Часть вторая 7 страница. – Господи, столько лет прошло

– Господи, столько лет прошло! – качает головой Лив.

– Лив, ты должна вспомнить. Это крайне важно.

– Да не могу я ничего вспомнить! – взрывается она. – Ты заявляешься ко мне и требуешь, чтобы я подтвердила право собственности на свою картину, и только потому, что кто‑то где‑то решил, будто миллион лет назад картина принадлежала ему! Я ничего не понимаю, – говорит она. – У меня просто в голове не укладывается!

Пол в отчаянии закрывает лицо руками. Потом поднимает голову и в упор смотрит на Лив:

– Лив, мне правда очень жаль. У меня еще никогда не было такого поганого дела.

– Дела?

– Это моя работа. Я разыскиваю украденные произведения искусства и возвращаю их владельцам.

И она слышит стальные нотки в его голосе.

– Но картина не была украдена. Дэвид честно купил ее. А потом подарил мне. Она моя.

– Лив, она была украдена. Да, почти сто лет назад, но все же украдена. Послушай, у меня есть и хорошие новости. Они предлагают тебе компенсацию.

– Компенсацию?! Так ты считаешь, дело в деньгах?!

– Я просто говорю…

– Знаешь что, Пол? Думаю тебе лучше уйти, – прижимая руку ко лбу, говорит Лив.

– Понимаю, картина очень много для тебя значит, но ты должна понять…

– Я серьезно. Тебе лучше уйти.

Они стоят, сверля друг друга глазами. Лив кипит от ярости, что с ней впервые в жизни.

– Послушай, я просто пытаюсь придумать, как урегулировать вопрос до суда…

– Прощай, Пол. – И она провожает его к выходу, а когда захлопывает за ним дверь, ей кажется, будто трясется весь дом.

Их медовый месяц. Или вроде того. Дэвид работал над проектом нового центра конференций в Барселоне, монолитного сооружения, в стеклянных стенах которого должны были отражаться голубое небо и мерцающее море. Она помнит, как ее слегка удивило, что он свободно владеет испанским языком. И вообще, он так много всего знал, о чем она даже не подозревала, что это внушало ей благоговейный трепет. Жили они в гостинице, и каждый день проходил примерно так: после полудня они обычно лежали в постели, а затем бродили по средневековым улочкам Готического квартала или Борна, стараясь укрыться в тени и время от времени останавливаясь, чтобы выпить мохито. От жары кожа становилась влажной, и их тела прилипали друг к другу. Она до сих пор помнила тяжесть его руки на своем бедре. У него были руки мастерового. И он всегда немного расставлял руки, будто держал невидимые чертежи.

Они как раз подходили к площади Каталонии, когда услышали громкий женский голос с американским акцентом. Она истерично кричала на трех мужиков, которые с бесстрастными лицами выносили из парадного подъезда мебель, домашнюю утварь, разные безделушки и оставляли их на тротуаре перед домом.

– Вы не имеете права! – орала женщина.

Выпустив руку Лив, Дэвид подошел поближе. Женщина – худая блондинка средних лет – только горестно охнула, когда на улицу выкинули очередной стул. Возле нее уже начали собираться зеваки.

– С вами все в порядке? – взяв ее под руку, спросил Дэвид.

– Это все хозяин дома. Избавляется от маминого имущества. А я никак не могу втолковать ему, что мне их держать просто негде.

– А где ваша мать?

– Умерла. Я специально приехала, чтобы рассортировать мамины вещи, а он заявил, чтобы я прямо сегодня забирала свое барахло. Эти люди просто вышвырнули вещи на улицу, и я ума не приложу, что мне делать.

Лив помнит, как Дэвид взял все в свои руки: велел ей отвести женщину в кафе на другой стороне площади и отчитал по‑испански тех мужиков. Американка, которую звали Марианной Джонсон, пила ледяную воду, обеспокоенно наблюдая за происходящим. Оказывается, она только прилетела этим утром и не знает, куда ей идти и что делать.

– Простите, а когда умерла ваша мать?

– О, три месяца назад. Я понимаю, что мне следовало приехать раньше. Но возникает столько сложностей, когда не говоришь по‑испански. А мне ведь еще надо было, чтобы тело отправили для захоронения на родину… а я только что развелась, и все легло на мои плечи…

Ее корявые пальцы были сплошь унизаны жуткими пластмассовыми кольцами, на голове – бирюзовый шарф, который она постоянно теребила.

