохранит нам жизнь,
Любовь сохранит нам жизнь,
Любовь,
Любовь сохранит нам жизнь)
«Scorpions», «Love will keep us alive».
— В те времена, когда была я новой,
А Хогвартс только-только основали,
Создатели сей благородной школы
Не ведали, что им судьба готовит.
Объединенные своей высокой целью,
Одно имели страстное желанье:
Свои умения и знанья колдовские
Все без изъятия потомкам передать.
«Мы вместе будем и учить, и строить!» —
Решили четверо друзей прекрасных,
Но в страшном сне им не могло присниться,
Сколь непростой им уготован путь.
Ужели сыщутся других таких два друга,
Как Слизерин и Гриффиндор бесстрашный?
И разве есть на свете две подруги
Любезней Хаффлпафф и Рэйвенкло?
И как же всё могло так повернуться?
Как дружба верная взяла да и распалась?
Я там была, и вам могу поведать
Печальную историю разрыва.
Рёк Слизерин: «Учить лишь тех я буду,
В чьих жилах кровь течёт чистейших магов»,
А Рэйвенкло сказала, что берется
Учить лишь тех, кто разумом силен,
А Гриффиндор решил избрать лишь тех,
Кто храбростью своею отличился,
И только Хаффлпафф сказала скромно,
Что всем готова знанья передать.
Когда впервые споры разгорелись,
Им не придали важного значенья,
Поскольку каждый основоположник
В той школе колледж собственный имел.
Взял Слизерин себе в ученики
Чистейшей крови магов;
К Гриффиндору
Шли смельчаки, характером тверды;
Те, кто умом пленял воображенье,
Шли к Рэйвенкло,
А славной Хаффлпафф
Все прочие без счёту доставались.
Так, до поры, все маги в нашей школе
Хранили дружбу крепко, нерушимо.
Счастливые года летели без печали,
В гармонии наш Хогвартс процветал.
Но все ж средь нас вдруг вспыхнули раздоры,
И колледжи, что как столпы творенья
Поддерживали школы основанье,
Вдруг повернулись каждый против друга,
Средь прочих каждый захотел стать первым.
И скоро стало всем уже казаться,
Что школе нашей уж недолго жить.
Дуэли, драки... Друг врагом стал другу,
И вот, в одно печальнейшее утро,
Покинул школу гордый Слизерин.
Вмиг прекратились споры и раздоры,
Но мы остались с тяжестью на сердце,
И с той поры, когда четыре друга
Тремя друзьями вынужденно стали,
Не знала наша школа единенья,
Такого как в былые времена.
И вот теперь я, Шляпа, перед вами,
Вам всем известно, по какой причине.
Я поделю вас на четыре части,
Исполнив тем своё предназначенье.
Но от себя я кое-что добавлю,
И вы мои слова не забывайте:
Вы знаете, что на четыре дома
Мне суждено вас вскоре разделить.
Но, исполняя долг свой неизбежный,
Я всё же не могу не опасаться,
Что косность устоявшихся традиций
Нас приведёт к печальному концу.
Так знайте ж, каковы мои сомненья,
Внимайте знакам, как история вас учит,
И помните, что школе нашей славной
Извне грозят ужасные враги.
Должны мы меж собой объединиться,
Иначе счастье мы навеки потеряем.
Я вас предупредила, всё сказала...
Пора и к сортировке приступать.
«Боже, какой бред». Гарри тёр ладонь о ладонь, мечтая о чашке горячего чая — не для того, чтобы пить, а чтобы наконец согреть занемевшие от холода пальцы. «Не иначе как ей Дамблдор диктовал. Так и вижу эту сцену: ночь, луна, лимонные дольки, Дамблдор в кресле строку за строкой размеренно декламирует эту дребедень, Шляпа на столе повторяет тоном первоклассника, пытающегося правильно выговорить «Вингардиум Левиоза»…»
Начало учебного года уже не радовало Гарри, а учитывая тенденцию оных учебных лет делаться чем дальше, тем поганистей, ему не требовалась Трелони, чтобы прозреть степень безрадостности своего будущего.
