Часть вторая 9 страница. – Лив, послушай меня. Это громкое дело

– Лив, послушай меня. Это громкое дело. И они будут вести грязную игру. Ты должна набраться мужества.

Генри, который уже проинструктировал барристера, называет Лив его имя с таким видом, словно она обязана его знать. Она спрашивает, во сколько ей все обойдется, и слышит, как Генри шуршит бумагами. А когда он называет сумму, Лив чувствует, что начинает задыхаться.

Телефон звонит три раза, Первый звонок от отца, который сообщает что получил работу в гастрольной постановке «Беги за женой». Она рассеянно отвечает, что рада за него, и настоятельно советует ни за кем не бегать.

– Золотые слова! Именно так и сказала Кэролайн! – восклицает отец и вешает трубку.

Второй звонок от Кристен.

– Боже мой! – говорит она, забыв поздороваться. – Я только что видела газету.

– Да уж, не самое приятное послеобеденное чтение.

Лив слышит, как Кристен, закрыв рукой трубку, с кем‑то шепчется.

– Свен советует, чтобы ты ни с кем не вступала в разговоры. Молчи как рыба.

– Я и не вступала.

– Тогда откуда они взяли весь этот ужас?

– Генри считает, что здесь не обошлось без КРВ. В их интересах допустить утечку информации, чтобы по возможности выставить меня не в лучшем свете.

– Мне приехать? У меня как раз есть свободное время.

– Кристен, очень мило с твоей стороны, но я в порядке. – Лив сейчас не в том настроении, чтобы общаться.

– Ну, если хочешь, я пойду с тобой на суд. И вообще, могу представить дело в выгодном для тебя свете. У меня достаточно связей. Например, в журнале «Хелло!».

– Ни в коем случае. Спасибо, – кладет трубку Лив.

Да, тогда уж точно все кругом будут в курсе. Кристен обладает уникальной способностью распространять информацию лучше всякой вечерней газеты. И Лив даже подумать страшно о том, как она будет объясняться с родственниками и друзьями. Картина, в сущности, ей больше не принадлежит. Она стала предметом публичных обсуждений, символом несправедливости.

Но не успела Лив повесить трубку, как телефон снова звонит, и она от неожиданности подпрыгивает на месте:

– Кристен, я…

– Это Оливия Халстон? – раздается мужской голос.

– Да? – неуверенно отвечает она.

– Меня зовут Роберт Шиллер. Я пишу статьи об искусстве для «Таймс». Простите, если звоню в неурочное время, но я собираю материал об истории вашей картины и хотел бы, чтобы вы…

– Нет‑нет, благодарю, – бросает она трубку.

Лив подозрительно смотрит на телефон, затем в страхе, что он может снова зазвонить, снимает трубку с рычага. Затем кладет трубку на место, но телефон тут же начинает отчаянно трезвонить. Журналисты пытаются представиться и дать ей номер мобильника. Все они крайне дружелюбны, даже вкрадчивы. Клянутся в своей беспристрастности, извиняются, что отнимают у нее время. Лив сидит в пустом доме, прислушиваясь к тяжелым ударам сердца.

Мо, вернувшись около часа ночи, застает Лив за компьютером, рядом лежит снятая телефонная трубка. Лив рассылает имейлы всем известным специалистом в области французской живописи конца девятнадцатого – начала двадцатого века:

«Меня интересует, известно ли вам что‑либо о… Я пытаюсь восстановить историю… Возможно, вы что‑то знаете или чем‑то располагаете… Все, что угодно…»

– Чаю хочешь? – снимая пальто, спрашивает Мо.

– Спасибо, – не отрывает взгляд от экрана компьютера Лив.

Глаза у нее красные и воспаленные. Она понимает, что дошла до точки, когда начинает механически открывать один сайт за другим, снова и снова проверять свою электронную почту. Но остановиться не может. Любое занятие, даже такое бессмысленное, – все лучше, чем сидеть сложа руки.

Мо усаживается на кухне напротив Лив и придвигает к ней кружку.

– Выглядишь ужасно.

– Спасибо.

Мо равнодушно наблюдает, как Лив стучит по клавиатуре, затем отхлебывает чай и придвигает стул поближе к подруге:

– Ну ладно. А теперь позволь мне. Я как‑никак бакалавр искусств, имеющий диплом с отличием. Ты прошерстила все музейные архивы? Каталоги аукционов? Дилеров?

– Да, я всех их проверила, – устало закрывает компьютер Лив.

– Ты вроде говорила, что Дэвид купил портрет у одной американки. А нельзя ли у нее узнать, откуда взялась картина у ее матери?

Лив устало перебирает записи:

– Представитель… противной стороны уже спрашивал ее. Она не знает. Картина была у Луанны Бейкер, а потом ее купили мы с Дэвидом. Это все, что ей известно. Все, что, черт возьми, ей и надо знать!

Она смотрит на экземпляр вечерней газеты с намеками на то, что они с Дэвидом вообще не имели морального права владеть картиной. И снова видит перед собой лицо Пола, вспоминает, как он смотрел на нее в кабинете у адвоката.

– Ты в порядке? – В голосе Мо чувствуется несвойственная ей мягкость.

– Да. Нет. Мо, я люблю эту картину. Действительно люблю. Знаю, мои слова, наверное, звучат глупо, но при одной мысли, что я могу ее потерять… это как потерять частицу себя, – говорит Лив и, заметив удивленно поднятые брови Мо, продолжает: – Извини. Просто… Узнать, что газеты делают из тебя врага общества номер один… Ох, Мо, я и сама ни фига не понимаю, что делаю… Сражаюсь с мужиком, который этим живет, подбираю за ним крошки и ни хрена не имею, даже тоненькой ниточки, способной привести к решению проблемы. – И Лив, к своему стыду, понимает, что вот‑вот разревется.

– Все, тебе пора проветриться, – заявляет Мо, придвигая к себе папки. – Иди на балкон, посмотри минут десять на небо и постарайся вспомнить, что все это суета сует на фоне бессмысленности бытия. И вообще, нашу маленькую планету рано или поздно проглотит черная дыра, так что в любом случае дергаться бессмысленно. А я пока погляжу, что могу для тебя сделать.

– Но ты, наверное, здорово устала, – шмыгает носом Лив.

– Ничуточки. Мне надо расслабиться после смены. Чтобы лучше спать. Топай давай! – И Мо начинает перебирать лежащие на столе папки.

Лив вытирает глаза, натягивает свитер и выходит на балкон. И здесь, в бескрайней черноте ночи, она ощущает себя на удивление бесплотной. Она окидывает взглядом раскинувшийся внизу город и с удовольствием вдыхает холодный воздух. Потягивается, расправляя затекшие плечи. Но в голове скребется неприятная мысль, будто она упустила нечто не столь явное, но очень важное.

Когда она десять минут спустя появляется на кухне, Мо что‑то корябает в блокноте.

– Ты помнишь мистера Чамберса? – спрашивает она.

– Чамберса?

– Средневековая живопись. Уверена, что ты была на его занятиях. Я все думаю о его словах, которые меня тогда поразили, прямо‑таки запали в душу. Он сказал, что иногда история картины – это история не только произведения искусства, а целой семьи, с ее секретами и тайными грехами, – говорит Мо, барабаня шариковой ручкой по столу. – Ну, задачка, скажем прямо, не для среднего ума, но меня все же разбирает любопытство, если учесть, что Софи жила с родственниками, когда картина исчезла, когда она сама исчезла, и что эти ребята явно темнят. Странно, почему не сохранилось свидетельств о судьбе семьи самой Софи.