Дэвид разговаривал с каким‑то мужчиной, по‑видимому хозяином дома. Поначалу тот держался агрессивно, но уже десять минут спустя они уже обменивались теплым рукопожатием. И вот Дэвид уже подсел к ним за столик. Ей надо отобрать вещи, которые она хочет оставить, сказал Дэвид, а он даст ей адреса транспортных компаний, которые все упакуют и переправят в Америку. Хозяин дома разрешил оставить имущество до завтра. Все остальное можно отдать за небольшую плату грузчикам, которые уж потом распорядятся по собственному усмотрению.

– Как у вас с деньгами? – деликатно спросил он. И в этом он был весь.

Марианна Джонсон чуть не плакала от благодарности. Они помогли ей рассортировать вещи: отодвинуть их налево и направо, в зависимости от того, что она собиралась оставить себе. И пока они этим занимались, Лив повнимательнее пригляделась к предметам на тротуаре. Там была пишущая машинка «Корона», толстые альбомы в кожаных переплетах с пожелтевшими вырезками из газет.

– Мама была журналисткой, – объяснила женщина, бережно складывая альбомы на каменные ступени. – Ее звали Луанна Бейкер. Я с детства помню, как она делала подборки.

– А это что такое? – показала Лив на какой‑то коричневый предмет.

Он почему‑то наводил на нее ужас, хотя издалека невозможно было его толком разглядеть. Ей показалось, будто мелькнуло что‑то похожее на зубы.

– Ах, это! Мамины высушенные головы. Она любила собирать всякую всячину. Там где‑то есть фашистский шлем. Как думаете, музеи могут заинтересоваться?

– Вы не оберетесь хлопот, когда будете провозить их через таможню.

– О боже! Придется оставить все на улице. Ну и жара! Я сейчас умру, – вытерла она взмокший лоб.

А потом Лив увидела картину, прислоненную к креслу‑качалке. Даже среди всей этой неразберихи лицо на портрете невозможно было не заметить, оно завораживало и заинтриговывало. Лив подошла поближе и развернула картину. С полотна в облупившейся позолоченной раме на нее вызывающе смотрела молодая девушка. Густые золотисто‑рыжие волосы рассыпались по плечам, горделивый изгиб губ, раскрытых в намеке на улыбку, явно говорил о чем‑то сокровенном. О чем‑то чувственном.

– Она похожа на тебя, – шепнул ей на ухо Дэвид. – Посмотри, ты выглядишь именно так!

У Лив были белокурые, а не рыжие волосы, к тому же коротко стриженные. Но она сразу поняла, что он хочет сказать. Она поймала его взгляд, и все окружающее словно исчезло.

– Вы собираетесь оставить портрет себе? – повернулся Дэвид к Марианне Джонсон.

Она выпрямилась и бросила на него вопросительный взгляд:

– Ой, нет. Я так не думаю.

– Тогда разрешите мне купить его у вас, – понизив голос, произнес Дэвид.

– Купить? Можете забрать его просто так. Это самое меньшее, что я могу для вас сделать, учитывая, что вы буквально спасли мне жизнь.

Однако Дэвид отказался. Они стояли на тротуаре и торговались самым причудливым образом. Дэвид настаивал на том, чтобы заплатить больше денег, чем ей было удобно принять. Наконец Лив увидела из‑за вешалок с одеждой, которую принялась снова разбирать, что они обменялись рукопожатием. Значит, все же сошлись на цене.

– С превеликим удовольствием отдаю ее вам, – сказала Марианна, пока Дэвид отсчитывал деньги. – Честно признаться, мне она никогда не нравилась. Когда я была маленькой, мне вечно казалось, будто она смеется надо мной. Уж больно она высокомерная.

Начало смеркаться. Снабдив Марианну Джонсон номером мобильного телефона Дэвида, они оставили ее на пустом тротуаре паковать вещи, с которыми она собиралась ехать в отель. Они шли обратно по самой жаре, и Дэвид светился от счастья так, словно приобрел бесценное сокровище. Он благоговейно обнимал картину обеими руками, а поздно вечером точно так же будет обнимать Лив.

– Это будет моим свадебным подарком, – сказал он. – Учитывая, что я так ничего тебе и не подарил.

– А мне казалось, что ты не хочешь нарушать чистоту линий своих стен, – решила поддразнить его Лив.