Он снова сидел один на конце слизеринского стола, и догадливые домовые эльфы не ставили приборов на три места в обе стороны от него — сюда всё равно никто никогда не садился, если не считать дурмстранговцев в прошлом году… стоп-стоп-стоп, о них вообще лучше не думать…
Проклятая способность снова распахнула свой шлюз, и сквозь открывшийся проход хлынули чужие эмоции; они давили Гарри гидравлическим прессом, мешали дышать, раскалывали виски изнутри — это было невыносимо, по-настоящему невыносимо… сотни блестящих насторожённых взглядов, едкий запах страха, пряный привкус ненависти — всё не своё, всё чужое, и от этого погибельное, убийственное… Это было даже хуже, чем в прошлом году, и Гарри ещё держался только благодаря тому, что прошло всего шесть минут с тех пор, как все расселись и Большой зал притих. Грёбаных шесть минут.
До этого знаменательного момента Гарри чувствовал себя почти комфортно — и пока шёл в замок, и пока брал у Снейпа пароль к гостиной, и пока поднимался из подземелий к Большому залу… но сейчас все видели его, и немедленная ассоциация соединила его в их мозгах с тем идиотским экстренным выпуском. Порой Гарри мечталось, чтобы никто вокруг него не умел читать; хотя тогда, если вдуматься, слухи распространялись бы из уст в уста, только и всего.
— Аберкромби, Эван! — провозгласила профессор МакГонагалл, строго взглядывая на толпу первокурсников.
— Гриффиндор! — ответствовала Шляпа.
Гарри бил озноб; чёлка липла к влажному лбу.
— Бристли, Уильям!
— Хаффлпафф!
Перед глазами периодически летали звёздочки, и виски сжимало, словно клещами. Гарри вынул из кармана бумажку с паролем, постарался запомнить его — «Горе тем, чья радуга — чёрно-белая» — и воспользовался вилкой, чтобы нацарапать собственной кровью на этом же куске пергамента: «Отведи малышню вниз без меня. Вот пароль». Касание палочкой — и пергамент, свернувшись вчетверо, летит к Дафне Гринграсс. Гарри рассчитывал, что она сначала прочтёт, и только потом до неё дойдёт, от кого записка. Объясняться с ней на словах у него было ни сил, ни охоты.
Можно было бы, конечно, как все нормальные люди, писать чернилами; но Гарри — как, видимо, образчик ненормального — не прихватил с собой в Зал ни пера, ни чернильницы, и единственным, на что хватило соображения в его лопающейся от боли голове, была кровь. Какая, в сущности, разница?
Всё вышло, как Гарри и надеялся; автоматически пробежав глазами неровные строчки, Гринграсс с отвращением и лёгким шоком уронила пергамент на стол, но дело было сделано.
— Пекиш, Глэдис!
— Рэйвенкло!
Идти на поклон к Снейпу? Кажется, он знает, что с этим делать…
Гарри нашарил учительский стол мутным взором и усилием воли заставил зрение сфокусироваться на сидящих там. «А где Хагрид?.. Ох, Снейп так выглядит, будто сейчас откусит голову кому-нибудь. Вроде двадцать минут назад немного добрее был…» Гарри отказался от мысли сходить за помощью к своему декану — голова была ему ещё дорога. Как память о детстве, можно сказать. Конечно, если её откусят, это будет способ избавиться от боли в ней… радикальный такой… но всё же чересчур радикальный. «Ага, давайте удалим причину кариеса — зубы! И всё будет о-фи-ген-но…»
— Ричи, Рэймонд!
— Гриффиндор!
Значит, надо как-то справляться самому. Зелье какое-нибудь сварить или чары отыскать… Гарри многократно обозвал себя имбецилом, кретином, идиотом, жертвой лоботомии, недоумком, которому стоило бы перевестись из Хогвартса в интернат для даунов — ну что ему стоило озаботиться этой проблемой раньше?! Нет, надо было думать о всякой чуши вроде Турниров и учёбы… об изнасилованиях и избиениях… Мерлин великий, как можно было допустить такую нелепую ошибку?.. «Лажануться, Поттер, лажануться, — мрачно цыкнул Гарри на самого себя. — Называй вещи своими именами — уж на это-то ты ещё способен, надеюсь?»
Голос профессора МакГонагалл периодически прорывался сквозь оцепенение Гарри. Имена первокурсников и названия факультетов достигали ушей Гарри как сквозь вату; аплодисменты же он скорее ощущал, чем слышал.
— Трики, Бартольд!
— Слизерин!
— Целлер, Роза!
— Хаффлпафф!
