Часть вторая 13 страница

– Мисс Эндрюс, мы должны оставаться в рамках того, что твердо известно. И не можем рассматривать мотивы поведения вашей матери, – наклонившись вперед, говорит судья.

– Ну, все вы такие, – пыхтит она. – Вы ее не знали. Она верила в честную игру. Ее сувенирами были исключительно высушенные головы, старые ружья или номерные знаки. Вещи, которые никому не нужны. – Она с минуту думает и добавляет: – Ну, высушенные головы, конечно, когда‑то кому‑то принадлежали, но хозяева явно не попросят их назад. Так? – (В зале слышатся смешки.) – Она была действительно очень расстроена тем, что случилось в Дахау. Даже много лет спустя не могла об этом говорить. И я знаю, что мама никогда ничего бы не взяла, что могло бы потревожить на небесах их бедные души.

– Значит, вы не верите, что ваша мать взяла картину из хранилища в Берхтесгадене?

– Мама в жизни ничего ни у кого не украла. Она привыкла платить за все. Вот таким она была человеком.

– Все это очень хорошо, мисс Эндрюс, – вскакивает Дженкс. – Но, как вы сами только что заявили, у вас нет ни малейшего представления, откуда взялась картина. Все верно?

– Как я уже сказала, я твердо знаю, что она не была способна на воровство.

Лив внимательно следит за тем, как судья что‑то пишет. Она смотрит на Марианну Эндрюс, которая болезненно морщится, видя, как прямо на ее глазах подвергают сомнению безупречную репутацию матери. Смотрит на Джейн Дикинсон, которая победно улыбается братьям Лефевр. Смотрит на Пола, который, положив руки на колени, подался вперед, словно в безмолвной молитве.

Лив отворачивается от репродукции своей картины, чувствуя, как ее, будто одеялом, накрывает с головой что‑то тяжелое, заслоняющее свет.

– Эй! – вернувшись домой, кричит Лив.

Уже половина пятого, но Мо не слышно и не видно. Лив проходит на кухню и обнаруживает на столе записку: «Я у Раника. Вернусь завтра. Мо».

Выронив записку, Лив тихо вздыхает. Она уже привыкла к тому, что Мо снует туда‑сюда по дому, привыкла к звуку ее шагов, шуму в глубине дома, журчанию воды в ванной комнате.

В последние дни Мо от нее слегка отдалилась. Интересно, догадалась ли она, что случилось с Лив после возвращения из Парижа? Что заставило Лив снова броситься в объятия Пола?

Но думать сейчас о Поле абсолютно бессмысленно.

В почтовом ящике пусто, если не считать рекламы встроенных кухонь и двух счетов.

Лив снимает пальто и наливает себе чаю. Звонит отцу, но его нет дома. И только автоответчик звучно призывает ее оставить сообщение: «Вы должны! Мы РАДЫ будем услышать вас снова!» Лив включает радио, но музыка действует на нервы, а новости угнетают. В Интернет влезать тоже неохота: вряд ли она получит новые предложения относительно работы, но зато может обнаружить новые комментарии относительно судебного процесса. Лив боится, что пикселизированная ярость миллионов человек, которые раньше о ней даже не слышали, через компьютер обрушится на ее бедную голову.

На улицу выходить тоже не хочется.

«Ну давай же! – ругает она себя. – Ты сильная, ты справишься. Вспомни, через что пришлось пройти Софи».

Лив включает музыку, так как не может больше слышать эту звенящую тишину. Загружает белье в стиральную машину, чтобы создать ощущение обычной домашней жизни. Затем берет стопку конвертов и документов, скопившихся за последние две недели, придвигает кресло к письменному столу и начинает их изучать.

Счета она складывает в центр стола, письма из банка – с правой стороны. То, что не слишком срочное, отодвигает влево. Счета от адвокатов идут в отдельную стопку.