Они остановились на многолюдной улице, чтобы снова взглянуть на картину. Она до сих пор помнит, как напекло тогда солнцем спину и как взмокли от пота руки. Знойные улицы Барселоны, блики полуденного солнца в его глазах.

– Мне кажется, если что‑то сильно нравится, то можно и нарушить правила.

– Значит, вы с Дэвидом были добросовестными приобретателями картины. Так? – спрашивает Кристен и тут же переключается на свою дочь подросткового возраста, залезшую без спросу в холодильник: – Нет. Никакого шоколадного мусса. Иначе ты не будешь ужинать.

– Да. Мне удалось найти расписку. – Расписка лежит у нее в сумочке: оторванный от обложки журнала потрепанный клочок бумаги. «Получено с благодарностью за портрет, вероятно носящий название „Девушка, которую ты покинул“, 200 евро. Марианна Бейкер (мисс)».

– Тогда она твоя. Ты ее купила, у тебя имеется расписка. Дело закрыто. Тасмин, передай Джорджу, что ужин через десять минут.

– Хотелось бы верить. А женщина, у которой мы купили портрет, сказала, что он чуть ли не полвека был у ее матери. И вообще она собиралась не продать его нам, а просто подарить. Дэвид настоял на том, чтобы заплатить.

– Вся эта история откровенно нелепа. – Кристен перестает мешать салат и вскидывает руки. – Я хочу сказать, что такие вещи могут завести очень далеко. Например, ты покупаешь дом на земле, которую в Средние века, во время междоусобных войн, кто‑то у кого‑то оттяпал. И что, в один прекрасный день кто‑то предъявит права на твой дом? Или мы что, должны вернуть мое бриллиантовое кольцо, так как камень мог быть добыт не в той части Африки? Господи помилуй, ведь все произошло еще в Первую мировую! Почти сто лет назад. Нет, законодательство так далеко заходить не должно.

Лив садится на свое место. Еще не оправившись от потрясения, она прямо днем позвонила Свену, и тот пригласил ее на ужин. Свен на редкость спокойно выслушал рассказ Лив о письме, а прочитав его, только пожал плечами:

– Возможно, какая‑то новая разновидность адвокатов‑стервятников. Звучит крайне неправдоподобно. Я, конечно, все проверю. Но, по‑моему, ты зря беспокоишься. У тебя есть расписка, ты купила картину законным путем, поэтому, как мне кажется, нет никаких оснований передавать дело в суд.

– А кто вообще этот художник? – спрашивает Кристен, поставив миску с салатом на стол. – Ты любишь оливки?

– Очевидно, его зовут Эдуард Лефевр. Но картина не подписана. И да. Спасибо.

– Я собиралась тебе сказать… после нашего последнего разговора… – Кристен строго смотрит на дочь и выпроваживает ее за дверь: – Иди, Тасмин. Мамочке тоже надо отдохнуть. – И замолкает, пока Тасмин не выходит из комнаты, по дороге успев бросить на мать сердитый взгляд. – Это Родж, – продолжает Кристен.

– Кто?

– У меня для тебя плохие новости. – Морщась, точно от боли, Кристен облокачивается на стол. Потом театрально вздыхает и говорит: – Я хотела тебе сказать на прошлой неделе, но не решилась. Понимаешь, он считает, что ты ужасно милая, но, боюсь, ты не… в общем… не совсем его тип.

– Что‑что?

– На самом деле ему нужна девушка… помоложе. Прости. Просто я считаю, что ты должна знать правду. Я не могу, чтобы ты сидела и ждала его звонка.

Лив пытается придать лицу серьезное выражение, так как в комнату входит Свен. В руках у него какие‑то сделанные на скорую руку записи.

– Я только что разговаривал по телефону с приятелем из «Сотбис». Итак… Из плохих новостей – это то, что КРВ вполне уважаемая организация. Они разыскивают похищенные произведения искусства, хотя в результате им приходится заниматься более сложными делами, так как речь идет о вещах, украденных во время войны. За последние годы им удалось вернуть несколько выдающихся работ, причем некоторые из национальных собраний.

– Но «Девушка» вовсе не является выдающимся произведением искусства. Всего‑навсего небольшая картина маслом, которую мы купили во время медового месяца.

– Ну, ты отчасти права. Лив, когда ты получила письмо, то, случайно, не проверила, что за парень этот Лефевр?