Декан Гриффиндора скрутила пергамент с именами в трубочку и подхватила Шляпу с табуретки, чтобы унести. Гарри сжал виски ладонями и уставился в стол; ему казалось, он чувствовал, как пульсирует под самой кожей боль, осязаемая, горячая, жадно толкающаяся в судорожно сжатые пальцы, выпивающая силы и волю, такая реальная, реальнее стола под локтями, реальнее света свечей и шершавости джинсов.
Сегодня же в библиотеку. Сегодня же… главное, не упасть в обморок между стеллажами… найти что-нибудь по ментальной магии, по стихийной эмпатии…
— Я очень хочу поближе познакомиться со всеми вами и уверена, что мы непременно станем хорошими, добрыми друзьями! — странно знакомый голос заставил Гарри приподнять голову.
Грузную жабоподобную фигуру Долорес Амбридж он узнал бы даже в куда худшем состоянии, чем сейчас; слишком отталкивающей персоной она была, чтобы так запросто забыться за несколько дней. Но что это за чушь она несёт?
— Министерство магии придавало и придаёт вопросу образования юных магов и ведьм огромное, жизненно важное значение. Редкий дар, которым каждый из вас наделён от рождения, не будучи взлелеян путём надлежащего обучения и наставления, может пропасть втуне. Мы не имеем права допустить, чтобы древние умения, являющиеся общественным достоянием колдовского сообщества, исчезли навсегда, а потому должны бережно передавать их из поколения в поколение. Мы, педагоги, больше других ощущаем, что наше благородное призвание — охранять и пополнять драгоценный клад магических знаний, накопленных нашими предками. Каждый из директоров и директрис Хогвартса привносил что-то новое в трудное дело руководства этой прекрасной, имеющей многовековую историю школой, и это правильно, ибо там, где отсутствует прогресс, неизбежно наступает стагнация и разрушение. В то же время, мы не можем себе позволить поощрять прогресс исключительно ради самого прогресса, так как наши древние, проверенные временем традиции чаще всего не нуждаются в изменениях. А значит, равновесие между старым и новым, между постоянством и переменами, между традициями и инновациями...
Тонкий девичий голосок Амбридж вызывал в сочетании с её внешностью удушливую тошноту. Гарри судорожно сглатывал, теряя на миг нить происходящего вокруг. В прошлом году, когда он метался по постели в бреду и лихорадке, он чувствовал себя немногим лучше. Совсем немногим.
Вдох. Выдох. А между ними — целая вечность. Вечность боли и удушья. Когда в этом Зале успел кончиться весь воздух? Или Гарри не хватало сил вдохнуть как следует…
—...ибо всегда оказывается, что некоторые изменения — к лучшему, зато другие изменения, по прошествии времени, неизменно признаются ошибочными. Некоторые старые традиции мы обязаны сохранить, и это естественно, другие же, отжившие свой век, следует оставить и забыть. Итак, давайте же вместе, настроившись сохранять того (то), что надлежит сохранить, совершенствовать то, что нуждается в совершенствовании, и искоренять то, что, по нашему мнению, вопиёт об искоренении, устремимся вперёд, к новой эре, эре открытости, действенности и ответственности.
«Право слово, нельзя же так открыто показывать зубы. Совесть тоже иметь надо… не только чужие мозги…» Прозрачные намёки Амбридж на то, что Хогвартс может идти и праздновать поминки по своей прежней вольнице прямо сейчас, Гарри мог бы не заметить, только уже валяясь в отключке. До этого у него оставалось ещё какое-то время; терпеть боль Гарри умел.
Запах еды был Гарри глубоко противен; ему пришлось дышать через рот, чтобы не стошнило. Какая еда, когда так больно, когда руки дрожат, холодный пот стекает по лбу и шее, когда мышцы отчаянно дрожат в попытке удержать спину в более или менее вертикальном положении…
Дрожь пола под ногами — все поднялись, чтобы уйти в спальни; Гарри не почувствовал бы эту тончайшую вибрацию толстенных каменных плит, если бы не был так напряжен, если бы не ловил, сам того не желая, каждое, самое мельчайшее изменение в окружающем мире. Надо тоже встать. Надо уйти.
Гарри поднялся на ноги; никогда, должно быть, даже в глубоком детстве, ему не приходилось прикладывать таких сознательных усилий, чтобы ходить. Шаг. Ещё шаг. Чужие страх и ненависть давят танком, прессуют, прижимают к земле — сейчас захрустят кости от этого нажима, переломятся, как крекеры, с сухим отрывистым звуком…
Сразу за порогом Большого зала Гарри свернул в сторону, в крохотный затемнённый коридорчик, заканчивавшийся тупиком. Сюда никто никогда не ходил — за исключением, быть может, миссис Норрис. Шаг. Другой. Третий. Гарри упал на каменный пол, ударившись затылком о стену — это было просто прикосновение, никакой боли — больше боли, чем уже было, смог бы причинить только Круциатус; камень стены холодил лопатки через два слоя одежды.
