I. Дух старого Джолиона

Двойственное побуждение заставило Джолиона сказать в то утро своейжене: "Поедем на стадион!" "Срочно требуется"... что-нибудь, чем можно заглушить тревогу, котораяне оставляла его и Ирэн в течение шестидесяти часов с той минуты, как Джонпривез Флер в Робин-Хилл. И требуется что-нибудь, чтобы утолить терзанияпамяти у человека, знающего, что любой день может положить им конец! Пятьдесят восемь лет назад Джолион поступил в Итон, потому что старомуДжолиону заблагорассудилось "приобщить его к лику образованных людей" свозможно большими издержками. Из года в год он ездил на стадион Лорда сотцом, чья юность, в двадцатых годах прошлого века, протекала без шлифовкина крикетном поле. Старый Джолион, не смущаясь, говорил о крикете языкомпрофана: "полмяча", "три четверти мяча", "попал в середку", "подшиб", имолодой Джолион в простодушном снобизме молодости трепетал, как бы кто неподслушал его родителя! Только в высоком деле крикета ему и приходилосьтрепетать - отец всегда казался ему идеалом. Старый Джолион не получилутонченного образования, но врожденная взыскательность и уравновешенностьспасали его от срывов в вульгарность. Как приятно было после этих цилиндров,воя, изнурительной жары прокатиться домой с отцом в кабриолете, принятьванну, переодеться и поехать в клуб "Разлад", где подадут на обед салаку,котлеты и яблочный пирог, а из клуба отправиться вместе в оперу или в театр- два щеголя, молодой и старый, в светло-лиловых лайковых перчатках. А ввоскресенье, когда матч закончится и цилиндр получит долгожданную отставку,поехать в нарядном экипаже в ресторан "Корона и скипетр" и к террасе надТемзой - золотые шестидесятые годы, когда мир был прост, денди блистательны,демократия еще не родилась и романы Уайта Мелвила [27] выходили один задругим. Явилось новое поколение, с его сыном Джолли, носившим в петлице василекХэрроу, - старому Джолиону заблагорассудилось, чтобы внук его "приобщился" счуть-чуть меньшими издержками, - и снова Джолион в день матча томился отжары и наблюдал игру страстей и возвращался к прохладе и клубничным грядкамРобин Хилла, а после обеда играл на бильярде, причем его мальчик отчаянно"мазал" и старался казаться скучающим и взрослым. Эти два дня в году они ссыном оставались одни во всем мире, с глазу на глаз, - а демократия толькочто народилась! Итак, Джолион откопал серый цилиндр, взял у Ирэн клочок голубой ленты ипомаленьку, полегоньку, в автомобиле, на поезде и в такси добрался достадиона. Там, сидя рядом с Ирэн, одетой в зеленоватое платье с узкимичерными кантами, он наблюдал за игрой и чувствовал, как шевелится в нембылое, волнение. Но мимо прошел Сомс, и день был испорчен. Лицо Ирэн исказилось, онасжала губы. Не стоило сидеть здесь и ждать, что вот-вот встанут перед нимСомс или его дочь, точно цифры бесконечной дроби. Он сказал: - Не довольно ли, милая? Поедем, если хочешь, домой! К вечеру Джолион почувствовал полный упадок сил. Не желая, чтобы Ирэнвидела его в таком состоянии, он подождал, когда она села за рояль, и тихоудалился в свой кабинет. Он распахнул высокое окно - чтобы не было душно,распахнул двери - чтобы слышать волны ее музыки, и, усевшись в старом креслесвоего отца, прислонив голову к потертому коричневому сафьяну, сомкнулглаза. Как то место из сонаты Цезаря Франка, была его жизнь с Ирэн -божественная третья тема. И вдруг теперь эта история с Джоном - сквернаяистория! В полузабытьи, на грани сознания, он едва отдавал себе отчет, наявуили во сне слышит он запах сигары и видит во мраке, перед закрытыми глазами,своего отца. Образ возникал, уходил и опять возникал: ему казалось, что вэтом кресле, где сейчас сидит он сам, видит он отца; видит, как старыйДжолион, в черном сюртуке, закинул ногу на ногу и покачивает между большим иуказательным пальцами очки; видит длинные белые усы и запавшие глаза, чтосмотрят из-под купола лба и, кажется, ищут его собственные глаза и говорят:"Ты уклоняешься, Джо? Тебе решать, не ей. Она только женщина!" Ах, как онузнавал своего отца в этой фразе! Как всплывал вместе с нею весьвикторианский век! А он отвечает: "Нет, я струсил, не решился нанести ударей, и Джону, и себе. У меня слабое сердце. Я струсил". Но старые глаза(насколько они старше, насколько они моложе его собственных глаз!) повторяютнастойчиво: "Твоя жена; твой сын; твое прошлое. Смелее, мой мальчик!" Былали то весть от Духа блуждающего? Или только голос отца, продолжающего жить всыне? Снова послышался запах сигары - от старого продымленного сафьяна. Нет!Он не станет уклоняться! Он напишет Джону, изложит все как есть - черным побелому! И вдруг ему трудно стало дышать, что-то стянуло горло, и сердце какбудто взбухло в груди. - Он встал и вышел на воздух. Звезды были необычайноярки. Он прошел по террасе вокруг дома, пока не поравнялся с окном гостиной,откуда мог видеть Ирэн за роялем; свет лампы падал на ее словно напудренныеволосы; она ушла в себя; темные глаза глядели в пространство; руки празднолежали на клавишах. Джолион увидел, как она подняла эти руки и стиснула ихна груди. "О Джоне! - подумал он. - Все о Джоне! Я для нее перестаюсуществовать - это так естественно!" Стараясь остаться незамеченным, он повернул назад. На следующий день, дурно проспав ночь, он сел за свою работу. Он писал,писал с Прудом, черкал и снова писал. "Мой дорогой мальчик! Ты достаточно взрослый, чтобы понять, как трудно родителям открыватьсяперед своими детьми. В особенности если они, как твоя мать и твой отец(впрочем, для меня она всегда останется молодой), все свое сердце отдалитому, перед кем должны исповедаться. Не могу сказать, чтобы мы сознавалисебя грешниками - в жизни у людей редко бывает такое сознание, - нобольшинство людей сказало бы, что мы согрешили; во всяком случае, нашеповедение, праведное или неправедное, обратилось против нас. Правдазаключается в том, дорогой мой, что у нас обоих есть прошлое, и теперьпередо мной стоит задача поведать о нем тебе, потому что оно должно печальнои глубоко отразиться на твоем будущем. Много, очень много лет назад - в 1883году, когда ей было только двадцать лет, - твоя мать имела несчастье,большое, непоправимое несчастье вступить в неудачный брак не со мною. Джон.Оставшись после смерти отца без денег, но зато с мачехой, близкойродственницей Иезавели [28], - она была очень несчастна дома. И вышла оназамуж за моего двоюродного брата, Сомса Форсайта - отца Флер. Он еедомогался очень упорно и - надо отдать ему справедливость сильно ее любил.Не прошло и недели, как она поняла свою ошибку. Не на нем лежала вина;виновато было ее неведение - ее злое счастье". До сих пор Джолион сохранял некоторое подобие иронии, но дальше темазахватила его и увлекла. "Джон, я хочу объяснить тебе, если смогу (а это очень трудно), почемутак легко происходят такого рода несчастные браки. Ты скажешь, конечно:"Если она не любила его по-настоящему, как она могла стать его женой?" Тыбыл бы прав, если бы не одно, очень печальное обстоятельство. От этойпервоначальной ошибки произошли все последующие неурядицы, горе, трагедия, ипотому я попытаюсь разъяснить ее тебе. Понимаешь ли, Джон, в те дни, да и посей день (право, я не вижу, несмотря