I. ВСТРЕЧА

Двенадцатого мая 1920 года Сомс Форсайт вышел из подъезда своейгостиницы, Найтсбридж-отеля, с намеренном посетить выставку в картиннойгалерее на Корк-стрит и заглянуть в будущее. Он шел пешком, Со времени войныон, по мере возможности, - избегал такси, Шоферы, на его взгляд, былиотъявленные невежи, хотя теперь, когда война закончилась и предложение трудаснова начало превышать спрос, они становились почтительней согласно законамчеловеческой природы. Но Сомс им так и не простил: в глубине души онотождествлял их с мрачными тенями прошлого, а ныне Смутно, как всепредставители его класса, - с революцией. Сильные волнения, перенесенные имво время войны, и еще более сильные волнения, коим подвергло - егозаключение мира, не прошли без психологических последствий для его упрямойнатуры. Он столько раз в мыслях переживал разорение, что перестал верить вего реальную возможность. Чего же еще ждать, если и так приходится платитьчетыре тысячи в год подоходного и чрезвычайного налога! Состояние в четвертьмиллиона, обремененное только женой и единственной дочерью и разнообразнообеспеченное, представляло существенную гарантию даже против такого"нелепого новшества", как налог на капитал. Что же касается конфискациивоенных прибылей, то ей Сомс всецело сочувствовал - сам он таковых не имел."Прощелыги! Так им и надо", говорил он о тех, кто нажился на войне. Накартины между тем цены даже поднялись, и с начала войны дела с коллекциейшли у него все лучше и лучше. Налеты цеппелинов также подействовалиблаготворно на человека, по природе осторожного, и укрепили и без тогоупорный характер. Возможность в любую минуту взлететь на воздух приучалаотноситься более спокойно к взрывам небольших снарядов в виде всяческихобложений и налогов, а привычка ругать немцев за бессовестность естественноперерождалась в привычку ругать тредюнионы - если не открыто, то в тайникахдуши. Он шел пешком. Торопиться было некуда, так как они условились с Флервстретиться в галерее в четыре, а сейчас было только половина третьего.Ходить пешком Сомс считал для себя полезным - у него пошаливала печень, да инервы слегка развинтились. Жена его, когда они жили в городе, никогда несидела дома, а дочь была прямо неуловима и целый день "носилась по разнымместам", легкомысленная, как большинство молодых девушек послевоеннойформации. Впрочем, уже и то хорошо, что по своему возрасту она не моглапринять участие в войне. Из этого не следует, что Сомс не поддерживал войнывсей душой с первых ее дней, но между такою поддержкой и личным,непосредственным участием в войне родной дочери и жены зияла пропасть,созданная его старозаветным отвращением к экстравагантным проявлениямчувств. Так, например, он решительно воспротивился желанию прелестной Аннет(в четырнадцатом году ей было только тридцать четыре года) поехать воФранцию, на свою "chere patrie" [1], как она выражалась теперь под влияниемвойны, и ухаживать там за своими braves poilus. [2] Губить здоровье, портитьвнешность! Да какая она, в самом деле, сестра милосердия! Сомс наложил своеveto: пусть дома шьет на них или вяжет. Аннет не поехала, но с этого временичто-то в ней изменилось. Ее неприятная наклонность смеяться над ним - неоткрыто, а как-то по-своему, постоянно подтрунивая, - заметно возросла. Вотношении Флер война разрешила трудный вопрос - отдать ли девочку в школуили нет. Лучше было отдалить его от воинствующего патриотизма матери, отвоздушных налетов и от стремлений к экстравагантным поступкам; поэтому Сомспоместил ее в пансион, настолько далеко на западе страны, насколько это, поего представлениям, было совместимо с хорошим тоном, и отчаянно по нейскучал. Флер! Он отнюдь не сожалел об иностранном имени, которым внезапно,при ее рождении, решил окрестить дочь, хоть это и было явной уступкойФранции. Флер! Красивое имя - красивая девушка! Но неспокойная, слишкомнеспокойная, и своенравная! Сознает свою власть над отцом! Сомс частораздумывал о том, какую он делает ошибку, что так трясется над дочерью.