«Сожми феникса, — внушал Гарри сам себе. — Сожми феникса, и в библиотеку. Там наверняка что-нибудь есть, не может не быть…» Он честно старался добраться рукой до феникса, но сил не было. Лихорадка трясла его, оторвать ладонь от пола дальше, чем на сантиметр, было попросту невозможно. «Ну, ты же уже столько всего невозможного сделал… Аваду отразил, тролля отступефаил, в дракона превратился… ну же, давай…», — Гарри терпеливо уговаривал самого себя, измученного, испуганного, потерянного. Сантиметр, другой… рука дрожит всё сильнее, пальцы кривит судорогами… ещё немного, ну же… давай, давай, ты сможешь… мышцы свело, и рука обессиленно упала на колено, оттуда соскользнула снова на пол — какой холодный, шершавый…
Гарри закрыл глаза и обмяк, позволяя боли свободно пульсировать в теле. У него не было больше не только сил, но и желания сопротивляться. В конце концов, такой способ умереть ничем не хуже других…
Под действием земного притяжения Гарри сполз по стене вбок; пылающий висок соприкоснулся с полом. Что-то в кармане давило на бедро; это же плюшевая мышка... Мышка, которую ему обещал подарить Седрик, давным-давно мёртвый, и которую он нашёл однажды на кровати… Гарри был на самом деле рад, что она с ним сейчас, когда он тоже умирает — этот зримый знак памяти, с которым было связано столько боли и нежности теперь, когда ничего нельзя было исправить из того, что случилось двадцать четвёртого июня. Жаль только, в руке её не сжать… в конце концов, кто-то засыпает с плюшевыми мишками в обнимку — почему ему нельзя умереть с мышкой в ладони?
Минуты текли; Гарри отсчитывал их собственными редкими, рваными вдохами, каждый из которых занимал секунды две. Он то и дело сбивался, но мог бы с уверенностью сказать, что прошло не меньше получаса. А то и час. Хотя на самом деле — пара веков… «Когда же они все заснут? Должно стать полегче, не может быть, чтоб я им снился, они забудут обо мне, я смогу доползти до библиотеки, обязательно смогу… Если раньше не сдохну». Гарри помнил, что от ужина до сна может пройти много времени — достаточно, чтобы как следует обсудить все сплетни, навозмущаться врагами и нарадоваться друзьям, настроить наполеоновских планов на грядущий год и ещё много что сделать. Поэтому оптимизм его угасал с каждым новым десятком вдохов и выдохов.
Щеке стало влажно, и Гарри, старательно прислушавшись к собственным ощущениям, понял, что у него носом пошла кровь. Интересно, можно так истечь кровью? Может, и можно… «Вот и выясним заодно».
— Поттер, ты что тут делаешь? Поттер? Гарри? Что случилось? — о нет… только не это. Хуже могло быть только в ещё паре вариантов…
— Уйди, Забини, — пробормотал Гарри — как ему самому казалось, внятно и громко, но послышался шелест мантии, и Забини опустился рядом с ним на колени.
— Что? Скажи громче.
— Оставь меня в покое, Забини, — повторил Гарри; от напряжения заломило челюсть и мышцы гортани.
— Тебе плохо, и я никуда не уйду, — спокойно и деловито ответствовал слизеринец. — Что случилось? Как тебе можно помочь?
— Мне нельзя помочь, — выдавил Гарри сквозь зубы. — Отвали и дай мне спокойно сдохнуть.
Прохладные руки приподняли его голову и уложили на колени Забини.
— Что с тобой? — с упорством, достойным лучшего применения, допытывался Забини; за спокойствием и деловитостью Гарри ощущал тревогу, беспокойство, искреннее желание помочь и… что-что?.. что это?.. — Ты весь в крови…
— Какая тебе разница… — Гарри еле размыкал губы, и Забини склонился к самому его лицу, чтобы расслышать. — Чёрт подери, лучше бы меня нашёл Филч…
Забини негромко рассмеялся.
— Tergeo! А теперь либо ты скажешь, что с тобой, либо я буду лечить тебя без этих сведений.