на все разговоры о просвещении, как этоможет быть иначе), большинство девушек выходит замуж, ничего не зная ополовой стороне жизни. Даже если они знают, в чем она заключается, они этогоне испытали. В этом все дело. Все различие и вся трудность - в отсутствиидействительного опыта, так как знание с чужих, слов ничему не поможет. Оченьчасто - и так было с твоею матерью девушка, вступая в брак, не знает и неможет знать наверное, любит ли она своего будущего мужа, или нет; не знает,пока ей этого не раскроет то физическое сближение, которое составляетреальную сущность брака. Во многих, может быть, в большинстве сомнительныхслучаев физическое сближение служит как бы цементом, скрепляющим взаимнуюпривязанность. Но бывают и другие случаи - как с твоей матерью, - когда оноразоблачает ошибку и ведет к разрушению всякого влечения, если оно и было.Нет ничего трагичнее в жизни женщины, чем открыть эту истину, которая скаждым днем, с каждой ночью становится все очевиднее. Люди косного ума исердца способны смеяться над подобной ошибкой и говорить: "Не из чегоподымать шум!" Люди узкого ума, самодовольные праведники, умеющие судить очужой жизни только по своей собственной, выносят суровый приговор женщине,допустившей эту трагическую ошибку, приговор к пожизненной каторге, которуюона сама себе уготовила. Ты слыхал выражение: "Где постелила, там и спи!"Грубая и жестокая поговорка, совершенно недостойная джентльмена в лучшемсмысле этого слова; более сильного осуждения я не мог бы высказать. Яникогда не был тем, что называется нравственным человеком, однако я ниединым словом не хочу навести тебя, дорогой, на мысль, что можно относитьсяс легкостью к узам и обязательствам, какие человек берет на себя, вступая вбрак. Боже упаси! Но по опыту всей моей прожитой жизни я утверждаю, что те,кто осуждает жертву подобной трагической ошибки, осуждает и не протягиваетей руку помощи, - те бесчеловечны, или, вернее, были бы бесчеловечны, еслибы понимали, что делают. Но они не понимают! Ну их совсем! Я предаю иханафеме, как, несомненно, и они предают анафеме меня. Мне пришлось сказатьтебе все это, потому что я собираюсь отдать на твой суд твою мать, а тыочень молод и лишен жизненного опыта. Итак, продолжаю свой рассказ. Послетрехлетних усилий преодолеть свою антипатию - свое отвращение, сказал бы я,и это слово не было бы слишком сильным, потому что при таких обстоятельствахантипатия быстро переходит в отвращение, - после трехлетней пытки, Джон! -потому что для такого существа, как твоя мать, для женщины, влюбленной вкрасоту, это было пыткой - она встретила молодого человека, который ееполюбил. Он был архитектором, строил тот самый дом, где мы живем теперь,строил для нее и для отца Флер, новую тюрьму для нее вместо той, где еедержали в Лондоне. Может быть, это сыграло известную роль в том, чтослучилось дальше. Но только и она полюбила его. Знаю, мне нет нуждыобъяснять тебе, что нельзя выбрать заранее, кого полюбишь. Это находит начеловека. И вот нашло! Я представляю себе, хоть она никогда не рассказываламного об этом, ту борьбу, которая в ней тогда происходила, потому что, Джон,твоя мать была строго воспитана и не отличалась легкостью взглядов - отнюдьнет. Однако то было всеподавляющее чувство, и оно дозрело до того, что ониполюбили на деле, как любили в мыслях. И тут произошла страшная трагедия. Ядолжен рассказать тебе о ней, потому что иначе ты никогда не поймешь тойситуации, в которой тебе предстоит разобраться; Человек, за которого вышлатвоя мать, - Сомс Форсайт, отец Флер, - однажды ночью, в самый разгар