XI. Последний из старых Форсайтов

Когда пришли обряжать этот страшный символ, Тимоти Форсайта, -последнего из чистых индивидуалистов, единственного человека на земле,который не слышал про мировую войну, - все нашли, что он выглядитизумительно: даже смерть не подействовала на его здоровую натуру. Для Смизер и кухарки обмывание покойника явилось окончательнымдоказательством того, что им всегда представлялось невозможным, - концаземного существования старой семьи Форсайтов. Бедный мистер Тимоти должентеперь взять арфу и петь в одном хоре с мисс Форсайт, миссис Джулией, миссЭстер; в компании с мистером Джолионом, мистером Суизином, мистером Джемсом,мистером Роджером и мистером Николасом. Окажется ли там же миссис Хэймен,было сомнительно, если принять во внимание, что ее тело было преданосожжению. Втайне кухарка думала, что мистеру Тимоти будет не по себе - онвсегда восставал против шарманок: "Опять завыли под окном! Не было печали!Смизер, вы бы вышли и посмотрели, нельзя ли как-нибудь прекратить". В душеона готова была бы радоваться музыке, если б не знала, что сию минуту мистерТимоти позвонит и скажет: "Вот, дайте ему полпенни и скажите, чтоб он ушел".Часто им приходилось докладывать три пенса из своего кармана, чтоб шарманщиксогласился удалиться. Тимоти всегда недооценивал стоимость эмоций. Ксчастью, в последние годы он принимал шарманку за синюю муху, что было оченьудобно, так как давало кухарке и Смизер возможность наслаждаться музыкой. Ноарфа! Кухарку брало раздумье. Да, новые настают времена! А мистер Тимотиникогда не любил перемен. Однако она не делилась своими сомнениями соСмизер, у которой были настолько своеобразные понятия о царствии небесном,что иногда она просто ставила вас в тупик. Когда Тимоти обряжали, кухарка плакала, а потом он л. все вместераспили бутылку хереса, который с прошлого года приберегали к рождеству, нобольше он уже не мог понадобиться. Ох, горе горькое! Она прожила здесь,сорок пять лет, а Смизер сорок три! И теперь они должны переселиться вкрохотный домик в Тутинге, чтобы там доживать, век на сбережения и на теденьги, которые мисс Эстер оставила им по своей доброте. Поступить на новуюслужбу после столь славного прошлого - нет, это немыслимо! Но, право, онибудут очень рады увидеть еще разок мистера Сомса, и миссис Дарти, и миссФрэнси, и мисс Юфимию. И даже если им придется самим нанять карету, они всеже почтут своим непременным долгом присутствовать на похоронах. Шесть летмистер Тимоти был их младенцем, изо дня в день становясь все моложе имоложе, пока не сделался слишком молод для жизни. Установленные часы ожидания они посвятили чистке медной посуды иобметанию пыли, ловле последней оставшейся мыши и казни последнего таракана(чтобы все оставить в приличном виде!), и совместному обсуждению вопроса,что купить на аукционе: рабочую шкатулку мисс Энн; альбом морских трав миссДжули (то есть миссис Джулии); экран для камина, который мисс Эстер расшилагарусом; и волосы мистера Тимоти - золотые завитки, наклеенные на картонку ивставленные в черную рамку. Ох! Непременно нужно это все приобрести - нотолько вещи ныне так вздорожали! На Сомса легла обязанность разослать приглашения на похороны. Онсоставил их в своей конторе при содействии Грэдмена - приглашались толькокровные родственники, без особого парада. Заказано шесть карет. Завещаниебудет прочтено после, на дому. Он явился к одиннадцати посмотреть, все ли приготовлено. Четверть часаспустя приехал старый Грэдмен в черных перчатках и с крепом на шляпе. Он иСомс стояли, ожидая, в гостиной. В половине двенадцатого у подъездавыстроились вереницей кареты. Но больше никто не явился. Грэдмен сказал: - Меня это удивляет, мистер Сомс. Я сам снес на почту приглашения. - Не знаю, право, - сказал Сомс, - он потерял связь с семьей. Сомс часто замечал в прежние времена, насколько больше родственныхчувств проявлялось в его семье к умершим, нежели к живущим. А ныне то, каквсе они нахлынули на свадьбу Флер и как держались в стороне от похоронТимоти, указывало, по-видимому, на некую коренную перемену. Впрочем, тутмогла сказаться и другая причина, ибо Сомс сознавал, что, не будь он знакомзаранее с завещанием Тимоти, он и сам из деликатности не явился бы сюда.