— Лучше скажи Avada Kedavra и иди спать, — посоветовал Гарри. — Приятных снов, Забини.
— Так мило с твоей стороны пожелать мне приятных снов, Гарри, — откликнулся Забини, доставая свою палочку. — Interaneam condicionem volo cognoscere.
— И что это значит? — волшебная палочка Забини неспешно продвигалась вдоль тела Гарри в дюйме от ткани мантии. — Эй, я тебя спрашиваю!..
Попытка повысить голос обошлась Гарри достаточно дорого — голос сорвался, Гарри закашлялся, кровь снова хлынула из носа рекой; боль в голове злорадно застучала молотками, так быстро и сильно, будто хотела пробить ему череп и вырваться наружу.
— ** твою мать! — недвусмысленно высказал Забини своё мнение о происходящем, осторожно обнимая Гарри и усаживая у стены. Гарри сопротивлялся бы, если бы мог.
Что это за странная эмоция у Забини? Знакомая, определённо знакомая… но Гарри никак не мог понять, что же это было; нужное слово вертелось у поверхности сознания, никак не всплывая.
— Asclepio, — Забини залечил кровотечение, придерживая Гарри за подбородок. — Немедленно говори, что с тобой происходит! Это заклинание? Тебя просто избили? Диагностика ничего вразумительного не даёт…
— Не даёт — и не домогайся, — буркнул Гарри; боль заходилась в голове припадками, полосуя его мозг.
— В кого ты такой упрямый, а? — с досадой фыркнул Забини. — Я хочу тебе помочь!
— Почему?
— Потому что я тебя люблю.
Повисло молчание. Гарри осмысливал эту информацию секунд пять, а потом понял наконец, что именно любовь он не мог распознать всё это время.
Любовь.
Убиться веником.
В данном контексте это звучит, как изощрённое издевательство.
Гарри облизнул пересохшие от прерывистого дыхания губы и сообразил, что Забини всё ещё ждёт ответа.
— Ну помогай, — великодушно разрешил Гарри. — Я подыхаю от того, что все вокруг меня боятся и ненавидят. Я, видишь ли, эмпат. И эти эмоции делают мне так больно, что я потихоньку умираю. Вот в прошлом году чуть не умер. Давай, действуй…
Гарри снова закашлялся; кровь хлынула из горла, заливая мантию Забини, обжигая язык солоноватым привкусом. Забини поддерживал его, не давая упасть, и Гарри казалось сквозь боль, что он слышит, как усиленно думает слизеринец. И даже ясно, о чём, то есть о ком.
Говорить что-то ещё Гарри не пытался, позволив себе обвиснуть на руках Забини; сам напросился помогать, так пусть хоть подержит.
Через два десятка вдохов и выдохов Забини прижал Гарри к себе плотнее и коснулся губами его виска; от этого прикосновения шло живительное тепло, странным образом успокоившее боль.
Но стоило Забини отнять свои губы от кожи Гарри, как боль нахлынула с новой силой, и Гарри, не сдержавшись, застонал; новая порция крови была остановлена спешным двойным Asclepio, и мягкие губы снова коснулись его.
Забини целовал виски, лоб, щёки, сомкнутые веки, словно опасаясь касаться полуоткрытого, искажённого болью рта; не отрывая губ, невесомо выцеловывал одному ему известные узоры на скулах, и боль уходила. Гарри купался в тёплых, пушистых волнах любви, заглушавшей чужой страх и чужую ненависть.
Всё было так просто… перекрыть одну эмоцию другой, более сильной, более близкой, жаждущей защитить от всего на свете…
Было что-то унизительное в том, чтобы принимать подобную помощь именно от Забини; Гарри не знал только, кого из них двоих это унижает, и думать об этом у него не было никакой охоты. Забини поклонялся ему этими поцелуями, боготворил его распухшие от слёз глаза с тёмными кругами под нижними веками, его мокрый от холодного пота лоб, ввалившиеся щёки; радость, благоговение, щемящее неверие грели Гарри, расслабляли, исцеляли… эти волны, золотые, переливчатые, нежные, заполняли его всего, закрывая собой синеватую, как электричество, угрожающую боль…
Забини, тот самый Забини, который мечтал убить его, который насиловал его, который сотни раз накладывал на него самые разные заклятия, который варил яд, чтобы отравить несносного Поттера… который всегда был на другой стороне — хотел теперь спасти его, защитить, и его любовь была настолько огромной, что у него это получалось без каких-то специальных усилий. Тот самый, который обманывал его, прикинувшись никогда не существовавшей собственной сестрой, которого он сам насиловал, который просил прощения, но так его и не получил…
Так не должно было быть. Этого никогда не должно было случиться, но оно случилось.