Лив всю ночь напролет просматривает толстые папки с документами, проверяет и перепроверяет бумаги. Надев очки, ползает по Интернету. И когда наконец, уже около пяти утра, находит то, что нужно, благодарит Всевышнего за французскую педантичность при ведении записей актов гражданского состояния. Потом она откидывается на спинку стула и ждет, когда проснется Мо.

– Интересно, у меня есть хоть какой‑нибудь шанс вырвать тебя на уик‑энд из объятий Раника? – спрашивает она, когда на пороге появляется заспанная Мо с распущенными волосами цвета воронова крыла. Без жирной черной подводки для глаз ее лицо кажется удивительно розовым и даже беззащитным.

– Нет уж, спасибо. Если ты о пробежке, то я пас. Потеть ты меня точно не заставишь.

– Ты ведь свободно говоришь по‑французски. Так? Хочешь поехать со мной в Париж?

– Это что, твой способ сказать, что ты сменила ориентацию? – тянется за чайником Мо. – Я, конечно, люблю Париж, но дамы меня пока не интересуют.

– Нет, это мой способ сказать, что ты, со своим выдающимся знанием французского языка, поможешь мне поболтать с одним восьмидесятилетним господином.

– Роскошный уик‑энд!

И я даже гарантирую однозвездочную гостиницу! И возможно, шопинг в «Галерее Лафайет». Пополощем глазки.

– Грех отказываться от столь заманчивого предложения, – подмигивает Мо. – Когда выезжаем?

Они встречаются с Мо на вокзале Сент‑Панкрас в семнадцать тридцать, и при виде Мо, небрежно машущей рукой с зажатой в ней сигаретой, у Лив становится легче на душе. К своему стыду, она просто счастлива, что можно хоть немного отдохнуть от звенящей тишины Стеклянного дома. Два дня вдали от телефона, который буквально стал для нее источником радиоактивного излучения: еще четырнадцать журналистов оставили на ее автоответчике более или менее дружелюбные сообщения. Два дня вдали от Пола, сам факт существования которого напоминал ей о том, как жестоко она заблуждалась.

Накануне вечером она изложила Свену свой план, и он тут же спросил:

«А ты можешь себе это позволить?»

«Я ничего не могу себе позволить. Но я перезаложила дом, – отрывисто бросила она, и молчание Свена было красноречивее всяких слов.

– Мне пришлось. Адвокатская контора требовала гарантий. – (Судебные издержки съедали все ее деньги. Один только барристер брал пятьсот фунтов в час, а он еще даже не выступал в суде.) – Но если я сумею сохранить картину, оно того стоит».

Лондон купается в вечернем тумане, заходящее солнце расцвечивает грязно‑фиолетовое небо оранжевыми сполохами.

– Надеюсь, я тебя ни от чего такого не оторвала? – спрашивает Лив, когда они занимают свои места.

– Ну разве что от хорового пения в доме для престарелых. – Мо выкладывает на столик стопку глянцевых журналов и шоколадки. – Но вряд ли меня можно удивить новыми аккордами «We're Going То Hang Out The Washing On The Siegfried Line».[30]Итак, с кем мы должны встретиться? Как этот человек связан с твоим делом?

Филипп Бессетт – это сын Орельена Бессетта, младшего брата Софи Лефевр. Именно Орельен, объясняет Лив, жил с сестрами в отеле «Красный петух» в годы немецкой оккупации. При нем немцы забрали Софи, и он еще несколько лет после исчезновения сестры оставался в родном городе.

– Если кто и знает, куда делась картина, так это он. Я беседовала с директрисой интерната для престарелых, где он сейчас содержится, и она сообщила, что он находится в здравом уме и вполне способен общаться, но только не по телефону, так как у него проблемы со слухом, и мне надо приехать лично.

– Всегда рада помочь.

– Спасибо.

– Но ты должна знать, что на самом деле я не говорю по‑французски.

– Что?! – резко поворачивает голову Лив.

Мо как ни в чем не бывало разливает вино из маленькой бутылочки по пластиковым стаканчикам.