Старческая слабость! Шестьдесят пять! Да, он старится; но годы не оченьдавали себя знать, так как, на его счастье, несмотря на молодость и красотуАннет, второй брак не пробудил в нем горячих чувств. Сомс знал в жизни лишьодну подлинную страсть - к своей первой жене, к Ирэн. Да! А тот бездельник,его двоюродный братец Джолион, которому она досталась, совсем, говорят,одряхлел. Не удивительно - в семьдесят два года, после двадцати лет третьегобрака. Сомс на минуту остановился, прислонясь к решетке Роттен-Роу. Самоеподобающее место для воспоминаний - на полпути между домом на Парк-Лейн,который видел его рождение и смерть его родителей, и маленьким домиком наМонпелье-сквер, где тридцать пять лет назад он вкусил радости первого брака.Теперь, после двадцати лет второго брака, та старая трагедия казалась Сомсудругой жизнью, которая закончилась, когда вместо ожидаемого сына родиласьФлер. Сомс давно перестал жалеть, хотя бы смутно, о нерожденном сыне. Флерцеликом заполнила его сердце. В конце концов дочь носит его имя, и он совсемне жаждет, чтобы она его переменила. В самом деле, если он и думал иногда оподобном несчастье, оно умерялось смутным сознанием, что он может сделатьсвою дочь достаточно богатой, чтобы имя ее перевесило и, может быть, дажепоглотило имя того счастливца, который женится на ней, - почему бы и нет,раз женщина в наши дни, по-видимому, сравнялась с мужчиной? И Сомс, втайнеубежденный в неизменном превосходстве своего пола, крепко провел вогнутойладонью по лицу и дал ей успокоиться на подбородке. Благодаря привычке квоздержанию он не разжирел и не обрюзг; нос у него был белый и тонкий; седыеусы были коротко подстрижены; глаза не нуждались в стеклах. Легкий наклонголовы умерял излишнюю высоту лба, создаваемую отступившими на висках седымиволосами. Не много перемен произвело время в этом "самом богатеньком" измладших Форсайтов, как выразился бы последний из старшего поколения, ТимотиФорсайт, которому шел теперь сто первый год. Тень платанов падала на его простую фетровую шляпу. Сомс дал отставкуцилиндру - в наши дни не стоит афишировать свое богатство. Платаны! Мыслькруто перенесла его в Мадрид - к последней пасхе перед войной, когда он,сомневаясь, купить ли Гойю или нет, предпринял путешествие с целью изучитьхудожника на его родине. Гойя произвел на него впечатление - первоклассныйхудожник, подлинный гений! Как ни высоко ценят сейчас этого мастера, решилон, его станут ценить еще выше, прежде чем окончательно сдадут в архив.Новое увлечение Гойей будет сильнее первого; о, несомненно! И Сомс купилкартину. В ту поездку он, вопреки своему обычаю, заказал также копию сфрески "La Vendimia" [3]; на ней была изображена подбоченившаяся девушка,которая напоминала ему дочь. Полотно висело теперь в его галерее вМейплдерхеме и выглядело довольно убого - Гойю не скопируешь. Однако вотсутствие дочери Сомс часто заглядывался на картину, плененный неуловимымсходством - в легкой, прямой и стройной фигуре, в широком просвете междуизогнутыми дугою бровями, в затаенном пламени темных глаз. Странно, что уФлер темные глаза, когда у него самого глаза серые - у истого Форсайта неможет быть карих глаз, - а у матери голубые! Но, правда, у ее бабушки Ламотглаза темные, как патока. Он пошел дальше в направлении к "Углу" Хайд-парка. Ярче всегопроизошедшая в Англии перемена отразилась на Ропен-Роу. Родившись в двухшагах отсюда. Сомс помнил Роу с 1860 года. Сюда приводили его ребенком, ион, выглядывая из-за кринолинов, глазел на всадников с бакенбардами в тугихлосинах - как скакали они мимо, рисуясь своей кавалерийской посадкой, какснимали учтиво белые с выгнутыми полями цилиндры; самый воздух дышалдосугом; колченогий человечек в длинном красном жилете вечно терся средимодников, держа на сворках несколько собак и все набиваясь продать одну изних его матери: болонки кинг-чарлз, итальянские борзые, питавшие явноепристрастие к ее кринолину, - их теперь не увидишь нигде. Не увидишь ничегоизысканного: сидит унылыми рядами рабочий люд, и не на что ему поглядеть,разве что проедет, сидя помужски, краснощекая толстушка в котелке илипроскачет житель дальней колонии на невзрачной лошаденке, взятой напрокат;трусят на приземистых пони маленькие девочки, катаются для моциона старичкида пронесется изредка ординарец, проезжая крупного, резвого скакуна; ничистокровных жеребцов, ни грумов, ни поклонов, ни шарканья ножкой, нипересудов - ничего; только деревья остались те же безразличные к сменепоколений и к упадку рода человеческого. Вот она, демократическая Англия -всклокоченная, торопливая, шумная и, видимо, с обрубленной верхушкой. Сомспочувствовал, как у него в груди зашевелилась какая-то брезгливость.