Потом она записывает цифры колонкой в большом блокноте. Она методично складывает и вычитает нужные суммы и подводит итог внизу страницы. Снова садится в кресло, поднимает глаза на черное небо наверху, потом долго смотрит на полученные цифры.

Наконец она откидывается на спинку кресла, пытаясь разглядеть свет далеких звезд. Но темнота стоит такая, словно уже полночь, хотя на часах около шести. Она смотрит на прямые, безупречные линии творения Дэвида, еще раз обращая внимание на то, что через стеклянный потолок с любого ракурса видно небо. Смотрит на стены из термического стекла с подложкой из невероятно тонкого теплоизоляционного материала, который Дэвид в свое время выписал из Китая и Америки, а именно из Калифорнии, чтобы в доме всегда было тихо и тепло. Смотрит на белую бетонную стену, на которой, еще в первые дни совместной жизни с Дэвидом, после очередной ссоры из‑за ее неаккуратности маркером написала: «Почему бы тебе не отвязаться от меня?» И, несмотря на все усилия специалистов по реставрации, при определенных атмосферных условиях на стене видны призрачные очертания тех ужасных слов. Она снова смотрит на небо сквозь прозрачную стену, которая есть в каждой комнате, что создает ощущение, будто Стеклянный дом висит прямо в воздухе над шумными, суетливыми улицами.

Лив проходит в спальню, к портрету Софи Лефевр. И, как всегда, встречает направленный прямо на нее взгляд Софи. Хотя сегодня девушка на картине вовсе не кажется высокомерной или безучастной. Сегодня за дерзким выражением лица Софи Лив видит какую‑то тайну. Словно та знает что‑то такое, что неведомо другим.

«Софи, так что же на самом деле с тобой произошло?»

Лив прекрасно понимает, что рано или поздно придется принять это решение. Всегда понимала. И все же чувствует себя предательницей.

Она перелистывает телефонную книгу, снимает трубку и набирает номер:

– Алло! Это риелторское агентство?

– Итак, когда пропала ваша картина?

– В тысяча девятьсот сорок первом. Возможно, в сорок втором. Трудно сказать, так как все, на чьей памяти это произошло, уже умерли, – горько усмехается блондинка.

– Ну да, по вашим словам получается так. А вы можете представить мне полное описание?

Женщина придвигает к нему папку:

– Все, что у нас есть. Основные факты изложены в письме, которое я отправила вам еще в ноябре.

Пол, пытаясь освежить в памяти детали, изучает содержимое папки.

– Значит, вы установили, что картина находится в галерее в Амстердаме. И сделали первоначальный запрос…

Постучав в дверь, Мириам приносит кофе. Пол ждет, пока она поставит чашки на стол, виновато качает головой, словно секретарша прервала их на самом интересном месте, беззвучно шевеля губами, изображает «спасибо», на что Мириам удивленно таращит глаза.

– Да, я написала им письмо. Как, по‑вашему, сколько она стоит?

– Простите?

– Как, по‑вашему, сколько она стоит?

Пол отрывает глаза от документов. Женщина сидит, свободно откинувшись на спинку кресла. У нее красивое, хорошо очерченное лицо, гладкая кожа без признаков старения. Но лицо какое‑то безжизненное, будто она привыкла скрывать свои чувства. А возможно, все дело в ботоксе. Он украдкой смотрит на ее густые волосы. Вот Лив в два счета определила бы, натуральные они или нет.

– Потому что Кандинский стоит кучу денег. По крайней мере, так говорит мой муж.

– Несомненно, если удастся доказать, что картина принадлежит вам, – осторожно подбирая слова, отвечает Пол. – Однако мы забегам вперед. Давайте вернемся к вопросу собственности. У вас имеются какие‑либо свидетельства о том, где была приобретена картина?

– Ну, мой дедушка дружил с Кандинским.

– Понятно. Но у вас есть какое‑либо документальное подтверждение? – спрашивает Пол и, увидев озадаченное выражение ее лица, уточняет: – Фотографии? Письма? Упоминания о том, что они дружили?