еестрасти к тому молодому человеку, насильственно осуществил над нею своисупружеские права. На следующий день она встретилась со своим любовником ирассказала ему об этом. Совершил ли он самоубийство или же в подавленномсостоянии случайно попал под омнибус, мы так и не узнали; но так или иначе -он погиб. Подумай, что пережила твоя мать, когда услышала в тот вечер о его,смерти, Мне случилось увидеть ее тогда. Твой, дедушка послал меня помочь,ей, если будет можно. Я ее видел лишь мельком - ее муж захлопнул передо мноюдверь. Но я никогда не забывал ее лица, я и теперь вижу его перед собою...Тогда я; не был в нее влюблен (это пришло двенадцать лет спустя), но ядолгое время помнил ее лицо. Мой дорогой мальчик, нелегко мне так писать. Ноты видишь, я должен. Твоя мать предана тебе всецело, полна одним тобою. Я нехочу писать со злобой о Сомсе Форсайте. Я без злобы думаю о нем. Мне давно уже только жаль его. Может быть, мне и тогда было его жаль. По суждениюсвета, она была преступницей, он был прав. Он любил ее по-своему. Она былаего собственностью, Таковы его воззрения на жизнь, на человеческие чувства,на сердце - собственность! Не его вина - таким он родился. Для меня подобныевоззрения всегда были отвратительны - таким я родился! Насколько я знаютебя, я чувствую, что и для тебя они должны быть отвратительны. Позволь мнепродолжать мой рассказ. Твоя мать в ту же ночь бежала из его дома;двенадцать лет она тихо прожила одна, удалившись от людей, пока в тысячавосемьсот девяносто девятом году ее муж - он еще был, понимаешь, ее мужем,потому что не старался с нею развестись, а она, конечно, не имела праватребовать развода, - пока муж ее не сообразил, по-видимому, что ему нехватает детей; он начал длительную осаду, чтобы принудить ее вернуться кнему и дать ему ребенка. Я был тогда ее попечителем по завещанию твоегодедушки и наблюдал, как все это происходило. Наблюдая, я полюбил ее искреннои преданно. Он настаивал все упорнее, пока однажды она не пришла ко мне и непопросила меня взять ее под защиту. Чтобы принудить нас к разлуке, ее муж,которого осведомляли о каждом ее шаге, затеял бракоразводный процесс; или,может быть, он в самом деле хотел развода, не знаю. Но, так или иначе, нашиимена были соединены публично. И это склонило нас к решению соединиться наделе. Она получила развод, вышла замуж за меня, и родился ты. Мы жили вневозмутимом счастье - я по крайней мере был счастлив, и, думаю, мать твоятоже. Сомс вскоре после развода тоже женился, и родилась Флер. Таково нашепрошлое, Джон; Я рассказал его тебе, потому что возникшая у тебя, как мывидим, склонность к дочери этого человека слепо ведет тебя к полномуразрушению счастья твоей матери, если не твоего собственного. О себе я нехочу говорить, так как, учитывая мой возраст, трудно предположить, что я ещедолго буду попирать землю, да и страдания мои были бы только страданиями затвою мать и за тебя. Но я стремлюсь, чтобы ты понял одно: что подобноечувство ужаса и отвращения нельзя похоронить или забыть. Это чувство живо вней по сей день. Не далее как вчера на стадионе Лорда мы встретили случайноСомса Форсайта. Если бы ты видел в ту минуту лицо твоей матери, оно убедилобы тебя. Мысль, что ты можешь жениться на его дочери, преследует еекошмаром, Джон. Я ничего не имею против Флер, кроме того, что она его дочь.Но твои дети, если ты женишься на ней, будут не только внуками твоей матери,они будут в той же мере внуками Сомса, человека, который когда-то обладалтвоею матерью, как может мужчина обладать рабыней. Подумай, что это значит.