Замкнутая твердыня чинности и лоска невозвратно канула в вечность. Богатствоосталось - о да! Он и сам богаче, чем был когда-либо его отец; но манеры, новкус и достоинство - этого больше нет: все смешалось в толчее громадной,безобразной, пропахшей бензином галерки. То здесь, то там промелькнутмаленькие затертые оазисы учтивости и хорошего тона, единичные и жалкие -chetifs [4], как сказала бы Аннет; но ничего прочного и цельного, что моглобы порадовать глаз. И в эту мешанину дурных манер и распущенных нравовброшена его дочь - цветок его жизни! А если заберут в свои руки властьлейбористы - неужели это им удастся? - вот когда наступит самое худшее! Он прошел под аркой, с которой сняли наконец - слава богу - уродливыйземлисто-серый прожектор - "Навели бы лучше прожекторы на дорогу, по которойвсе они идут, - подумал он, - осветили бы свою пресловутую демократию", - ион направил стопы свои по Пикадилли, минуя клуб за клубом. В фонаре"Айсиума" сидит, несомненно, Джордж Форсайт. Джордж так раздобрел, чтопроводит в клубе почти все свое время - некий недвижный, насмешливый,сардонический глаз, наблюдающий падение людей и нравов. И Сомс ускорил шаг,так как чувствовал себя всегда неловко под взглядами своего двоюродногобрата. Джордж, как он слышал, в разгар войны написал воззвание за подписью"Патриот", в котором жаловался на истерию правительства, снижающего рационовса скаковым лошадям. Да, вот он сидит, высокий, грузный, элегантный, чистовыбритый, со слегка поредевшими гладкими волосами, от которых неизменнопахнет превосходным одеколоном, и держит в руке неизменный розовый листокспортивной газеты. Джордж не меняется! И, может быть, в первый раз у Сомсазабилось под жилетом теплое чувство к этому пересмешнику. Его дородность,его безукоризненный пробор, тяжелый взгляд его бычьих глаз являлисьгарантией, что старый порядок не так-то легко свалить. Он увидел, что Джорджпригласительно машет ему розовым листком - верно, хочет справиться насчетсвоих денег. Его капитал все еще находился под опекой Сомса: вступивкомпаньоном-пайщиком в юридическую контору двадцать лет назад, в тотмучительный период своей жизни, когда он разводился с Ирэн, Сомс как-тонезаметно для других и для себя удержал за собой управление всеми денежнымиделами Форсайтов. После минутного колебания он кивнул Джорджу и вошел в клуб. Со временисмерти в Париже его зятя Монтегью Дарти - смерти, которую каждый объяснялпо-своему, соглашаясь лишь в одном, что это не самоубийство, "АйсиумКлуб"казался Сомсу более приличным, чем раньше. Джордж тоже, как ему былоизвестно, успел "перебеситься", растратил свой прежний пыл и окончательноотдался чревоугодию, выбирая лишь самые изысканные блюда, чтобы дальше неполнеть, да сохранил, по его собственным словам, "только двух-трех старыхкляч, дабы не утратить окончательно интереса к жизни". Итак. Сомс подсел ксвоему двоюродному брату у столика в фонаре, не испытывая, как в былыевремена, стеснительного чувства, что он совершает нескромность. Джорджпротянул ему холеную руку. - Мы с тобой давно не виделись, с начала войны. Как поживает твоя жена? - Благодарю, - холодно ответил Сомс, - недурно. Скрытая усмешка покривила на мгновение мясистое лицо Джорджа иплотоядно притаилась в глазу. - Этот бельгиец Профон, - сказал он, - прошел у нас в члены клуба.Подозрительный субъект. - Н-да, - пробурчал Сомс. - О чем ты хотел со мной поговорить? - О старом Тимоти; он может каждую минуту сорваться с крючка. Завещаниеон, наверно, составил? - Да. - Так вот, тебе или кому-нибудь из нас следовало бы его навеститькак-никак последний из старой гвардии; ведь ему стукнуло сто. Он, говорят,совсем превратился в мумию. Где вы думаете его похоронить? Он заслужилпирамиду. Сомс покачал головой. - Похороним его в Хайгете, в фамильном склепе. - Правильно. Наши дорогие старушки соскучились там по нему. Говорят, онеще проявляет интерес к еде. Он, знаешь ли, может долго протянуть. Намничего не причитается за наших стариков? Десять старых Форсайтов жили всреднем по восемьдесят восемь лет. Я высчитал. Государство должно бы выдатьза них премию - приравнять их к тройням. - Это все? - спросил Сомс. - А то мне пора идти. "Филин ты этакий", - ответили, казалось, глаза Джорджа. - Да, все. Загляни к старичку в мавзолей - вдруг