Конечно, это было первое, что она сделала. Не самый значительный представитель школы импрессионизма начала прошлого века. В статье была еще подцвеченная сепией фотография крупного мужчины с темно‑карими глазами и волосами до воротничка рубашки. Какое‑то время он был учеником Матисса.

– Теперь я начинаю понимать, почему его работа – если это, конечно, его работа – стала предметом запроса о реституции.

– Продолжай, – закидывая оливку в рот, просит Лив. Кристен, с посудным полотенцем в руках, стоит рядом.

– Я, естественно, не стал говорить ему о предъявленном тебе требовании, а он, естественно, не видя картины, не может оценить ее, но, судя по последним торгам, где выставлялись работы Лефевра, а также по провенансу, картина может стоить от двух до трех миллионов фунтов.

– Что? – слабым голосом переспрашивает Лив.

– Да. Маленький свадебный подарок Дэвида оказался выгодным вложением денег. Два миллиона фунтов как минимум, вот что он дословно сказал. На самом деле он рекомендовал немедленно произвести оценку ее страховой стоимости. Наш Лефевр, несомненно, высоко котируется на антикварном рынке. Русские от него просто торчат, что взвинтило цену до небес.

От неожиданности Лив подавилась оливкой и теперь задыхается. Кристен колотит ее по спине и дает стакан воды. Лив пьет и одновременно прокручивает в голове слова Свена. Но их смысл до нее все равно не доходит.

– Поэтому, как мне кажется, нет ничего удивительного, что из ниоткуда возникают какие‑то люди, желающие отхватить кусок пожирнее. Я попросил Ширли из офиса покопаться в аналогичных делах и послать мне информацию по электронной почте. Так вот, все эти истцы сперва копаются немножко в семейной истории, предъявляют права на картину, рассказывая трогательную историю о том, как ею дорожили бабушка и дедушка, каким ударом для них было потерять ее… Потом они получают картину обратно, и знаешь, что делают?

– Откуда мы можем знать, – говорит Кристен.

– Они ее продают. И получают такие деньги, которые им и не снились.

На кухне воцаряется мертвая тишина.

– Два‑три миллиона фунтов? Но мы заплатили за нее всего двести евро.

– Надо же, прямо «Антикварное шоу»! – На лице Кристен появляется счастливая улыбка.

– В этом весь Дэвид. Он как царь Мидас. Все, к чему он прикасался, превращалось в золото, – наливает себе бокал вина Свен. – Какая жалость, что появилась та фотография с картиной в твоем доме. Думаю, не имея других свидетельств, они вряд ли смогли бы доказать, что картина у тебя. А они это точно знают?

Лив вспоминает о Поле. И у нее внутри все опускается.

– Да, – отвечает она. – Они это точно знают.

– Ну ладно, – садясь рядом с Лив, кладет ей руку на плечо Свен. – Нам надо найти тебе хорошего адвоката. Причем срочно.

Следующие несколько дней Лив ходит точно во сне, в висках стучит, сердце бьется как сумасшедшее. Она посещает дантиста, покупает молоко с хлебом, заканчивает работу к назначенному сроку, относит Фрэн кружки с чаем, а потом поднимается с ними обратно наверх, так как Фрэн жалуется, что Лив забыла положить сахар. Но все как‑то не откладывается в памяти. Она вспоминает о поцелуях Пола, об их случайной встрече, о его предложении помочь. Интересно, планировал ли он все с самого начала? И, с учетом стоимости портрета, не была ли она с самого начала жертвой грандиозного обмана? Она набирает в Google «Пол Маккаферти» и читает отзывы о его работе в антикварном отделе нью‑йоркской полиции, о его «таланте криминалиста», «стратегическом мышлении». И все ее прежние представления о нем исчезают как дым. Мысли вихрем крутятся в голове, мозг лихорадочно работает, причем уже в другом – опасном – направлении. Ей уже дважды становилось так плохо, что приходилось вставать из‑за стола и, прислонившись лбом к холодной фарфоровой раковине, сбрызгивать лицо холодной водой.

В ноябре прошлого года КРВ помогла вернуть Сезанна еврейской семье из России. Стоимость картины составляла примерно пятнадцать миллионов фунтов. Причем, согласно информации в разделе «О компании» на ее сайте, КРВ работает за комиссионные.

Он посылает ей уже три сообщения: «Мы можем поговорить? Я знаю, что тебе тяжело, но, пожалуйста, давай все обсудим». И все это звучит вроде бы разумно. Словно он человек, заслуживающий доверия. Она спит урывками и с трудом заставляет себя есть.