Вступая в такой брак, ты переходишь в тот лагерь, где твою мать держали взаключении, где она изнывала. Ты стоишь на пороге жизни, ты только двамесяца знаком с этой девушкой, и какой глубокой ни представляется тебе Твоя любовь к ней, я обращаюсь к тебе с призывом пресечь эту любовьнемедленно. Не отравляй твоей матери мукой и унижением остаток ее жизни. Мнеона всегда будет казаться молодой, но ей пятьдесят семь лет. Кроме насдвоих, у нее нет никого на земле. Скоро у нее останешься ты один. Соберись сдухом, Джон, и пресеки: не воздвигай между собой и матерью этой преграды. Неразбивай ее сердца! Благословляю тебя, дорогой мой мальчик, и - еще раз -прости мне боль, которую принесет тебе это письмо; мы пробовали избавитьтебя от нее, но Испания, видно, не помогла. Неизменно любящий тебя отец Джолион Форсайт". Кончив свою исповедь, Джолион сидел, склонив сухую щеку на ладонь, иперечитывал написанное. Тут были вещи, которые причиняли ему такоестрадание, когда он представлял себе, как Джон будет читать их, что он едване разорвал письмо. Рассказывать такие вещи юноше, да еще родному сыну,рассказывать их о своей жене и о матери этого юноши казалось ужасным для егосдержанной форсайтской души. Однако, не рассказав их, как заставить Джонапонять действительность, увидеть глубокую расщелину, неизгладимый шрам? Безних как оправдать перед юношей, что душат его любовь? Тогда уж лучше вовсеничего не писать! Он сложил исповедь и сунул ее в карман. Была - слава богу! - суббота;до завтрашнего вечера он мог еще подумать; ведь если даже послать письмосейчас же, Джон его получит не раньше понедельника. Джолион чувствовалстранное облегчение от этой отсрочки и от того, что, посланное или нет,письмо написано. В розарии, разбитом на месте, где раньше были заросли папоротника, онвидел Ирэн с садовыми ножницами и корзиной на руке. Она, казалось ему,никогда не оставалась праздной, и теперь, когда он сам проводил впраздности, почти все свое время, он ей завидовал. Он сошел к ней в сад. Онаподняла руку в запачканной перчатке и улыбнулась. Кружевная косынка,завязанная под подбородком, прикрывала ее волосы, и продолговатое лицо стемными еще бровями казалось совсем молодым. - Мошкара в этом году очень назойлива, а между тем прохладно. У тебяусталый вид, Джолион. Джолион вынул из кармана исповедь. - Я написал вот это. Тебе, я думаю, следует прочесть. - Письмо Джону? Ее лицо изменилось, как-то осунулось и подурнело. - Да. Тайна раскрыта. Он дал ей письмо и отошел в чащу розовых кустов. Потом, видя, что онадочитала и стоит неподвижно с исписанными листами в опущенной руке, сноваподошел к ней. - Ну как? - Чудесно изложено. Мне думается, лучше и нельзя было бы изложить.Благодарю, дорогой. - Ты ничего не хотела бы вычеркнуть? Она покачала головой. - Нет; чтобы понять, он должен знать все. - Так же думал и я, и все-таки - претит мне это! У него было такое чувство, точно ему это претит сильнее, чем ей. Емулегче было говорить о вопросах пола с женщиной, чем с мужчиной; к тому жеона всегда была естественной, искренней, в ней не было, как в нем, глубокойфорсайтской скрытности. - Не знаю, поймет ли он даже теперь, Джолион? Он так молод; ифизическая сторона его отталкивает. - Это он унаследовал от моего отца: тот относился ко всему такомубрезгливо, как девушка. Не лучше ли написать заново и просто сказать ему,что ты ненавидела Сомса? Ирэн покачала головой. - Ненависть - только слово. Оно ничего не передает. Нет, лучше так, как написано. - Хорошо. Завтра письмо уйдет. Она подняла к нему лицо, и перед множеством увитых цветами оконбольшого дома он поцеловал ее.