захочетпопророчествовать, - усмешка замерла в обильных рытвинах на его лице. Ондобавил: Неужели вы, адвокаты, еще не изобрели способа отлынивать отподоходного налога, будь он трижды проклят! Он дьявольски бьет понаследственной ренте. Я привык получать две с половиной тысячи в год, атеперь мне оставили какие-то нищенские полторы тысячи, а жизнь вздорожалавдвое. - Эге! - промычал Сомс. - Скачки становятся не по карману? Насмешливо-оборонительная улыбка пробежала по лицу Джорджа. - Да, - сказал он, - я так воспитан, чтобы ничего не делать, и воттеперь, на склоне лет моих, нищаю с каждым днем. Эти лейбористы намереныдрать с нас семь шкур, пока не оберут дочиста. Чем ты думаешь тогдазарабатывать свой хлеб? Я буду работать свои шесть часов в день - будуобучать политиков искусству понимать юмор. Мой тебе совет, Сомс: пройди впарламент, обеспечь себе четыреста фунтов в год [5] и найми меня учителем. И, когда Сомс удалился, он занял свое прежнее место у окна в фонаре. Сомс шел по Пикадилли, углубившись в размышления, вызванные словамикузена. Он всегда трудился и копил, а Джордж всегда бездельничал итранжирил; и все-таки, если дело дойдет до конфискации, то в первую головубудет ограблен он, бережливый труженик! Это было отрицанием всякойдобродетели, ниспровержением всех форсайтских принципов. А может лицивилизация строиться на каких-либо иных принципах? Сомс полагал, что неможет. Правда, картин у него не отберут - не поймут их ценности. Но сколькобудут стоить картины, если эти сумасброды начнут нажимать на капитал? Ровнымсчетом ничего. "Я не за себя тревожусь, - думал он. - Я мог бы жить напятьсот фунтов в год - в моем-то возрасте - и не заметил бы разницы". НоФлер! Это состояние, так умно застрахованное, эти сокровища, так старательновыбранные и накопленные, - все это предназначалось для нее. И если окажется,что он не сможет передать или завещать их дочери, тогда жизнь бессмысленна,и что пользы тогда ходить на сумасшедшую футуристическую выставку ираздумывать, есть ли у "будетлян" какое-нибудь будущее? Как бы там ни было, прибыв в галерею на Корк-стрит, он заплатил свойшиллинг, купил каталог и вошел. По зале слонялось человек десятьпосетителей. Сомс храбро двинулся к чему-то, что показалось ему похожим нафонарный столб, накренившийся от столкновения с автобусом. Вещь былавыдвинута на три шага от стены и в каталоге названа "Юпитером". Сомс слюбопытством осматривал ее, так как с недавнего времени уделял некотороевнимание скульптуре. "Если это Юпитер, - думал он, - то какова же Юнона?" Ивдруг, как раз напротив, он узрел и ее. Богиня показалась ему как нельзяболее похожей на водокачку с двумя рычагами, слегка запорошенную снегом. Онглядел на нее в недоумении, когда налево, рядом с ним, остановились двое. - Сногсшибательно! - громко сказал один из них. - Жаргонное словечко! - проворчал про себя Сомс. Мальчишеский голос другого возразил: - Брось, старина! Это же издевательство над зрителями. Он, когдамастерил свою олимпийскую парочку, верно, приговаривал: "Посмотрим, какпроглотит их наше дурачье". А дурачье глотает и облизывается. - Ах ты, зеленый зубоскал! Воспович - новатор. Не видишь разве, что онвносит в ваяние сатиру? Будущее пластического искусства, музыки, живописи,даже архитектуры - в сатире. Ничего не попишешь. Народ устал длячувствительности нет почвы: из нас вышибли всякую чувствительность. - Так. Но я считаю себя вправе питать некоторую слабость к красоте. Япрошел через войну. Вы обронили платок, сэр. Сомс увидел протянутый ему носовой платок. Он взял его с присущей емуподозрительностью и поднес к носу. Запах был правильный - чуть пахлоодеколоном, метка в уголке. Несколько успокоившись. Сомс поднял глаза намолодого человека. У него были уши фавна, смеющийся рот со щеточкой усов надуглами губ и маленькие живые глаза. В одежде ничего экстравагантного. - Благодарю вас, - сказал он и, движимый раздражением противскульптора, добавил: - Рад слышать, что вы цените красоту; в наши дни эторедкость. - Я на ней помешан, - сказал молодой человек. - Но мы с вами, сэр,последние представители старой гвардии. Сомс улыбнулся. - Если вы в самом деле любите живопись, вот вам моя карточка. В любоевоскресенье я могу показать вам несколько недурных картин, если вам придетохота, катаясь по реке, заглянуть ко мне. - Страшно мило с вашей