Тимоти оставил большое состояние, не имея прямого наследника. Никто не хочетдать повод к подозрениям, что он чего-то ждал от покойного. В двенадцать часов вынесли гроб, и процессия двинулась. В первой каретевезли под стеклянной крышкой Тимоти. Затем Сомс - один в карете. ДалееГрэдмен - также один; наконец, Смизер и кухарка - вдвоем. Тронулись спервашагом, но вскоре перешли по хорошей погоде на рысь. У входа на Хайгетскоекладбище их задержала служба в часовне. Сомс предпочел бы подождать насвежем воздухе; он не верил ни в единое слово службы; но с другой стороны,это было своего рода формой страхования, которой не следовало пренебрегатьна случай, если все-таки за гробом что-то есть. Вошли попарно - он с Грэдменом, Смизер с кухаркой - в могильный склеп.Не такие подобали бы проводы последнему из старых Форсайтов. На обратном пути к Бэйсуотер-Род Сомс не без некоторой сердечнойтеплоты пригласил Грэдмена в свою карету. Он приберегал сюрприз для старика,прослужившего Форсайтам пятьдесят четыре года, - сюрприз, которым тот былцеликом обязан ему, Сомсу. Он ли не помнил, как на другой день после похоронтети Эстер сказал старому Тимоти: "Как насчет Грэдмена, дядя Тимоти? Онстолько нес хлопот для нашей семьи. Не отпишете ли вы ему пять тысяч?" - икак он удивился, когда Тимоти, который с таким трудом что-либо оставлял, -когда Тимоти утвердительно кивнул головой. Старик будет теперь на седьмомнебе от счастья, потому что у миссис Грэдмен, как известно Сомсу, слабоесердце, а сын их лишился ноги на войне. Сомсу было чрезвычайно приятнопреподнести ему пять тысяч фунтов из денег Тимоти. Они устелись в маленькойгостиной, где стены были, как видение рая, небесно-голубые с золотом, и рамынеестественно блестели, и на мебели не оставлено было ни единой пылинки, -чтобы вместе прочесть этот маленький шедевр, завещание Тимоти. Сидя спиною ксвету в кресле тети Эстер, Сомс поглядел на Грэдмена, сидевшего к светулицом на диванчике тети Энн, и, закинув ногу на ногу, начал: "Сие есть моя, Тимоти Форсайта, проживающего на Бэйсуотер-Род вЛондоне, последняя воля и завещание. Я назначаю племянника моего СомсаФорсайта, проживающего в Мейплдерхеме, и Томаса Грэдмена, проживающего вдоме номер 159 по Фолли-Род в Хайгете (далее именуемых моимидушеприказчиками), быть исполнителями сего моего завещания идушеприказчиками по оному. Вышеназванному Сомсу Форсайту я оставляю сумму втысячу фунтов стерлингов, свободную от налога на наследство, ивышеназванному Томасу Грэдмену я оставляю сумму в пять тысяч фунтовстерлингов, свободную от налога на наследство". Сомс остановился. Старый Грэдмен наклонился вперед, судорожновцепившись пухлыми руками в свои черные толстые колени; рот его так широкоразверзся, что засверкали три золотые пломбы в зубах; глаза мигали, и двеслезы медленно катились по щекам. Сомс поспешно стал читать дальше: "Все остальное мое имущество по прилагаемой к сему описи я поручаю моимдушеприказчикам по доверию реализовать и вырученные суммы держать нахранении согласно следующим доверениям, а именно; уплатить из них все моидолги, погребальные расходы и все издержки, связанные с настоящим моимзавещанием, а оставшееся после этого сохранять под опекой для того мужскогопола прямого потомка моего отца Джолиона Форсайта от его брака с Энн Пирс,который - по кончине всех без различия пола прямых потомков вышеназванногомоего отца и от его вышеназванного брака, какие будут в живых ко временимоей смерти, - последним достигнет возраста двадцати одного