– Ой, нет. Но дедушка часто об этом рассказывал.

– Он еще жив?

– Нет. Я уже говорила об этом в своем письме.

– Простите меня. А как звали вашего деда?

– Антон Перовский. – Она произносит фамилию по слогам, одновременно показывая на то место в его бумагах, где приводится фамилия Перовский.

– А остался ли кто‑нибудь из членов семьи, который мог бы об этом знать?

– Нет.

– А картина уже где‑нибудь выставлялась?

– Нет.

Пол с самого начала знал, что давать рекламу их агентства было большой ошибкой, поскольку это неизбежно привело бы к появлению сомнительных дел типа этого. Но Джейн настояла.

«Мы должны работать на опережение, – перейдя на лексикон из области менеджмента, заявила она. – Нам необходимо стабилизировать свое положение на рынке, упрочить репутацию. Мы должны занять все ниши этого рынка». Джейн составила список аналогичных агентств и предложила отправить туда Мириам под видом клиентки, чтобы узнать методы их работы. Пол сказал, что она сошла с ума, но Джейн упорно стояла на своем.

– Вы пробовали узнать историю картины? Например, в Google? Или в книгах по искусству?

– Нет. Полагаю, именно за это я и собираюсь вам платить. Вы ведь лучшие в этом бизнесе. Так? И именно вы нашли картину Лефевра. – Она выпрямляется в кресле, скрестив ноги, и бросает взгляд на часы. – Как долго обычно тянутся такие дела?

– Ну, это трудно сказать. Некоторые дела удается решить на редкость быстро, но только в том случае, если у нас имеются все необходимые документы и провенанс. Но некоторые тянутся годами. И вы, наверное, знаете, что само судебное разбирательство может обойтись очень недешево. Так что мой вам совет – все хорошенько обдумать.

– А вы работаете за комиссионные?

– Когда как. Хотя обычно мы берем небольшой процент от окончательной стоимости. И у нас есть штат специальных сотрудников.

Пол еще раз просматривает бумаги. Но там всего несколько фотографий картины и нотариально заверенный аффидевит[36]Антона Перовского о том, что Кандинский подарил ему картину в 1938 году. В 1941‑м всю семью забрали прямо из дома, и больше они картины не видели. В деле имеется письмо правительства Германии о признании претензии, а также письмо из музея Рикс в Амстердаме, где говорится, что такой картины в экспозиции нет. Да, зацепиться особенно не за что.

Пол как раз взвешивает все за и против, когда клиентка подает голос:

– Я была еще в одной фирме. «Бригг и Состой», кажется. Они сказали, что возьмут на процент меньше, чем вы.

Рука Пола застывает на открытой папке.

– Я не понял?

– Комиссионные. Они сказали, что вернут картину и возьмут на процент меньше, чем вы.

С трудом взяв себя в руки, Пол говорит:

– Мисс Харкот, у нашей фирмы безупречная репутация. Если вы хотите использовать наш многолетний опыт, профессионализм и деловые контакты для того, чтобы мы попытались найти любимую картину вашей семьи, я, естественно, рассмотрю вашу просьбу и постараюсь сделать все от меня зависящее. Но я не собираюсь сидеть здесь и торговаться с вами.

– Ну, это же куча денег. Если Кандинский стоит миллионы, в моих интересах заключить сделку на более выгодных условиях.

Пол чувствует, как у него начинают играть желваки на подбородке.

– С учетом того, что еще восемнадцать месяцев назад вы и понятия не имели об этой картине, в случае если мы ее найдем, это так или иначе станет для вас выгодной сделкой.

– То есть тем самым вы хотите сказать, что не желаете обсуждать более… приемлемые условия оплаты? – тупо смотрит она на него.

Она сидит с абсолютно неподвижным лицом, но элегантно скрестив ноги в изящно болтающихся на пальцах босоножках. Женщина, явно привыкшая получать то, чего хочет, не вкладывая в это даже частицы души.