стороны, сэр. Заскочу непременно. Меня зовутМонт, Майкл Монт. Он поспешно снял шляпу. Сомс, уже раскаиваясь в своем внезапном порыве, также слегка приподнялшляпу и покосился на второго из молодых людей. Лиловый галстук, препротивныебачки, точно два слизняка, и презрительно прищуренные глаза - вероятно,поэт! За много лет Сомс в первый раз допустил падобную оплошность и,взволнованный, уселся в нише. Чего ради ему вздумалось дать свою карточкукакому-то вертоплясу, который водится с подобными субъектами? И образ Флер,всегда таившийся за каждым его помыслом, выступил, как с боем часоввыступает заводная филигранная фигура на старых курантах. На стенде противниши висело белое полотно, а на нем множество желто-красных, точно помидоры,кубиков - и больше ничего, как показалось Сомсу из его убежища. Заглянул вкаталог: N 32, "Город будущего" - Пол Пост. "Полагаю, тоже сатира, - подумалон. - Ну и чушь!" Но следующая его мысль была уже осторожней. Нельзяторопиться с осуждением. Имела же успех - и очень громкий - полосатая мазняМонэ; а пуантилисты, а Гогэн? Даже после постимпрессионистов было два-трихудожника, над которыми смеяться не приходится. За те тридцать восемь лет,что Сомс был ценителем живописи, он наблюдал столько "движений", столькобыло приливов и отливов во вкусах и в самой технике письма, что мог бысказать с уверенностью только одно: на всякой перемене моды можнозаработать. Возможно, что и теперь перед ним был один из тех случаев, когданадо или подавить в себе врожденные инстинкты, или упустить выгодную сделку.Он встал и застыл перед картиной, мучительно стараясь увидеть ее глазамидругих. Над желто-красными кубиками оказалось нечто, что он принял было залучи заходящего солнца, пока кто-то из публики не сказал мимоходом:"Удивительно дан аэроплан, не правда ли?" Под кубиками шла белая полоса,иссеченная черными вертикалями, которым Сомс уж вовсе не мог подобратьникакого значения, пока не подошел кто-то еще и не прошептал: "Сколькоэкспрессии придает этот передний план!" Экспрессия? Выразительность? А чтоже тут выражено? Сомс вернулся к своему креслу в нише. "Умора", - сказал быего отец и не дал бы за эту вещь ни полпенни. Экспрессия! На континенте, какон слышал, теперь все поголовно стали экспрессионистами. Докатилось, значит,и до нас. Ему вспомнилась первая волна инфлюэнцы в тысяча восемьсотвосемьдесят седьмом или восьмом году, которая шла, как говорили, из Китая. Аоткуда, интересно, пошел экспрессионизм? форменная эпидемия! Между Сомсом и "Городом будущего" остановились женщина и юноша. Онистояли к нему спиной, но Сомс поспешно заслонил лицо каталогом и, надвинувшляпу, продолжал наблюдать за ними. Он не мог не узнать эту спину,по-прежнему стройную, хотя волосы над ней поседели. Ирэн! Его разведеннаяжена Ирэн! А этот юноша, наверное, ее сын - ее сын от Джолиона Форсайта, ихмальчик, он на шесть месяцев старше его собственной дочери! И, вновьпереживая в мыслях горькие дни развода. Сомс встал, чтобы уйти, но тотчаспоспешно сел на прежнее место. Ирэн повернула голову, собираясь что-тосказать сыну; в профиль она была так моложава, что седые волосы казалисьнапудренными, точно на маскараде; а на губах ее блуждала улыбка, какой Сомс,первый обладатель этих губ, никогда на них не видел. Он против воли признал,что эта женщина еще красива и что стан ее почти так же молод, как был. А какулыбнулся ей в ответ мальчишка! У Сомса сжалось сердце. Его чувствосправедливости было оскорблено. Да, улыбка ее сына вызывала в нем зависть -это превосходило все, что давала ему Флер, и это было незаслуженно"! Их сынмог бы быть его сыном. Флер могла бы быть ее дочерью, если бы эта женщина непреступила черту! Он опустил каталог. Если она его увидит - что же, темлучше. Воспоминание о своем проступке в присутствии сына, который, можетбыть, ничего не знает о ее прошлом, будет благим перстом Немезиды, которыйрано или поздно должен коснуться ее! Потом, смутно сознавая, что подобнаямысль экстравагантна для Форсайта в его возрасте. Сомс вынул часы. Началопятого! Флер запаздывает! Она пошла к его племяннице Имоджин Кардиган, и тамее, конечно, угощают папиросами, сплетнями, всякой ерундой. Сомс услышал,как юноша рассмеялся и сказал с горячностью: - Мамочка, это, верно, кто-нибудь из "несчастненьких" тети Джун? - Это, кажется, Пол Пост, мой родной. Сомс вздрогнул