года, причем явыражаю желание, чтобы мое имущество охранялось до крайних пределов,допускаемых законами Англии, в пользу такого мужского пола потомка, какуказано выше". Сомс прочитал засим подписи и заверения и, кончив, погляделна Грэдмена. Старик утирал лоб большим носовым платком, яркий цвет котороговнезапно придал всей процедуре праздничный оттенок. - Подумать только, мистер Сомс! - воскликнул он, и было ясно, чтоадвокат в нем совершенно заслонил человека. - Подумать! Сейчас у нас налицодвое грудных младенцев и несколько малолетних детей; если один из нихдоживет до восьмидесяти лет - не такая уж глубокая старость - да прибавить кэтому двадцать один год, получается сто лет; а состояние мистера Тимоти надооценить не менее как в сто пятьдесят тысяч фунтов чистоганом. Сложныепроценты при пяти годовых удваивают первоначальную сумму в четырнадцать лет.Через четырнадцать лет у нас получится триста тысяч; шестьсот тысяч черездвадцать восемь лет; миллион двести тысяч через сорок два года; два миллионачетыреста через пятьдесят шесть лет; четыре миллиона восемьсот черезсемьдесят лет; девять миллионов шестьсот тысяч через восемьдесят четырегода. Ого, через сто лет получится двадцать миллионов! И мы до этого недоживем! Это, я понимаю, завещание! Сомс сухо сказал: - Мало ли что может случиться. Значительную часть может забратьгосударство; в наши дни всего можно ждать. -...И пять в уме, - сказал про себя Грэдмен. - Я забыл, мистер Тимотипоместил все в консоли; учитывая подоходный налог, мы должны считать неболее двух процентов. Скажем для верности - восемь миллионов. Тоже неплохиеденежки! Сомс встал и вручил ему завещание. - Вы едете в Сити. Позаботьтесь об этом и сделайте все, что нужно.Поместите объявление и тому подобное; впрочем, долгов никаких нет. Когдааукцион? - На той неделе во вторник, - сказал Грэдмен. - Переждать, пока умрутте, кто жив сейчас, да прибавить еще двадцать один год - это выйдет оченьнескоро. Но я рад, что он оставил свои деньги в семье... Аукцион, устроенный, ввиду викторианского стиля мебели, не у Джобсона,собрал гораздо больше публики, чем похороны, хотя кухарка и Смизер непришли, так как Сомс вызвался сам доставить им желанное. ПрисутствовалиУинифрид, Юфимия и Фрэнси, прикатил Юстас в собственном автомобиле.Миниатюры, барбизонцев и рисунки Дж. Р, заранее купил Сомс; реликвии, неимеющие рыночной ценности, были вынесены в боковую комнату для членов семьи,на случай, если кто пожелает взять что-нибудь на память. Остальное пошло смолотка; торги обличались почти трагической вялостью. Ни один предметобстановки, ни одна картина, ни одна фарфоровая статуэтка не отвечалисовременному вкусу. Колибри осыпались, как осенние листья, как только ихвынули из шкафа, где они красовались шестьдесят лет. Сомсу больно быловидеть, как стулья, на которых сидели его тетки, рояль, на котором они почтиникогда не играли, книги, корешки которых они разглядывали, фарфор, скоторого они стирали пыль, портьеры, которые они раздвигали, коврик, которыйгрел им ноги, а главное, кровати, в которых они спали и умерли, - переходилив руки мелких торговцев и хозяев из Фулхема. Однако что можно было сделать?Скупить самому все вещи и свалить в чулан? Нет; они должны пережить судьбувсякой плоти и всякой мебели служить, пока не придут в разрушение. Но когдавыставили кушетку тети Энн и уже готовились пустить ее с молотка за тридцатьшиллингов, Сомс вдруг выкрикнул: "Пять фунтов!" Произошла большая сенсация,и кушетка досталась ему. Когда закончилась распродажа в душном аукционном зале и рассеялся поЛондону этот викторианский прах, Сомс вышел в туманный свет октябрьского дняс таким чувством, словно умер последний уют старого мира и в самом делевывешена дощечка: "Сдается в наем". На горизонте - революция; Флер вИспании; от Аннет никакой радости; и нет больше дома Тимоти наБэйсуотер-Род. В унынии, в досаде отправился Сомс в Гаупенорскую галерею.