– Я не говорю по‑французски. Хотя прекрасно разбираю, что там бормочут себе под нос старики. Может, что‑нибудь и пойму, – заявляет Мо, но, увидев, как Лив бессильно сползает с сиденья, поспешно говорит: – Да шучу я, шучу. Господи, какая же ты доверчивая! – Мо берет свой стакан и делает большой глоток. – Иногда я даже за тебя беспокоюсь. Реально беспокоюсь.

Лив плохо помнит, как они ехали в поезде. Они пьют вино – Мо открывает уже третью бутылку – и разговаривают. У нее уже давно не было такого вечера откровений. Мо рассказывает о своих непростых отношениях с родителями, которые не могут простить ей отсутствие амбиций и работу в доме для престарелых.

– О, я прекрасно понимаю, что мы, персонал интернатов, находимся в самом низу социальной лестницы, но старики очень хорошие. Среди них попадаются на редкость умные и очень много забавных. Мне они нравятся гораздо больше, чем мои ровесники.

Лив ждет продолжения: «За исключением присутствующих», но не слишком обижается, так и не дождавшись его.

И наконец она рассказывает Мо о Поле. И Мо как‑то странно затихает.

– Ты что, спала с ним, предварительно не проверив его в Google? – обретя наконец дар речи, спрашивает она. – Боже мой, когда ты сказала мне, что выбыла из числа тех, кто ходит на свидания, мне и в голову не могло прийти… Господи, никогда не ложись в постель с мужчиной, предварительно не узнав всю его подноготную. – Мо садится на свое место, наполняет стаканы и неожиданно бросает на Лив озорной взгляд: – Эй, до меня только что дошло. Лив Халстон, похоже, у тебя был самый дорогой перепих в мировой истории.

Ночь они провели в дешевом отеле на окраине Парижа, где вся ванная – это литой кусок желтого пластика, а шампунь по запаху и цвету – точь‑в‑точь жидкость для мытья посуды. Позавтракав черствыми жирными круассанами с чашкой кофе, они звонят в интернат для престарелых. Лив пакует вещи, чувствуя, как от волнения внутренности сплетаются в один тугой узел.

– Все, полный облом, – хмурится Мо, вешая трубку.

– Что?

– Он нездоров. И сегодня посетителей не принимает.

Лив, которая как раз собиралась чуть‑чуть подкраситься, потрясенно смотрит на Мо.

– А ты не сказала, что мы специально приехали из Лондона?

– Я сказала, что мы приехали из Сиднея. Но та женщина ответила, что он так слаб, что говорить с ним совершенно бесполезно: он все равно будет спать. Я дала ей номер своего мобильного, и она обещала позвонить, если он оклемается.

– А что, если он умрет?

– Лив, у него всего‑навсего простуда.

– Но он ведь такой старый.

– Да ладно тебе, Лив! Пошли пропустим по стаканчику и поглазеем на шмотки, которые не можем себе позволить. Если она позвонит, ты даже не успеешь сказать «Жерар Депардье», как мы уже будем в такси.

Все утро они бродят по украшенным к Рождеству бесконечным отделам «Галереи Лафайет». Лив пытается отвлечься и насладиться жизнью, но ее неприятно удивляют здешние цены. С каких это пор двести фунтов стали нормальной ценой для пары джинсов? И действительно ли увлажняющий крем за сто фунтов разглаживает морщины? Она ловит себя на том, что, не успев взять понравившуюся вещь, сразу кладет ее на место.

– Что, неужели все действительно так плохо?

– Барристер обходится мне пять сотен в час.

Мо явно принимает это за шутку и с минуту ждет продолжения, но потом говорит:

– Ух ты! Надеюсь, картина того стоит.

– Генри, похоже, считает, что у нас сильная линия защиты. Он сказал, что они просто надувают щеки.