от этих двух последних слов: он никогда не слышал их отИрэн. И вдруг она его увидела. Должно быть, в глазах его отразиласьсаркастическая улыбка Джорджа Форсайта, так как ее затянутая в перчатку рукакрепко сжала складки платья, брови поднялись, лицо окаменело. Она прошламимо. - Уродство! - сказал мальчик и снова взял ее под руку... Сомс глядел им вслед. Мальчик был хорош собой: у него был форсайтскийподбородок, глубоко посаженные темно-серые глаза, но что-то солнечноеискрилось в его лице, как старый херес в хрустальном бокале, - улыбка лиего? Или волосы? Он лучше, чем они того заслужили - Ирэн с Джолионом. Мать исын скрылись из виду в соседней комнате, а Сомс продолжал рассматривать"Город будущего", но не видел его. Улыбка скривила его губы, он презиралсебя за то, что после стольких лет все еще чувствовал так остро. Призраки!Но когда человек стареет, что остается ему, кроме призраков? Правда, у негоесть Флер! И глаза его остановились на входных дверях. Ей пора прийти; ноона обязательно должна заставить его ждать! И вдруг перед ним явилась... неженщина - ветер: маленькая легкая фигурка, одетая в сине-зеленый балахон,перехваченный металлическим поясом; из-под ленты на лбу выбивалисьнепокорные красного золота волосы, подернутые сединой. Она остановилась,заговорив со служителями галереи, и что-то очень знакомое дразнило памятьСомса: глаза, подбородок, волосы, повадка - что-то в ней напоминалокрошечного скай-терьера, ожидающего обеда. Ну конечно! Джун Форсайт! Егодвоюродная племянница Джун, и она направляется прямо в его укромный уголок! Джун в глубокой задумчивости села рядом с ним, достала записную книжкуи сделала карандашом пометку. Сомс боялся шелохнуться. Проклятая вещь -родство! "Безвкусица", - услышал он ее шепот; потом, словно в досаде наприсутствие постороннего, который может ее подслушать, она взглянула нанего. Случилось самое худшее! - Сомс! Сомс повернул голову на самую малую толику. - Как поживаете? - спросил он. - Мы с вами не виделись двадцать лет. - Да. Что вас сюда привело? иначе, как мои грехи, - ответил Сомс, Ну имазня! - Мазня? О, конечно! Ведь это еще не получило признания. - И никогда не получит, - ответил Сомс. - Это должно приноситьубийственные убытки. - Несомненно. И приносит. - А вы откуда знаете? - Эта галерея моя. Сомс в неподдельном изумлении повел носом. - Ваша? Чего ради вы устраиваете подобные выставки? - Я не смотрю на искусство как на бакалейную торговлю. Сомс указал на "Город будущего". - Взгляните на это! Кто станет жить в таком городе? Или кто повеситтакую картину у себя в доме? Джун загляделась на полотно. - Это видение, - проговорила она. - Ерунда! Наступило молчание. Джун встала. "Чудачка!" - подумал Сомс. - Кстати, - сказал он вслух, - вы тут встретитесь с младшим сыномвашего отца и с женщиной, которую я знавал когда-то. Если хотите, мой вамсовет: закройте вы эту выставку. Джун оглянулась на него. - Эх вы, Форсайт! - воскликнула она и пошла дальше. В ее легкой, воздушной фигурке, так внезапно пронесшейся мимо, таиласьопасная решимость. Форсайт! Конечно, он Форсайт! Как и она сама! Но с тойпоры, когда почти что девочкой она ввела в его дом Филипа Босини и сломалаего жизнь, его отношения с Джун не ладились и едва ли могли наладиться вдальнейшем. Так вот она теперь какая - по сей день не замужем, владелицагалереи!.. Сомсу вдруг пришло на ум, как мало он нынче знает о своихродственниках. Старые тетки, жившие у Тимоти, умерли много лет назад; нестало больше биржи сплетен. Что все они делали во время войны? Сын молодогоРоджера был ранен, второй сын Сент-Джона Хэймена убит, старший сын молодогоНиколаев получил орден Британской империи или чем там их награждают? Все такили иначе приняли участие в войне. Этот мальчишка, сын Джолиона и Ирэн, - онбыл, пожалуй, слишком молод; его собственное поколение уже, конечно, вышлоиз возраста, хотя Джайлс Хэймен и работал шофером в Красном Кресте, а ДжессХэймен служил в добровольной полиции - эти "два Дромио" всегда любили спорт.