Там были выставлены акварели Джолиона Форсайта. Сомс прошел поглядеть на нихи пофыркать - это доставит ему некоторое удовольствие. От Джун к миссис ВэлДарти, от нее к Вэлу, от Вэла к Уннифрид, а от Уинифрид к Сомсу такпросочилась молва, что дом, роковой дом в РобинХилле, продается, а Ирэн едетк сыну в Британскую Колумбию или куда-то еще. На одно сумасшедшее мгновениеу Сомса мелькнула мысль: "А почему бы мне его не купить? Я предназначал егодля своей..." Но мысль тотчас была отброшена. Слишком мрачное было быторжество; слишком много связано с этим местом воспоминаний, унизительных идля него и для Флер. После всего, что случилось, Флер никогда не стала бытам жить. Нет, пусть дом достанется спокойно какому-нибудь пэру илиспекулянту. С самого начала сделался он яблоком раздора, раковиной, таящей всебе моллюска вражды; а с отъездом этой женщины он превратился в пустуюраковину. "Продается или сдается в наем". Духовным взором Сомс видел ужедоску с такою надписью, водворенную высоко над увитой плющом стеною, которуюон сам построил. Сомс прошел по первым комнатам галереи. Что и говорить, работ немало!Теперь, когда художник умер, они не кажутся такими скучными. Рисунокприятен, краски передают воздух, и чувствуется в письме что-тоиндивидуальное. "Его отец и мой отец; он и я; его ребенок и мой, - думалСомс. Так оно и пошло! А все из-за этой женщины!" Умиленный событиямипоследней недели, поддавшись грустной прелести осеннего дня. Сомс ближе, чемкогда-либо, подошел к раскрытию истины, недоступной пониманию чистокровногоФорсайта: что тело красоты проникнуто некой духовной сущностью, которуюможет полонить только преданная любовь, не думающая о себе. В конце концов кэтой истине приближала его любовь к дочери; может, эта любовь и позволилаему понять хоть отчасти, почему он упустил приз. И теперь, среди акварелейсвоего двоюродного брата, получившего то, что для него самого осталосьнедоступным, он думал о нем и о ней с удивившей его самого терпимостью. Ноне купил ни одной акварели. Собравшись выйти снова на свежий воздух и проходя мимо кассы, он - несовсем неожиданно, ибо мысль о такой возможности все время присутствовала вего сознании, - встретил входившую в галерею Ирэн. Итак, она еще не уехала иотдает прощальные визиты останкам Джолиона! Сомс подавил невольную вспышкуинстинктивных побуждений, механическую реакцию всех своих пяти чувств начары этой женщины, некогда ему принадлежавшей, и, глядя в сторону, прошелмимо нее. Но, сделав несколько шагов, не выдержал и оглянулся. В последнийраз, и - конец: огонь и мука его жизни, безумие и тоска, его единственноепоражение кончатся, когда на этот раз образ Ирэн угаснет перед его глазами;даже в таких воспоминаниях есть своя мучительная сладость. Ирэн тожеоглянулась. И вдруг она подняла затянутую в перчатку руку, губы ее чуть-чутьулыбнулись, темные глаза как будто говорили. Настала очередь Сомса неответить на улыбку и на легкое прощальное движение руки; дрожа с головы доног, вышел он на фешенебельную улицу. Он понял, что говорила ее улыбка:"Теперь, когда я ухожу навсегда, когда я недосягаема ни для тебя, ни длятвоих близких, прости меня; я тебе не желаю зла". Вот что это значило;последнее доказательство страшной правды, непонятной с точки зрениянравственности, долга, здравого смысла: отвращения этой женщины к нему,который владел ее телом, но никогда не мог причаститься ее души или сердца.