– Тогда, ради бога, кончай волноваться. Расслабься и получай удовольствие. Ну давай же, а то испортишь уик‑энд!

Но Лив не в состоянии получать удовольствие. Она здесь, чтобы заставить восьмидесятилетнего старика напрячь мозги, причем он, может, будет, а может, не будет с ней разговаривать. Рассмотрение в суде начинается уже в понедельник, и ей жизненно важно получить новые свидетельства в свою пользу.

– Мо?

– Ммм? – Мо держит в руках черное шелковое платье и, слегка нервируя Лив, вызывающе смотрит на установленные на потолке камеры слежения.

– Могу я предложить тебе кое‑что другое?

– Не вопрос. Куда хочешь поехать? В Пале‑Рояль? В квартал Маре? Можем найти бар с танцами специально для тебя, если ты и правда хочешь попытаться снова стать самой собой.

Но Лив достает из сумочки карту и начинает медленно ее разворачивать:

– Нет, я хочу поехать в Сен‑Перрон.

Они берут автомобиль напрокат и едут на север от Парижа. Мо не водит машину, поэтому за руль, тряхнув стариной, садится Лив, которой непрерывно приходится напоминать себе о необходимости держаться правой стороны дороги. По мере приближения к Сен‑Перрону у нее в ушах все громче звучит барабанная дробь. Окраины Парижа плавно переходят в поля, крупные промышленные зоны, а через два часа езды – в равнины северо‑востока страны. Они следуют указателям, но все равно умудряются немного поплутать, из‑за чего два раза возвращаются назад. И вот наконец к четырем часам дня они медленно въезжают на главную улицу города. На мощенной серым булыжником площади пусто, немногочисленные рыночные палатки уже закрыты.

– Умираю хочу выпить. Не знаешь, где здесь ближайший бар?

Они подъезжают поближе к стоящему на площади отелю. Лив опускает стекло, чтобы лучше рассмотреть кирпичный фасад.

– А вот то, что нам нужно.

– Что именно?

– «Красный петух». Отель, в котором они жили.

Лив медленно вылезает из машины и, прищурившись, разглядывает вывеску. Похоже, она сохранилась с начала прошлого века. Рамы окон покрашены яркой краской, в ящиках для цветов рождественские цикламены. Вывеска висит на кованом кронштейне. За аркой виднеется посыпанный гравием двор с припаркованными там дорогими машинами. Лив замирает в томительном предчувствии чего‑то, но чего именно – она и сама толком не понимает.

– Надо же, звезда Мишлена! Здорово, – радуется Мо и, заметив недоумевающий взгляд Лив, говорит: – Ну ты даешь! Это все знают. В ресторанах со звездой Мишлена работают лучшие повара.

– А… Раник?

– Иностранные правила. В чужой стране не считается.

Мо уже входит в бар и останавливается у стойки. Ее приветствует красивый до невозможности молодой человек в накрахмаленном переднике. И пока она болтает с ним по‑французски, Лив скромно стоит в сторонке.

Лив вдыхает ароматы хорошей кухни, надушенных роз в вазах и обшаривает взглядом стены. Ее картина жила здесь. Почти сто лет назад. Портрет «Девушки, которую ты покинул» жил здесь, так же как и его модель. И Лив неожиданно кажется, что она вот‑вот снова увидит картину на стене, словно только здесь ее законное место…

– Узнай, являются ли Бессетты до сих пор хозяевами этого места? – Лив поворачивается к Мо.

– Бессетты? Non.

– Нет. Все принадлежит какому‑то латышу. У него сеть таких отелей.

Лив явно разочарована. Она представляет себе бар, где полным‑полно немцев, а за стойкой – рыжеволосую девушку с горящими от ненависти глазами.

– А что он знает об истории бара? – Лив достает из сумочки фотокопию.

Мо переводит вопрос на французский. Бармен склоняется над фотоснимком, потом пожимает плечами.