«Мы всегда были по разные стороны баррикад. И всегда будем».
Гарри замедлил дыхание и зримо, реально представил, как, упёршись обеими руками, закрывает дверь, сквозь которую рвётся золотое сияние — а позади настырно маячат синеватые сполохи… закрывает крепко, и приваливается к ней спиной, оставшись в полной темноте, и навешивает амбарный замок, и прячет ключ от замка в карман, а потом сползает на пол — один, наедине с собой, и слышит, как бессильно бьются снаружи сияние и сполохи, и твёрдое старое дерево двери цепляет его мантию, вырывая клок.
Гарри решительно высвободился из рук Забини и сел прямо без посторонней помощи.
— Спасибо, ты мне и в самом деле помог, — голос Гарри звучал равнодушно и бесстрастно, хотя в эмоциях самого Гарри — его личных, безо всяких посторонних примесей эмоциях — царила полная разруха, как во Франции в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. — Уж не знаю, откуда ты понял, что надо сделать…
Забини как-то неловко пожал плечами.
— Я много знаю о ментальной магии… с детства… сам я не эмпат, но теорию чувств и ощущений изучил.
— С чем тебя и поздравляю, — Гарри чувствовал себя просто распрекрасно по сравнению с тем, как его корежило пятнадцать минут назад. Оставалась неприятная слабость, руки всё ещё подрагивали, голова кружилась, но в общем и целом всё было отлично. В похожем состоянии Гарри, бывало, совершал в доме Дурслей трудовые подвиги и успешно скрывался от жаждущего тесного общения с кузеном Дадли. Надо только немного отдышаться и отправиться в спальню.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — Забини взял в руки левую ладонь Гарри и слегка сжал. — Ты сумел заблокировать свою способность, да?
— Да, — Гарри немедленно высвободил руку. — В общем, я тебе очень благодарен и всё такое… а теперь давай разойдёмся, как в море корабли.
Гарри встал, держась за стенку; ноги пошатывались, но в принципе держать его не отказывались.
— Я пошёл спать, — объявил Гарри очень официальным тоном отчего-то недоумённо распахнувшему глаза Забини. — Советую тебе сделать так же.
— И это всё, что ты хочешь мне сказать? — Забини говорил резко и холодно.
«Зачем я это делаю?»
— Да, — кивнул Гарри, наклоняя голову осторожно, как сделанную из фарфора — она то и дело порывалась закружиться до обморока и уронить своего хозяина обратно на пол. А он, между прочим, холодный и жёсткий. — Ты совершенно прав. Всё.
Продолжая придерживаться стеночки, Гарри двинулся в направлении подземелий; тёмный коридор был залит лунным светом, окрашивавшим пятна крови на руке Гарри в странный тёмно-багровый цвет. Шагов Забини не было слышно, и Гарри обернулся бы посмотреть, где там застрял слизеринец, если бы его голова не возражала категорически против малейших движений.

* * *

Спальня была уже тиха и мирна — видимо, ждать его с очередной порцией смертоносных сюрпризов никто не собирался, что, безусловно, привносило в жизнь определённую дозу оптимизма. Гарри стянул с кровати покрывало, сдёрнул с себя мантию и кроссовки и упал на кровать как был, в тех самых, отбеленных Джорджем, джинсах и футболке.
— Locus Singularis. Meus Locus Arcanus. Nolite Irreptare. Вроде всё…
Мышцы расслабились, глаза закрылись сами; Гарри мурлыкнул бы, если бы не заснул тотчас же.
— Так вот, Гарри, — сотканный из лунного света Седрик улыбался, как ни в чём не бывало. — В прошлый раз мы не договорили…
— А почему ты потом мне не приснился? — Гарри мгновенно вспомнил всё то, что забыл о том первом разе, когда увидел во сне почти что живого Седрика. Смеющегося, шутящего, спокойного — такого, как при жизни.
— Потом мне мешал дом.
— Дом?
— Ну да. Ты знаешь, это очень специфический дом — номер двенадцать по Гриммаулд-плейс. Он практически живой. И он очень хотел свести тебя с ума.
— В каком смысле?