Это было больно; да, больнее, чем если бы она не сдвинула маски с лица, нешевельнула бы рукой. Три дня спустя, в быстро желтеющем октябре, Сомс взял такси наХайгетское кладбище и белым лесом крестов и памятников поднялся к семейномусклепу Форсайтов. У старого кедра, над катакомбами и колумбариями, высокий, безобразный,индивидуальный, этот склеп, казалось, возглавлял систему конкуренции. Сомсприпомнил спор, в котором Суизин отстаивал предложение посадить на фасадгерб с фазаном. Предложение было отклонено в пользу скромного каменноговенка над словами: "Фамильный склеп Джолиона Форсайта, 1850 год". Склеп былв полном порядке. Все следы недавнего погребения были устранены, и трезвыйсерый камень покойно хмурился на солнце. Вся семья теперь лежала здесь,исключая жены старого Джолиона, которая, согласно договору, вернуласьпочивать в склеп своей собственной семьи, в Сэффоке; самого старогоДжолиона, лежащего в Робин-Хилле, и Сьгозен Хэймен, которую кремировали, такчто никто не скажет, где она теперь. Сомс глядел на склеп с удовольствием:массивен, не требует больших забот; и это немаловажно, ибо он знал, что,когда сам он умрет, никто не станет больше заботиться о склепе Форсайтов, аведь и ему уже скоро пора подумать о новом жилище. Может быть, у него ещедвадцать лет впереди, но никогда нельзя знать. Двадцать лет без теток идядей, с женой, о которой лучше не знать ничего, с дочкой, покинувшей дом!Сомса клонило к меланхолии и к размышлению о прошлом. Кладбище полно, говорят, именитых людей, похороненных с отменнымвкусом. Отсюда, с высоты, открывается прекрасный вид на Лондон. Аннетоднажды дала ему прочесть рассказ этого француза, Мопассана, - мрачнаякладбищенская история, где ночью поднимаются из могил мертвецы и всеблагочестивые надписи на их плитах превращаются в описания их грехов.История весьма неправдоподобная. Как насчет французов, он не знает, ноангличане довольно безобидный народ - только зубы у них и вкусыдействительно в плачевном состоянии. "Фамильный склеп Джолиона Форсайта,1850 год". Множество людей похоронили здесь с тех пор, множество английскихжизней распалось в прах и тлен! Гудение аэроплана, проплывшего под золотымиоблаками, заставило Сомса поднять глаза. Какая чудовищная экспансия за этигоды! Но в конце концов все возвращается на кладбище - к имени и дате намогильной плите. И Сомс не без гордости подумал, что ни он, ни его семьяничем не содействовали этой лихорадочной экспансии. Солидные,добропорядочные посредники, они с достоинством делали свое дело: управляли ивладели имуществами. Правда, "Гордый Досеет" в бездарный период занималсястроительством и Джолион в сомнительный период занимался живописью, нобольше никто в их семье, насколько помнил Сомс, не пачкал рук созиданиемчего бы то ни было, если не считать Вэла Дарти с его коннозаводством. Былисреди них сборщики налогов, стряпчие, юристы, купцы, издатели, бухгалтеры,директоры, агенты по продаже земель, даже военные это да! Страна расширяласвои границы независимо от них. Они же сдерживали, контролировали, защищали,забирали доходы от этого процесса, - и как подумаешь, что "Гордый Досеет"вступил в жизнь, почти ничего не имея, а его прямые потомки по оценкеГрэдмена уже имеют что-то около полутора миллионов, то жаловаться, право, неприходится! Тем не менее Сомсу казалось иногда, что его семья расстрелялавсе свои заряды, что ее собственнический инстинкт выдыхается. Форсайтычетвертого поколения как будто уже неспособны зарабатывать деньги: силуходят в искусство, в литературу, в сельское хозяйство или в армию; а то ипросто проживают наследство - нет у них ни хватки, ни напора. Если непринять мер, им грозит вымирание. Он отвернулся от склепа и подставил лицо ветру. Воздух здесь на холмебыл бы восхитителен, если бы только нервам не чудился в нем запах тления.