– Он работает здесь только с августа. Утверждает, что ничего об этом не знает, – переводит Мо, а когда бармен еще что‑то добавляет, театрально закатывает глаза: – Говорит, что она хорошенькая. А еще говорит, что ты уже второй человек, который его об этом спрашивает.

– Что?

– Да, так он и сказал.

– Спроси: как выглядел тот человек?

Хотя все было ясно без слов. Лет тридцать с хвостиком или около сорока, ростом примерно шесть футов, короткие волосы с проседью.

– Похож на жандарма. Вот, оставил визитную карточку, – говорит бармен, протягивая ее Лив.

Пол Маккаферти

директор КРВ

У Лив внутри все кипит. Опять? Ты даже здесь меня обскакал. Он будто над ней издевается.

– Можно оставить карточку себе? – спрашивает она.

– Ну конечно, – пожимает плечами бармен. – Мадам, не хотите ли сесть за столик?

Лив густо краснеет. «Нам это не по карману».

Но Мо, внимательно изучающая меню, неожиданно кивает:

– Да, ведь скоро Рождество. Давай позволим себе хоть раз вкусно поесть.

– Но…

– Я угощаю. Всю жизнь я обслуживала других. Кутить так кутить! И лучше всего здесь, в ресторане со звездой Мишлена и в обществе смазливых Жанов Пьеров. Я заслужила. Ну давай, не тушуйся, я твоя должница.

И они обедают в ресторане.

Мо болтает без умолку, флиртует с официантами, ахает и охает над каждым блюдом, а затем торжественно сжигает визитную карточку Пола в пламени длинной белой свечи.

Лив изо всех сил пытается получать удовольствие. Да, еда действительно выше всяких похвал. Официанты знающие и услужливые. Мо не устает твердить, что она в нирване. Но с Лив творится что‑то странное. Она забывает, что сидит в переполненном обеденном зале. И снова видит Софи Лефевр за стойкой бара, слышит топот немецких сапог по половицам из старого вяза. Видит горящие поленья в камине, слышит мерную поступь солдат, далекие раскаты орудий. Видит заплеванный тротуар, женщину, которую запихивают в военный грузовик, ее рыдающую сестру, что в отчаянии склонилась над стойкой бара.

– Это всего лишь картина, – недовольно говорит Мо, когда Лив, отказавшись от шоколадной помадки, во всем ей признается.

– Я понимаю, – отвечает Лив.

Когда они возвращаются к себе в отель, она берет папки с документами в пластиковую ванную комнату и, пока Мо спит, в сотый раз перечитывает их при безжизненном свете люминесцентной лампы, стараясь понять, что же она все‑таки пропустила.

В воскресенье утром, когда Лив уже догрызает последний уцелевший ноготь, звонит директриса интерната. Она диктует им адрес заведения, расположенного на северо‑востоке города, и они едут туда на взятой напрокат машине, блуждая по незнакомым улочкам на забытой богом окраине. Мо, которая накануне вечером выпила почти две бутылки вина, явно не в настроении. Лив, измученная бессонной ночью, тоже молчит, ее голова пухнет от вопросов, на которые пока нет ответов.

Она ожидала увидеть нечто унылое и мрачное: кирпичную коробку постройки семидесятых годов, с окнами из полихлорвинила и аккуратной стоянкой для машин. Но они подъезжают к внушительному четырехэтажному дому, на увитом плющом фасаде которого красиво смотрятся элегантные окна со ставнями. За оградой с массивными коваными воротами раскинулся ухоженный сад, разделенный на отдельные зоны мощеными дорожками.

Лив звонит в дверь, а Мо спешно красит губы.

– Ты у нас кто, Анна Николь Смит? – ехидно спрашивает Лив, Мо отрывисто смеется в ответ, и возникшая было напряженность тут же исчезает.

Они уже несколько минут стоят в приемной, но на них никто не обращает внимания. Через стеклянную дверь слева по коридору они видят, как коротко стриженная девушка играет на электрооргане, и слышат нестройное пение. В тесном кабинете две средних лет женщины составляют график.