— В прямом. Не давал мне тебе сниться, нашёптывал тебе всякую чушь… мышку вот подкинул…
— Так она не от тебя? Проснусь — выкину!..
— Нет, зачем? — взмахнул рукой Седрик. — Она точь-в-точь такая, как я хотел тебе подарить. Дом подсмотрел — ну, можно выразиться и так — мысли мои подсмотрел — и создал такую же. Он проверял тебя на прочность.
— И как, проверил?
— Ага, — кивнул Седрик. — А уж после того, как ты уронил в него каплю крови, он и вовсе признал тебя своим хозяином.
— Меня?
— Наравне с Сириусом Блэком, конечно. Кровь — это такая странная штука…
— Опять ты заговорил загадками, — наигранно пробурчал Гарри, чувствуя, что он бесстыдно, бессовестно, всепоглощающе счастлив. — Седрик…
Седрик молча обнял Гарри и привлёк к себе.
— Всё хорошо, котёнок. Всё хорошо. Ты же видишь, хоть я и умер, твоя жизнь продолжается…
Они довольно долго стояли, обнявшись, посреди пустого Большого зала; на ощупь Седрик был прохладный, как речная вода ранней осенью, невесомый, как туман или сигаретный дым. От него пахло свежестью, рассветным ветром таким, какой бывает, когда солнце ещё только начало вставать, и всё вокруг такое спокойное и сонное, что кажется, будто ты один здесь бодрствуешь, а весь остальной мир — в волшебном сне, как Спящая Красавица. Гарри боялся смыкать руки теснее из опасения, что его живые, из плоти и крови ладони пройдут сквозь Седрика, и он останется один, снова один.
— Так вот, Гарри, я тогда не успел тебе досказать, — вновь заговорил Седрик. — Самое главное…
— Что самое главное?
— Главное — помни о любви.
— Какой любви?
— Всякой разной, — объяснил Седрик, но понятней не стало. — Ты любил меня как брата и до сих пор любишь, поэтому мы здесь. Ты любишь Фреда и Джорджа — и они с тобой. Блейз Забини любит тебя — и если бы не он, кто знает, выжил бы ты сегодня вечером или нет.
— Почему мы должны разговаривать о Забини? — проворчал Гарри. — Раз уж ты знаешь, что случилось сегодня, то, наверно, знаешь, как мы с ним плодотворно общались предыдущие четыре года…
— Я знаю, но ты же сам говорил, что месть ни к чему не приводит, — Седрик не выпускал напрягшегося Гарри из объятий, и это успокаивало. — Она только иссушит тебя. А я не хочу, чтобы с тобой такое случилось. Лорд Вольдеморт стремился отомстить всем за свои детские обиды — посмотри, что из него вышло!
— Ничего хорошего, — вынужден был согласиться Гарри. Против такого примера не попрёшь... — Но я и не хочу мстить. Я просто не хочу иметь ничего общего с Забини. Ни любви, ни мести, ни ещё чего-нибудь. Никогда.
— Тем не менее, на практике получается месть, — мягко возразил Седрик. — Ему очень больно.
— Седрик, можно, мы не будем о нём говорить? — умоляюще попросил Гарри. — Я так тосковал по тебе летом…
— Хорошо, — сдался Седрик. — Сейчас я скажу тебе ещё несколько фраз, и на этом закроем тему. Не забывай, что Блейз Забини три раза спасал тебе жизнь — помимо его мотивов, можно упомянуть то, что это создаёт определённый магический долг между тобой и им. Он тебя не обязывает ни к чему определённому, но всё же связывает вас крепче, чем просто одноклассников. И ещё одно: я у тебя сейчас есть. А у Блейза никого нет. Я встречался после смерти с Девоном Забини и знаю, что у него нет возможности навещать брата ни во сне, ни наяву.
Это сравнение было как удар под дых; Гарри задохнулся. Если Девон столько же значил для Забини, сколько Седрик для Гарри… если хотя бы десятую часть того… в конце концов, сам-то Гарри убил Барти Крауча, а Забини так и не выполнил угрозу убить его, хотя и обещал ещё после первого курса… чувство вины за совершенное случайно убийство набросилось на Гарри с ожесточением, как месяц не кормленый аллигатор.
— Я не хотел его убивать, — губы Гарри дрожали. «Если ты сейчас разревёшься, я пойду и побьюсь твоей дурной башкой об стенку», — яростно пообещал Гарри самому себе.
— Я знаю, что не хотел, — ласково отозвался Седрик. — Но всё же помни о любви.