Сомс раздраженно глядел на кресты и урны, на ангелов, на иммортели, нацветы, безвкусные или увядшие, и вдруг заметил место, настолько отличное отвсего прочего здесь, что решил пройти необходимые для этого несколько шагови посмотреть поближе. Спокойный уголок: массивный, необычной формы крест изсерого нетесаного гранита, и четыре темных тиса на страже. Вокруг не былотесно от других могил, так как позади лежал небольшой обнесенный решеткойсадик, а впереди стояла тронутая позолотой береза. Этот оазис в пустынетрафаретных могил затронул эстетическую струну в душе Сомса, и он сел там насолнце. Сквозь трепетные листья золотой березы он смотрел на Лондон иотдавался волнам воспоминаний. Он думал об Ирэн на Монпелье-сквер, когдаволосы ее были ржаво-золотыми, когда ее белые плечи принадлежали ему, -Ирэн, награда его любовной страсти, не дающаяся в руки собственника. Виделтело Босини в белой мертвецкой, Ирэн на диване, глядевшую в пространствоглазами умирающей птицы. Видел ее снова перед маленькой зеленой Ниобееи вБулонском лесу опять она его отвергла! Воображение перенесло его наполноводную реку в ноябрьский день, когда родилась Флер, к мертвым листьям,плывущим по зеленоватой воде, змееголовым водорослям, что вечно покачиваютсяи шипят на привязи, извивающиеся, слепые. Повело дальше, к окну, открытому вхолодную звездную ночь над Хайд-парком, в комнату, где лежал мертвым егоотец. Переметнулось к той картине "Города будущего", к первой встрече тогомальчика и Флер; к синеватому дымку сигары Проспера Профона и к Флер,указывающей вниз, в окно - "рыщет"! К стадиону Лорда, где Ирэн сидела натрибуне рядом с тем, умершим. К ней и ее сыну в РобинХилле. К дивану, вуголок которого забилась Флер; к ее губам, поцеловавшим его Щеку, к еепрощальному "папочка!" И вдруг он опять увидел облитую лайкой руку Ирэн:машет ему напоследок в знак отпущения. Долго сидел он там, вспоминая свой жизненный путь, неизменнонаправляемый собственническим инстинктом, и даже память о неудачах согревалаего. "Сдается в наем" форсайтский век, форсайтский образ жизни, когдачеловек был неоспоримым и бесконтрольным владельцем своей души, своихдоходов и своей жены. А теперь государство посягает на его доходы, его женасама над собой хозяйка, а кто владеет его душой - одному богу известно.Сдается в архив здоровая и простая вера! Врываются клокочущие волны новой смены, возвещая новые формы, но этонаступит лишь тогда, когда разрушительный их разлив пойдет на убыль послеполоводья. Сомс, сидя здесь, подсознательно ощущал их, но мысли его былиупрямо обращены к прошлому - так мог бы всадник мчаться в бурную ночь,повернувшись лицом к хвосту несущегося вскачь коня. Через викторианскиеплотины перекатывались волны, захлестывая собственность, нравы и старыеформы искусства. Волны оставляли на губах соленый привкус, словно привкускрови, подступая к подножию Хайгетского холма, где покоился в могилах векВиктории. И сидя здесь, высоко, в этом обособленном уголке, подобныйсимволической статуе Обеспечения, Сомс отказывался слышать их неугомонныйприбой. Он инстинктивно не боролся с ними: в нем было слишком многопримитивной мудрости того животного, которому имя - Человек-Собственник.Волны угомонятся, когда у них пройдет приступ перемежающейся лихорадкиэкспроприации и разрушения, - насытившись ниспровержением чужого творчестваи имущества, они опадут и войдут в берега, и возникнет новое строительствона основе инстинкта, который старше лихорадки изменения, - на инстинктедомашнего очага. "Je m'en fiche", - сказал бы Проспер Профон. Сомс не говорил: "Je m'enfiche" - это по-французски, и чем меньше думать о бельгийце, тем лучше, но вглубине души он знал, что перемена означает лишь промежуточный период смертимежду двумя формами жизни, необходимое разрушение для расчистки места подновую собственность. Что в том, что вывешена доска и уютное гнездо сдается внаем? Придут другие, и в один прекрасный день кто-нибудь приберет его крукам. И лишь одно действительно смущало Сомса, когда он сидел у могилы:нывшая в сердце тоска - оттого, что солнце колдовскими чарами зажгло еголицо, и облака, и золотую листву березы, оттого, что ветер так ласковошумит, и зелень тиса так темна, и так бледен серп месяца в небе. Сколько бы он ни желал, сколько бы к ней ни тянулся - не будет он еювладеть, красотой и любовью мира!