Мо наблюдает за Лив, но на сей раз ничего не говорит.

Лив продолжает бегать. По утрам. Случается, что и по вечерам. Ведь когда бегаешь, то ни о чем не думаешь. И вообще, можно не есть, а иногда и не спать. Она бежит до тех пор, пока не начинают гореть икры и болеть легкие, которые, кажется, вот‑вот взорвутся. Теперь она бегает по новому маршруту: по закоулкам Саутуарка, через мост и дальше в сияющие улочки Сити, – сталкиваясь на ходу с банкирами в строгих костюмах и секретаршами со стаканчиками кофе в руках.

В пятницу в шесть часов вечера она направляется на пробежку. Вечер прохладный, но удивительно красивый, такое ощущение, что весь Лондон стал фоном для романтического фильма. Изо рта вылетают облачка пара, и она натягивает на голову шерстяную шапку, которую обязательно снимет поближе к мосту Ватерлоо. Вдалеке светятся огни Квадратной мили,[29]по набережной ползут автобусы, на улицах стоит оживленный гул. Она подключает к своему iPod наушники, закрывает парадную дверь, бросает ключи в карман коротких штанов и переходит на бег. Она позволяет себе бездумно плыть по волнам танцевальной музыки, не оставляющей места для грустных мыслей.

– Лив. – Он заступает ей дорогу, и она спотыкается, вытягивает вперед руку, но, когда понимает, кто перед ней, тут же, словно обжегшись, отдергивает ее. – Лив, нам надо поговорить.

На нем коричневая куртка, воротник поднят от холода, под мышкой какие‑то бумаги. Их взгляды встречаются, она, не думая, круто разворачивается и, стараясь справится с сердцебиением, бежит назад.

Он за ее спиной. Она не смотрит назад, но слышит его голос, прорывающийся сквозь танцевальные ритмы. Она включает музыку на полную мощность, но все равно ощущает, как от его шагов дрожит тротуар.

– Лив! – трогает он ее за плечо, и тогда она инстинктивно поднимает правую руку и в приступе ярости с размаху бьет его по лицу.

Пол настолько потрясен, что, прижав к носу ладонь, машинально пятится назад.

– Оставь меня в покое! – снимая наушники, кричит она. – Проваливай!

– Мне надо с тобой поговорить. – У него между пальцев сочится кровь. – Господи! – стонет он, бросает бумаги, засовывает руку в карман, достает большой носовой платок и пытается остановить кровь. Другую руку в знак примирения он поднимает вверх. – Лив, я знаю, что ты на меня сейчас злишься, но…

– Злюсь на тебя? Злюсь на тебя? Это даже близко не отражает, что я сейчас по отношению к тебе чувствую! Ты обманом проник в мой дом, навесив мне лапши на уши, будто нашел мою сумочку, запудрил мне мозги, уговорив лечь с тобой в постель, и тут – вау! какой сюрприз! – прямо перед тобой висит картина, которую тебя наняли найти за жирный куш в виде комиссионных.

– Что? – Из‑за носового платка на лице его голос звучит глухо. – Ты что, думаешь я специально украл твою сумочку? Что я все подстроил? Ты с ума сошла?

– Не подходи ко мне! – Голос ее дрожит, глаза горят. Она идет по дорожке прочь от него, и прохожие, привлеченные их криками, уже начинают останавливаться.

– Нет. Послушай меня, – идет он за ней. – Удели мне хотя бы минуту. Да, я бывший коп. Но я не занимаюсь воровством сумок и тем более их возвращением. Я встретил тебя, и ты мне сразу понравилась, но потом, по какой‑то злой причуде Судьбы, оказалось, что у тебя именно та картина, которую меня наняли отыскать. И можешь мне поверить, если бы я мог перепоручить эту работу кому‑нибудь другому, то непременно так и сделал бы. Мне очень жаль. Но ты должна меня выслушать. – Он опускает руку, которой прижимал к лицу носовой платок, у него на губе кровь. – Лив, картина была украдена. Я миллион раз проверял и перепроверял документы. На портрете – Софи Лефевр, жена художника. Ее забрали немцы, а вскоре исчезла и картина. Ее украли.

– Это было сто лет назад.

– И ты считаешь, что ты права? А ты хоть представляешь, каково это, когда у тебя силой отнимают любимую вещь?