А сам он - что ж? Он пожертвовал деньги на санитарный автомобиль, до одуричитал газеты, перенес много волнений, не покупал костюмов, потерял семьфунтов веса; вряд ли он мог в своем возрасте сделать больше. Но какподумаешь, так поражает, право, насколько иначе и он и вся его семьяотнеслись к этой войне, чем хотя бы к той истории с бурами, в которуюимперия тоже как будто вложила все свои силы. Правда, в той, старой, войнеего племянник Вэл Дарти получил ранение, сын Джолиона умер от дизентерии;"два Дромио" пошли в кавалерию, а Джун в сестры милосердия; но все этоделалось тогда в порядке чего-то чрезвычайного, знаменательного, тогда как вэту войну каждый "вносил свою лепту" как нечто само собой разумеющееся такпо крайней мере казалось Сомсу. В этом проявлялся рост чего-то нового или,может быть, вырождение старого? Форсайты сделались меньшимииндивидуалистами? Или большими патриотами? Или меньшими провинциалами? Илипросто тут сказалась ненависть к немцам? Почему нет Флер? Из-за нее он неможет отсюда уйти! Сомс увидел, как те трое вернулись все вместе из второгозала и пошли вдоль стенда с той стороны. Мальчик остановился перед Юноной. Ивдруг по другую сторону ее Сомс увидел... свою дочь. Ее брови были высокоподняты - вполне естественно. От Сомса не ускользнуло, что Флер поглядываетискоса на мальчика, а мальчик на нее. Затем Ирэн мягко взяла его под руку иувела прочь. Сомс видел, что он оглянулся, а Флер посмотрела им вслед, когдаони все трое выходили из зала. Веселый голос сказал: - Немного пересолено, сэр, не правда ли? Молодой человек, который подал ему тогда платок, опять очутился рядом.Сомс кивнул головой: - Не знаю, куда мы идем. - О, все в порядке, сэр! - весело подхватил молодой человек. - Они тожене знают. Голос Флер сказал: - Здравствуй, папа! Вот и ты! Точно не она его заставила ждать, а он ее! Молодой человек, приподняв шляпу, пошел дальше. Сомс осмотрел дочь с головы до ног. - Ты у меня аккуратная молодая женщина! Это его драгоценнейшее в жизни достояние было среднего роста иумеренных тонов. Темно-каштановые волосы были коротко острижены; широкорасставленные карие глаза вправлены в такие яркие белки, что они блестели,когда двигались, но в покое казались почти что сонными под завесой оченьбелых век, отороченных черными ресницами. У нее был очаровательный профиль,и в ее лице нельзя было отметить ничего отцовского, кроме решительногоподбородка. Сознавая, что его взгляду свойственно смягчаться, когда оннаправлен на дочь. Сомс нахмурился, чтобы соблюсти приличествующую истомуФорсайту невозмутимость. Он знал, что дочь слишком склонна выгоднопользоваться его отцовской слабостью. Взяв его под руку. Флер спросила: - Кто это? - Он поднял мне платок. Мы с ним разговорились о картинах. - Надеюсь, папа, ты не купишь это? - Нет, - угрюмо проговорил Сомс, - ни это, ни Юнону, на которую ты такзасмотрелась. Флер потянула его за рукав. - Ах, уйдем отсюда! Отвратительная выставка! В дверях они опять встретились с Монтом и его товарищем. Но Сомсвывесил дощечку с надписью "Посторонним вход воспрещается" и едва ответил напоклон молодого человека. - Так, - сказал он, выходя с дочерью на улицу, - кого ты видела уИмоджин? - Тетю Уинифрид и мсье Профона. - А, бельгиец! - проворчал Сомс. - Что в нем находит твоя тетка? - Не знаю. Он очень себе на уме. И маме он тоже нравится. Сомс что-то промычал. - А еще там были Вэл и его жена. - Да? - сказал Сомс. - Я думал, они давно уехали обратно в ЮжнуюАфрику. - О нет! Они продали свою ферму. Кузен Вал собирается объезжатьскаковых лошадей в Сэссексе. Они купили прелестное старинное имение;приглашали меня к себе. Сомс кашлянул: новость была ему не по вкусу. - Какова она теперь, его жена? - Очень спокойная, но, кажется, милая. Сомс опять кашлянул. - Вертопрах он, твой кузен Вал. - Ну что ты, папа! Они страшно любят друг друга. Я обещала приехать кним в субботу и погостить до среды. - Объезжать скаковых лошадей! - повторил Сомс. Это само по себе было достаточно скверно, но причина его недовольствазаключалась в другом: какого черта его племянник вернулся из Африки? Мало имбыло его собственного развода, так нет же, понадобилось еще, чтобы егородной племянник женился на дочери его соперника - на единокровной сестреДжун и того мальчишки, на которого Флер поглядывала только что из-под рычагаводокачки. Если не принять мер. Флер выведает все о его старых невзгодах!