Пол кладет авторучку. Закрывает папку и придвигает ее к посетительнице.

– Мисс Харкот, было очень приятно с вами познакомиться. Но, думаю, мы закончили.

– Простите? – удивленно моргает она.

– Полагаю, нам больше нечего сказать друг другу.

Джейн входит в офис с коробкой рождественских шоколадок в руках и встает как вкопанная, услышав шум перебранки.

– Никогда еще не встречала такого грубияна, как вы, – шипит мисс Харкот, зажав под мышкой дорогую сумочку.

– Позвольте с вами не согласиться, – отвечает Пол, который выпроваживает дамочку из кабинета, одновременно пытаясь всучить ей папку с бумагами.

– Если вы считаете, что так можно вести дела, то вы еще глупее, чем я думала.

– Вот и договорились. Тогда вам нет нужды возлагать на меня эпохальные поиски вашей ненаглядной картины, – бесцветным голосом говорит Пол.

Он открывает дверь, и мисс Харкот, оставляя за собой шлейф дорогих духов и выкрикивая нечто невразумительное, выскакивает в приемную.

– Какого черта здесь происходит? – спрашивает Джейн, когда мимо нее на всех парах пролетает мисс Харкот.

– Лучше не начинай. Не надо. Договорились? – просит Пол и, захлопнув за собой дверь, садится за стол, а когда наконец поднимает голову, первое, что он видит, – это портрет «Девушки, которую ты покинул».

Он набирает ее номер, стоя на углу Гудж‑стрит, рядом со станцией метро. Всю дорогу по Мэрилбоун‑роуд он думал, что ей сказать, но, услышав ее голос, тут же обо всем забывает.

– Лив?

Она долго не отвечает, значит, прекрасно знает, кто звонит.

– Что тебе надо, Пол? – Голос у нее резкий, усталый. – Если ты о Софи…

– Нет, я звоню совсем по другому поводу… Просто… – Он хватается за голову и оглядывается на забитую транспортом улицу. – Просто хотел узнать… как ты там. Все ли у тебя в порядке.

В трубке снова длинная пауза.

– Ну, я все еще здесь.

– Я вот что подумал… Может, когда все кончится… мы сможем встретиться. – Он слышит свой голос, слегка дрожащий и неуверенный, и неожиданно понимает, что словами тут не поможешь. Не исправишь того, что он сделал, перевернув всю ее жизнь. Разве она это заслужила?

Поэтому ее ответ не стал для него неожиданностью.

– Извини, но сейчас я могу думать только о следующем судебном заседании. Все… слишком усложнилось. – И снова молчание.

Мимо с ревом пролетает автобус, и он прижимает трубку к уху, чтобы лучше слышать. Закрывает глаза. Она даже не делает попытки прервать затянувшуюся паузу.

– Ты куда‑нибудь уезжаешь на Рождество?

– Нет.

«Потому что суд сожрал все мои деньги, – словно слышит он безмолвный ответ. – Потому что ты так со мной поступил».

– Я тоже. Собираюсь сходить к Грегу. Но это…

– Как ты уже однажды мне сообщил, Пол, мы даже не имеем права разговаривать друг с другом.

– Ну хорошо. Ладно, я рад, что ты в порядке. Думаю, это все, что я хотел тебе сказать.

– У меня все отлично.

На сей раз тишина становится просто невыносимой.

– Тогда до свидания.

– До свидания, Пол. – И она вешает трубку.

Пол стоит на Тоттенхэм‑корт‑роуд, бессильно опустив руку с мобильником, а в ушах у него звучат рождественские хоралы. Затем он решительно засовывает телефон в карман и медленно бредет обратно к своему офису.

– Итак, здесь кухня. Как вы уже могли заметить, отсюда открывается потрясающий вид на Темзу и на весь город. Справа вы увидите Тауэрский мост, а внизу – Лондонский глаз. А в солнечные дни стоит нажать на кнопку – правильно, миссис Халстон? – и крыша открывается.