Наконец одна из них оборачивается:

– Добрый день.

– Добрый день, – отвечает Мо по‑французски. – К кому мы можем снова обратиться?

– Насчет месье Бессетта? – спрашивает женщина, и Мо что‑то отвечает на хорошем французском. Женщина кивает: – Англичанки?

– Да.

– Пожалуйста, распишитесь. Протрите руки. Потом пройдите вон туда.

Они записывают свои имена в толстую книгу для посетителей, тщательно протирают каждый палец антибактериальной жидкостью.

– Славное местечко, – с видом знатока шепчет Мо.

Затем, едва поспевая за женщиной, они идут бесконечными коридорами, пока та не останавливается перед полуоткрытой дверью.

– Monsieur? Vous avez des visiteurs.[31]

Они неловко топчутся под дверью, а женщина что‑то бурно обсуждает, обращаясь, как им кажется, к спинке кресла. Наконец она возвращается.

– Можете войти. Надеюсь, вы что‑нибудь для него приготовили?

– Директриса сказала, что надо принести миндальное печенье.

Женщина бросает оценивающий взгляд на красиво упакованную коробку:

– Ah, oui, – сдержанно улыбается она. – Это он любит.

– Спорим, не позднее пяти печенье уже будет в комнате для персонала, – тихо говорит Мо, когда женщина скрывается из виду.

Филипп Бессетт сидит в вольтеровском кресле и смотрит в окно на внутренний дворик с фонтаном. Рядом столик на колесиках с кислородной подушкой, соединенной тонкой трубкой с носом старика. Лицо его серое и сморщенное, будто осевшее от времени, под просвечивающей кожей видна сеточка вен. У него шапка густых седых волос, а острый взгляд говорит о том, что Филипп Бессетт не такой дряхлый, каким кажется.

Девушки обходят кресло, чтобы стоять к старику лицом, Мо даже слегка сутулится, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Да, похоже, Мо чувствует себя здесь как дома, думает Лив. Словно тут ей все родное и близкое.

– Здравствуйте, – говорит Мо, представляясь.

Они обмениваются рукопожатиями, и Лив протягивает коробку с печеньем. Он внимательно изучает коробку, затем стучит пальцем по крышке. Лив открывает ее и показывает содержимое. Тогда он жестом предлагает Лив угощаться, а когда та отказывается, медленно выбирает печенье и ждет.

– Наверное, надо положить ему в рот, – шепчет Мо.

После секундного колебания Лив предлагает свою помощь. Бессетт, совсем как птенец, открывает и закрывает рот, закатывает глаза, наслаждаясь вкусом.

– Скажи ему, что мы хотели бы задать несколько вопросов о семье Эдуарда Лефевра.

Бессетт прислушивается к разговору и тяжело вздыхает.

– Вы знали Эдуарда Лефевра? – спрашивает Лив и ждет, пока Мо переведет.

– Я никогда с ним не встречался. – Речь старика очень медленная, будто каждое слово дается ему с огромным трудом.

– Но ваш отец, Орельен, знал его?

– Мой отец несколько раз с ним встречался.

– Ваш отец жил в Сен‑Перроне?

– Вся моя семья жила в Сен‑Перроне, пока мне не исполнилось одиннадцать лет. Тетя Элен жила в отеле, отец – над табачной лавкой.

– Мы были вчера вечером в отеле, – говорит Лив, но старик остается безучастным. Тогда она достает фотокопию. – Ваш отец упоминал об этой картине? Она, по всей видимости, висела в «Красном петухе», но потом исчезла. Мы пытаемся выяснить ее историю.

– Софи, – роняет старик, посмотрев на снимок.

– Да, Софи, – энергично кивает Лив, в ее душе загорается огонек надежды.