Столько неприятностей сразу! Налетели на него сегодня, точно пчелиный рой! - Я не одобряю этой поездки, - сказал он. - Мне хочется посмотреть скаковых лошадей, - ответила Флер, - и ониобещали поучить меня ездить верхом. Ты знаешь, Вэл не может много ходить; ноон превосходный наездник. Он мне покажет своих лошадей на галопе. - Уж эти мне скачки! - сказал Сомс. - Жаль, что война не пристукнула ихокончательно. Вэл, я боюсь, пошел в своего отца. - Я ничего не знаю о его отце. - Н-да, - промычал Сомс. - Он увлекался лошадьми и умудрился сломатьсебе шею в Париже на какой-то глупой лестнице. Для твоей тетки это былосчастливым избавлением. Сомс насупился, вспоминая следствие по поводу этой самой лестницы, накоторое он ездил в Париж шесть лет назад, потому что Монтегью Дарти уже немог сам на нем присутствовать, - обыкновенная лестница в доме, где играют вбаккара. Выигрыши ли ударили его зятю в голову? Или тот способ, которым оних отпраздновал? Французские следователи очень невнимательно отнеслись кделу; на долю Сомса выпало немало хлопот. Голос Флер вывел его из задумчивости: - Смотри! Те самые люди, которых мы видели в галерее. - Какие люди? - пробурчал Сомс, хотя отлично понял, о ком она говорит. - Красивая женщина, правда? - Зайдем сюда, тут вкусные пирожные, - отрезал Сомс и, крепче прижав кгруди ее локоть, завернул в кондитерскую. С его стороны это было оченьнеобычно, и он сказал смущенно: - Что для тебя заказать? - Ох, я ничего не хочу. Меня угостили коктейлем, а завтрак былсемиэтажный. - Надо заказать что-нибудь, раз мы зашли, - пробормотал Сомс, невыпуская ее руки. - Два стакана чая, - сказал он, - и две порции нуги, но не успел онсесть, как сердце снова забило тревогу, побуждая его обратиться в бегство.Те трое... те трое тоже вошли в кондитерскую. Сомс услышал, как Ирэн что-тосказала сыну, а тот ответил: - Ах, нет, мамочка, прекрасная кондитерская. Самая моя любимая. И они втроем заняли столик. В это мгновение, самое неловкое за всю его жизнь, осаждаемый призракамии тенями прошлого в присутствии двух женщин, которых только и любил он вжизни: своей разведенной жены и своей дочери от ее преемницы, Сомс боялся нестолько их, сколько своей двоюродной племянницы Джун. Она может устроитьсцену, может познакомить этих двух детей - она способна на все. Он слишкомпоспешно стал кусать нугу, и она завязла на его вставных зубах. Прибегнув кпомощи пальцев, он взглянул на Флер. Девушка сонно жевала нугу, но глаза еебыли устремлены на юношу. Форсайт в Сомсе говорил: "Только начничувствовать, думать - и ты погиб!" И он стал отчаянно отковыривать нугу.Вставные зубы! Интересно, у Джолиона тоже вставные зубы? А у этой женщины?Было время, когда он ее видел всю, как есть, без всяких прикрас, даже безплатья. Этого у него никто не отнимет. И она тоже это помнит, хоть и сидитздесь спокойная, уверенная, точно никогда не была его женой. Едкая иронияшевелилась в его форсайтской крови - острая боль, граничившая снаслаждением. Только бы Джун не двинула на него весь вражий стан! Мальчикзаговорил: - Конечно, тетя Джун ("Так он зовет сестру тетей? Впрочем, ей ведь подпятьдесят! "), ты очень добра, что поддерживаешь их и поощряешь. Но,по-моему, ну их совсем! Сомс украдкой поглядел на них: встревоженный взгляд Ирэн неотступноследил за мальчиком. Она... она была способна на нежность к Босини, к отцуэтого мальчика, к этому мальчику! Он тронул Флер за руку и сказал: - Ну, ты кончила? - Еще порцию, папа, пожалуйста. Ее стошнит! Сомс подошел к кассе заплатить. Когда он снова обернулся.Флер стояла у дверей, держа в руке платок, который мальчик, по-видимому,только что подал ей. - Ф. Ф., - услышал он ее голос. - Флер Форсайт, правильно, мой.Благодарю вас. Боже правый! Как она переняла трюк, о котором он сам только чторассказал ей в галерее, - мартышка! - Форсайт? Неужели? Моя фамилия тоже Форсайт. Мы, может быть,родственники? - Да, вероятно. Других Форсайтов нет. Я живу в Мейплдерхеме, а вы? - В Робин-Хилле. Вопросы и ответы чередовались так быстро, что Сомс не успел пошевелитьпальцем, как все было кончено. Он увидел, что лицо Ирэн загорелось испугом,едва заметно покачал головой и взял Флер под руку. - Идем, - сказал он. Она не двигалась. - Ты слышал, папа? Как странно: у нас одна и та же фамилия. Мыродственники? - Что такое? - сказал он. - Форсайт? Верно дальние. - Меня зовут Джолион, сэр. Сокращенно - Джон. - А! О! - сказал Сомс. - Да. Дальние родственники. Как поживаете? Выочень любезны. Прощайте! Он пошел. - Благодарю вас, - сказала Флер. - Au revoir! - Au revolt, - услышал Сомс ответ мальчика.