Лив смотрит на супружескую пару, которые, задрав голову, смотрят в небо. На носу у мужчины, бизнесмена лет пятидесяти, очки, свидетельствующие об экстравагантности их дизайнера. Он осматривает дом с абсолютно каменным лицом, возможно опасаясь, что чрезмерное проявление энтузиазма помешает ему при заключении сделки сбить цену.

Но даже он не способен скрыть своего удивления при виде открывающегося потолка. Крыша с шумом отъезжает в сторону, и покупатели видят над головой безбрежную синеву. Зимний воздух потихоньку проникает на кухню, шевеля верхние страницы лежащих на столе документов.

– Не бойтесь, мы не будем слишком долго держать крышу открытой.

За сегодняшнее утро прошло уже три показа, и молоденькой риелторше страшно понравилось открывать и закрывать крышу. Она театрально дрожит, а затем с нескрываемым удовольствием смотрит, как крыша наконец задвигается. Покупательница, миниатюрная японка, с замысловато завязанным на шее шарфом, прижимается к мужу и шепчет что‑то ему на ухо. Он кивает и снова поднимает глаза к прозрачному потолку.

– И крыша, как и большая часть дома, выполнена из специального стекла, способного сохранять тепло, как обычная стена с теплоизоляцией. И дом с точки зрения экологии гораздо безопаснее обычного дома с балконом.

Нет, эти двое явно не похожи на людей, когда‑либо бывавших в домах с балконом. Японка ходит по кухне, открывает дверцы, выдвигает ящички, с напряженным вниманием изучая их содержимое, точно хирург, готовый вонзить скальпель в открытую рану.

Лив, безмолвно стоящая возле холодильника, ловит себя на том, что жует внутреннюю поверхность щеки. Она догадывалась, что будет нелегко, но не предполагала насколько. Ее мучило чувство вины, ей было чертовски неуютно в присутствии чужих людей, которые шарили холодными, бесчувственными взглядами по личным вещам. На ее глазах они трогают стеклянные поверхности, проводят пальцем по полкам, шепотом обсуждают, куда лучше повесить картины, чтобы «немного это смягчить», и ей хочется вытолкать их всех взашей.

– Кухонная техника самого высокого качества и продается вместе с домом, – открывая дверцу холодильника, замечает риелторша.

– А духовкой вообще практически не пользовались, – раздается голос с порога кухни. Мо накрасила веки блестящими фиолетовыми тенями, а на форменную блузу дома‑интерната набросила парку. – Я личный помощник миссис Халстон, – не обращая внимания на ошарашенную риелторшу, как ни в чем не бывало продолжает Мо. – Прошу нас простить, но ей пора принимать лекарства.

Со смущенной улыбкой на губах риелторша поспешно ведет супружескую пару в сторону атриума. Мо тянет Лив за руку.

– Давай‑ка сходим попьем кофейку, – говорит она.

– Мне надо быть здесь.

– Нет, не надо. Это чистой воды мазохизм. Ну давай же, надевай пальто и пойдем.

Лив уже тысячу лет не видела Мо. И внезапно испытывает огромное облегчение оттого, что подруга рядом. Она понимает, что ужасно скучала по девочке‑готу, ростом всего пять футов, с фиолетовыми тенями на веках и в белоснежной форменной блузке. Ведь Лив теперь ведет призрачную, эфемерную жизнь, сосредоточившись на дуэли двух барристеров в зале суда, с их «возражаю» и «предлагаю», с мировыми войнами и грабителями‑комендантами. Она словно находится под домашним арестом, и центр ее нового мироздания – фонтан на втором этаже Высокого суда, место на жесткой скамье, судья с его забавной манерой поглаживать себя по носу перед каждым выступлением, репродукция портрета на подставке.

И Пол. За сотни миль от нее, на скамье для истцов.