— Не работает твоя теория, — Гарри почти обиженно шмыгнул носом. — Я любил Билла, и что?..
— Он чувствовал необходимость быть с тобой, и был этим напуган, — отозвался Седрик. — Он не хотел попадать от тебя в зависимость. Поэтому поспешил предать тебя, пока ещё мог. А обратить внимание на Флёр ему было легче, чем на кого-то другого — она усиленно пользовалась своим вейловским обаянием, чтобы заинтересовать его. Она просто подвернулась ему под руку. По сути, она точно так же обманута, как ты.
— И откуда ты всё знаешь? — Гарри решительно сменил тему.
— Мы, призраки, очень интересуемся сплетнями из мира живых, — улыбнулся Седрик. — Не умирай как можно дольше, котёнок. Здесь достаточно скучно, чтобы заниматься доморощенным психоанализом, как самый распоследний внештатный корреспондент «Пророка».
Гарри рассмеялся.
— Держу пари, Рита Скитер и у вас бы не скучала…
— Наверняка, — согласился Седрик.
Они сели на пустой стол Хаффлпаффа; так странно было быть здесь в сумерках, в тишине и покое.
— А за порогом этого Зала есть что-нибудь?
— Именно этого — вряд ли, — покачал головой Седрик. — Ты и я создали это место, чтобы разговаривать. Зачем бы нам ещё коридоры, башни и прочее разное?
— Низачем, — Гарри готов был соглашаться со всем, что скажет Седрик. — А следующей ночью ты придёшь?
— Вряд ли, — Седрик беззаботно болтал ногами в воздухе. — Мне можно это далеко не каждый день, а только если у меня что-то важное к тебе… и если я действительно тебе нужен… погоди, я знаю, ты хочешь сказать, что я тебе всегда нужен, но это всё-таки не так. Я ведь мёртв, а ты жив. Об этом тоже никогда не забывай — ради меня, хорошо? Поэтому готовься, что встречи наши будут редкими и полными моих мудрых нравоучений.
— Нравоучений? — Гарри разулыбался до ушей. — Спорим, ты не умеешь их читать?
Седрик безнадёжно махнул рукой; в тёмно-серых, почти таких же, как при жизни, глазах плясали задорные искорки.
— Даже спорить не буду — всё равно проиграю…
Постепенно разговор их увял, потому что о том, что мог рассказать Гарри, Седрик уже знал, и сам он не мог рассказать ничего определённого о загробном мире — просто не мог подобрать подходящих слов, ограничившись туманным, но искренним «В своё время сам всё увидишь, котёнок». Они просто сидели рядом, бок о бок; рука Седрика лежала на плечах Гарри, и под этой невесомой, бесплотной защитой ему было по-настоящему уютно и спокойно.
— Рассвет уже был, — Седрик нарушил тишину после долгих часов совместного молчания, говорившего больше, чем километры слов. — Мне пора уходить, а тебе — просыпаться…
Гарри хотел умолять Седрика остаться, хотел вцепиться в него и просить не уходить, пока не наступит снова ночь, хотел просто-напросто позорно расплакаться — но ни слова не проскользнуло между разомкнувшимися было губами, и единственным движением Гарри было то, что он поднял правую руку и обнял Седрика за плечи. Через две минуты очертания Седрика начали таять, размываться, и рука Гарри уже безо всякого сопротивления упала на столешницу.
— Здесь больше нечего делать, — решил Гарри вслух, и пустынный Большой зал померк.
Гарри чувствовал себя совершенно невыспавшимся, но уже вполне дееспособным, в отличие от вчерашнего вечера. Он без особых проблем выполз из кровати, принял душ и почистил зубы. Надо будет почаще ходить в ванную для старост, что ли — мало ли какие сюрпризы могут поджидать здесь. Пароль к ней, как и к общей гостиной, Снейп вчера ему вручил — с такой кислой миной, что все цветы в радиусе мили должна были завять, бедная профессор Спраут… Мантия валялась на полу, и Гарри, чувствуя себя двухсотлетним старикашкой с ревматизмом, наклонился за ней.
При встряхивании с целью определения степени ущерба выяснилось, что плечо мантии заскорузло от крови, а на спине её обнаружилась приличных размеров дырка; и у Гарри была только одна догадка насчёт того, откуда могла взяться эта прореха.
Правда, ему совсем не хотелось думать, что пришедшая на ум догадка соответствует действительности.