Взгляд Бессетта невозможно прочесть, он смотрит на снимок слезящимися, запавшими глазами, в которых, казалось, собраны все горести и радости прошедших лет. Морщинистые веки тяжело опускаются, и старик становится похож на какое‑то странное доисторическое существо. Наконец он поднимает голову:

– Я ничего не могу вам сказать. Нам не разрешалось о ней говорить.

– Что? – Лив бросает удивленный взгляд на Мо.

– В нашем доме… было запрещено произносить имя Софи.

– Но ведь она была вашей тетей, да? – удивленно моргает Лив. – Она была замужем за известным художником.

– Отец никогда не говорил об этом.

– Не понимаю.

– Не все, что происходит в отдельной семье, можно объяснить.

В комнате становится тихо. Мо явно чувствует себя неловко. И Лив пытается сменить тему:

– А о месье Лефевре вы что‑нибудь знаете?

– Ничего. Но у меня в свое время были две его картины. После исчезновения Софи некоторые работы были отправлены в отель парижским дилером, это случилось незадолго до моего рождения. И так как Софи больше не было, Элен две картины оставила себе, две отдала моему отцу. Он сказал, что не нуждается в них, но после его смерти я нашел их на чердаке. А когда узнал, сколько они стоят, то был приятно удивлен. Одну картину я отдал дочери, она живет в Нанте. Вторую продал несколько лет тому назад. И в результате смог оплатить свое пребывание в интернате. Здесь… очень хорошо. Поэтому, может быть, я, несмотря ни на что, хорошо отношусь к тете Софи. – Выражение его лица неожиданно смягчается.

– Несмотря ни на что? – переспрашивает Лив.

Однако взгляд старика остается непроницаемым. Лив даже начинает беспокоиться: случаем, не задремал ли он. Но старик продолжает свой рассказ:

– В Сен‑Перроне поговаривали… ходили такие слухи… будто моя тетя сотрудничала с немцами. Именно поэтому отец запретил упоминать ее имя. Ему было удобнее делать вид, что ее не существовало. И когда я был мальчишкой, ни отец, ни тетя Элен никогда не упоминали о ней.

– Сотрудничала? Как шпионка?

Старик медлит, обдумывая правильный ответ.

– Нет. Но ее отношения с немецкими оккупантами были… не вполне корректными, – поворачивается он к посетительницам. – Очень больной вопрос для нашей семьи. Только человек, живший в те времена в маленьком провинциальном городке, способен это понять. Поэтому никаких писем, никаких картин, никаких фотографий. С той самой минуты, как ее забрали, тетя перестала существовать для отца. Он не умел прощать, – вздыхает старик. – К сожалению, и остальные члены семьи предпочли без следа стереть память о ней.

– Даже ее сестра?

– Даже Элен.

Лив потрясена. Она всегда считала Софи воплощением жизни, ведь ее взгляд казался таким торжествующим, а любовь к мужу – всепобеждающей. И вот теперь Лив отчаянно пытается привести свою Софи в соответствие с образом этой запятнавшей себя позором, списанной со счетов женщины.

В тяжелом прерывистом дыхании старика чувствуется невысказанная боль. Лив внезапно становится ужасно стыдно за то, что пробудила в нем горькие воспоминания.

– Мне очень жаль, – произносит она, не зная, что еще можно сказать.

Теперь она понимает, что здесь ей ничего не светит. Неудивительно, что Пол Маккаферти даже не потрудился сюда заехать.

Молчание затягивается. Мо украдкой кладет в рот печенье. Подняв глаза, Лив ловит на себе пристальный взгляд Филиппа Бессетта.

– Спасибо, что согласились принять нас, месье, – дотрагивается она до его руки. – Очень трудно найти связь между женщиной, что вы описали, и женщиной, которую я вижу перед собой. У меня… у меня есть ее портрет. И я всегда очень любила его. Я искренне считала, что она похожа на женщину, твердо уверенную в том, что любима. Она казалась мне такой… сильной духом.