– Ты что, серьезно хочешь все это продать? – кивает Мо в сторону Стеклянного дома.

Лив собирается было открыть рот, но потом понимает, что, если начнет говорить о том, что чувствует на самом деле, ее уже будет не остановить. Она будет болтать, болтать – и так до следующего Рождества. Лив хочется рассказать Мо, что статьи о процессе каждый день появляются в газетах, ее имя треплют все, кому не лень, а репортеры непрерывно жонглируют такими словами, как «кража», «справедливость» и «преступление». Ей хочется рассказать, что больше не занимается бегом, так как однажды какой‑то мужчина подкараулил ее за несколько кварталов от дома и плюнул в нее. А еще, что лечащий врач выписал ей снотворное, но она боится его принимать. Когда она описывала ему свое состояние в его кабинете, то, похоже, увидела в его глазах осуждение.

– Да. Все нормально, – отвечает Лив и, заметив округлившиеся глаза Мо, добавляет: – Правда. Ведь это, в конце концов, только кирпичи и раствор. Ну и конечно, стекло и бетон.

– У меня когда‑то была своя квартира. А продав ее, я целый день просидела на полу и проплакала как ребенок, – помешивая кофе, сообщает Мо, и Лив застывает с чашкой в руке. – Я ведь была замужем. Но не сложилось, – пожимает плечами Мо и переходит к разговорам о погоде.

В Мо произошла какая‑то неуловимая перемена. И не то чтобы она стала говорить слишком уклончиво, но между ними образовался невидимый барьер, нечто вроде стеклянной стены.

«Возможно, это моя вина, – думает Лив. – Я была так занята поисками денег и судом, что совершенно перестала интересоваться ее жизнью».

– Знаешь, я тут подумала насчет Рождества, – после непродолжительной паузы произносит Лив. – Послушай, а Раник не согласится переночевать у нас? Я руководствуюсь чисто эгоистическими соображениями. Может, вы двое возьмете на себя приготовление еды? Я никогда раньше не готовила рождественских обедов, а папа с Кэролайн по‑настоящему хорошие кулинары, так что не хочется ударить лицом в грязь, – продолжает лепетать Лив.

«Мне просто надо иметь хоть какую‑то перспективу, – вертится у нее на языке. – Иметь возможность спокойно улыбаться и не думать о том, какая лицевая мышца сейчас работает».

Мо смотрит на свои руки, у нее на большом пальце шариковой ручкой записан телефонный номер.

– Угу. Кстати, тут вот какое дело…

– Я прекрасно знаю, что у него всегда полно народу. Поэтому, если он захочет встретить Рождество у себя, это нормально. Ведь поймать такси будет просто невозможно, – натужно улыбается Лив. – Но мы могли бы повеселиться. Думаю, мы смогли бы немного развлечься.

– Лив, это не катит.

– Что?

– Он не придет, – поджимает губы Мо.

– Не понимаю.

Мо тщательно подбирает слова, словно осознавая неотвратимые последствия каждого из них.

– Раник из Боснии. Его родители лишились дома во время войны на Балканах. И твой процесс, все это дерьмо… и его тоже касается. Он… не хочет к тебе приходить. И не хочет ничего с тобой праздновать. Мне очень жаль.

Лив смотрит на нее в упор, фыркает и отодвигает от себя сахарницу.

– Ну да, понятно. Только, Мо, ты на минуточку забыла, что я слишком хорошо тебя знаю.

– Что‑что?

– Миссис Святая Простота. Но на сей раз ты меня не проведешь.

Однако Мо и не думает шутить. Она даже не смотрит Лив в глаза. Но поскольку Лив ждет ответа, собирается с духом и говорит:

– Я не во всем согласна с Раником. Хотя, типа, тоже считаю, что ты должна вернуть картину.

– Ты о чем?!

– Послушай, мне по барабану, кому она принадлежит, но ты, Лив, можешь потерять все. И если ты сама не способна этого понять, то со стороны оно виднее. Я читала газеты. У тебя нет шансов. И если продолжишь бороться, останешься без штанов. И ради чего?! Нескольких старых масляных клякс на холсте!

– Я не могу отдать ее просто так.

– Но почему, черт возьми, нет?!

– Потому что им плевать на Софи. Они видят только фунты стерлингов.

– Лив, ради всего святого, это же просто картина!

– Нет, это не просто картина! Ее предали близкие. Ее бросили! И у меня, кроме нее, больше ничего не осталось.

– Ты что, серьезно? Я бы не отказалась иметь это твое ничего.

Они смотрят друг на друга и поспешно отводят глаза. Лив чувствует, что у нее краснеет шея.

Мо делает глубокий вдох и наклоняется вперед:

– Насколько я понимаю, здесь вопрос о доверии. И ты влезла в эту историю в том числе из‑за Пола. Но пора остановиться. И если честно, никто, кроме меня, тебе об этом не скажет.

– Что ж, спасибо большое. Я буду вспоминать об этом всякий раз, когда придется открывать треклятую утреннюю почту с новой порцией ненависти или показывать свой дом очередному незнакомцу.

Они обмениваются холодными взглядами. Возникшая за столом тишина говорит сама за себя. Рот Мо упрямо сжат, словно она пытается сдержать чертову уйму слов.

– Ну ладно, – наконец произносит она. – А еще я хочу сказать, коли уж пошел такой разговор, что съезжаю. – Она наклоняется, поправляет под столом туфлю, и ее голос доносится откуда‑то снизу. – Я собираюсь остаться с Раником. И дело вовсе не в твоей тяжбе. Ты ведь сама говорила, что я могу пожить у тебя только недолго.

– Значит, вот как?

– Думаю, так будет лучше для всех.

Лив застывает на стуле. Двое мужчин за соседним столиком беззаботно продолжают болтать, но один из них, явно чувствуя возникшее в воздухе напряжение, как бы ненароком скользит взглядом по лицам девушек.

– Я, конечно, тебе очень благодарна за то… что разрешила мне так надолго остаться.

Лив отворачивается, с трудом сдерживая слезы. У нее ноет под ложечкой. И даже за соседним столиком возникла неловкая тишина.

Мо допивает кофе, отодвигает чашку:

– Вот такие дела.

– Понятно.

– Я уеду завтра, если не возражаешь. У меня сегодня вечерняя смена.

– Прекрасно. – Лив старается не выдать дрожи в голосе. – Спасибо, что просветила. – Лив и сама не ожидала от себя такого саркастического тона.

Мо выжидает секунду‑другую, а потом решительно поднимается с места, надевает парку, закидывает на плечо рюкзак.

– И последнее, Лив. Не то чтобы я, типа, его знала и вообще… Но ты столько о нем рассказывала. Я вот все думаю: а что бы сделал на твоем месте Дэвид? – (Его имя будто взрывает тишину.) – Я серьезно. Если бы твой Дэвид был жив и возникла бы вся эта заварушка – хренотень с историей картины, откуда она взялась, какие страдания выпали на долю бедной девушки и ее семьи, – что, по‑твоему, сделал бы Дэвид?

И, оставив вопрос висеть в воздухе, Мо поворачивается и выходит из кафе.

Звонок Свена застает Лив уже на улице. Голос у него какой‑то напряженный.

– Ты не можешь заскочить ко мне в офис?

– Свен, сейчас не самое подходящее время. – Лив трет глаза, смотрит на Стеклянный дом. У нее до сих пор дрожат руки.

– Это очень важно. – И, не дав ей возможности возразить, Свен выключает телефон.

Повернувшись спиной к дому, Лив направляется в сторону офиса Свена. Она теперь постоянно ходит с низко опущенной головой, в шапке, натянутой до бровей, старательно избегая взглядов прохожих. И по дороге уже дважды смахивает навернувшиеся на глаза слезы.

Когда она наконец добирается до офиса архитектурного бюро «Солберг‑Халстон», то встречает только двоих сотрудников: Ниш, молодую женщину со стрижкой «боб», и парня, имени которого Лив не помнит. Оба делают вид, что страшно заняты, и не здороваются. Лив входит в кабинет Свена, и тот сразу же захлопывает за ней дверь. Он целует девушку в щеку, но кофе не предлагает.

– Ну, как твоя тяжба?

– Не слишком хорошо, – отвечает Лив.

Она слегка раздражена настойчивостью Свена. У нее в голове вертится вопрос Мо: «Что, по‑твоему, сделал бы Дэвид?»

Но затем Лив замечает, какое у Свена осунувшееся, серое лицо. И ведет он себя как‑то странно. Сидит, уставившись на лежащий перед ним блокнот.

– У тебя все нормально? – спрашивает Лив, начиная паниковать. «Ну пожалуйста, скажи, что Кристен с детьми в порядке».

– Лив, у меня проблемы, – начинает Свен, и Лив без сил опускается на стул, положив сумочку на колени. – Братья Голдштейн отказываются от сотрудничества.

– Что?

– Они разрывают контракт. И все из‑за твоей тяжбы. Саймон Голдштейн звонил сегодня утром. Он следит за публикациями в газетах. Говорит… говорит, нацисты отобрали у его семьи все и они с братом не хотят иметь дело с теми, для кого это нормально.

В комнате вдруг становится очень тихо. Она поднимает глаза на Свена:

– Но… они не могут так поступить. Я ведь даже не компаньон фирмы. Так ведь?

– Лив, ты по‑прежнему почетный директор, а имя Дэвида играет немаловажную роль в линии защиты. Саймон хочет воспользоваться оговоркой, напечатанной мелким шрифтом в контракте. Ты борешься за это дело в суде вопреки здравому смыслу, а заодно бросаешь тень на репутацию нашей фирмы. Я объяснил ему, какое это опрометчивое решение, на что он ответил, что мы можем попробовать опротестовать его, но у них бездонные карманы. Повторяю дословно: «Свен, вы, конечно, можете судиться со мной, но я непременно выиграю». Они собираются предложить другой фирме завершить работы по проекту.

Лив цепенеет. Голдштейн‑билдинг должен был стать апофеозом творчества Дэвида: зданием, призванным увековечить его.

Она смотрит на неподвижный, словно вырубленный из камня профиль Свена.

– У них с братом крайне болезненное отношение ко всем вопросам, связанным с реституцией.

– Это же несправедливо. Мы ведь так и не знаем всей правды об истории картины.

– Не в этом дело.

– Но мы…

– Лив, я целый день пытаюсь разрулить вопрос. Единственный способ уговорить их продолжить работу с нашей компанией, – набирает в грудь побольше воздуха Свен, – сделать так, чтобы имя Халстон никаким боком не было связано с проектом. Иными словами, ты отказываешься от звания почетного директора. И мы меняем название фирмы.

Лив мысленно прокручивает слова Свена, чтобы осознать до конца их смысл.

– Так ты что, собираешься навсегда вычеркнуть имя Дэвида?

– Да. Мне очень жаль. Я понимаю, что это для тебя потрясение. Но и для нас тоже.

И тут она неожиданно вспоминает о еще одной, очень важной для нее вещи.

– А как насчет моей работы с детьми? – спрашивает она.

– Мне очень жаль, – качает головой Свен.

У Лив внутри будто все заледенело. Помолчав немного, она начинает говорить, только очень и очень медленно, ее голос звучит неестественно громко в звенящей тишине.

– Итак, вы приняли такое решение только потому, что я не захотела отдать нашу картину – картину, которую Дэвид совершенно законно купил много лет назад, – и тем самым якобы опозорила фамилию Халстон. И вы вычеркиваете наше имя из благотворительных проектов и названия фирмы. Вычеркиваете имя архитектора, который создал это здание.