– Самое смешное, что да, – презрительно фыркает она. – Прекрасно знаю.

– Лив, я не сомневаюсь, что ты хороший человек. И понимаю, что история с картиной оказалась для тебя ударом, но если ты хоть немножко подумаешь, то примешь правильное решение. Время ничего не меняет, и черное не становится белым. А твоя картина была украдена у семьи той несчастной девушки. Портрет – это все, что от нее осталось, и он по праву принадлежит им. И самым правильным будет вернуть его назад. – Его голос звучит мягко, почти вкрадчиво. – Когда ты узнаешь правду о том, что с ней произошло, то, уверен, посмотришь на портрет Софи Лефевр другими глазами.

– Ради бога, только избавь меня от этих ханжеских ля‑ля.

– Что?

– Думаешь, я не знаю, сколько он стоит?! – кричит она и, поймав его недоумевающий взгляд, продолжает: – Думаешь, я не навела справки насчет тебя и твоей компании? Не узнала, как вы работаете? И послушай меня, Пол, я прекрасно понимаю, в чем тут дело, и все твои «что такое хорошо и что такое плохо» – разговоры в пользу бедных, – морщится она. – Боже, ты меня что, совсем за идиотку держишь? Типа, нашел дурочку, которая сидит одна в пустом доме, оплакивает умершего мужа и не видит, что творится у нее прямо под носом? Нет, Пол, здесь исключительно вопрос денег. А ты ну и тот, кто стоит за твоей спиной, хотите получить картину, потому что она стоит целое состояние. Но для меня это не вопрос денег. Я не продаюсь, а уж она и подавно. Все, теперь оставь меня одну.

Она поворачивается и, не дав ему хоть слово сказать, бежит назад, оглушающая музыка в наушниках поглощает все остальные звуки. И, только оказавшись в районе Саут‑Бэнка, она чуть‑чуть сбавляет темп и оборачивается. Его нигде не видно, его наверняка поглотила толпа людей, спешащих домой по лондонским улицам. И когда она подходит к входной двери, то уже с трудом сдерживает слезы. Ее мысли заняты Софи Лефевр. «Портрет – это все, что от нее осталось. И самым правильным будет вернуть его назад».

– Будь ты проклят! – еле слышно повторяет она, пытаясь освободиться из паутины его слов. – Будь ты проклят! Будь ты проклят! Будь ты проклят!

– Лив! – слышит она и буквально подпрыгивает от неожиданности, когда из парадной выходит какой‑то мужчина.

Но это всего лишь ее отец, на голове плоский черный берет, на шее шарф всех цветов радуги, потрепанное твидовое пальто ниже колен. В свете натриевого фонаря его лицо отливает золотом. Он раскрывает объятия, демонстрируя линялую футболку с эмблемой «Секс пистолз».

– Ну наконец‑то! Со дня твоего романтического свидания от тебя ни слуху ни духу. Вот я и решил заскочить, чтобы узнать, как все прошло!

– Не желаете ли кофе?

– Спасибо, – поворачивается Лив к секретарше.

Лив неподвижно сидит в мягком кожаном кресле, невидящими глазами уставившись в газету, которую последние пятнадцать минут делает вид, что читает.

На Лив ее единственный костюм. Возможно, фасон слегка устарел, но ей просто необходимо чувствовать себя сегодня собранной и подтянутой. После своего первого посещения адвоката она была совершенно выбита из колеи. И теперь, чтобы чувствовать себя более уверенно, ей необходимо соответствующе выглядеть.

– Генри будет встречать их в фойе. Полагаю, ждать осталось недолго. – Одарив Лив профессиональной улыбкой, женщина поворачивается на высоких каблуках и уходит.

Кофе хороший. Как, собственно, и должно быть, если учесть, сколько она платит за час работы. Бесполезно ввязываться в борьбу, сказал Свен, без соответствующей огневой поддержки. Он навел справки среди друзей в аукционных домах и знакомых в коллегии адвокатов, чтобы найти лучшего специалиста по реституционным искам. К сожалению, добавил Свен, чем известнее адвокат, тем дороже он стоит. И каждый раз, как она смотрит на Генри Филлипса – на его модную стрижку, на туфли ручной работы, на дорогой загар на пухлом лице, – то ей на ум приходит только одно: «Ты разбогател за счет таких людей, как я».

Лив слышит шаги и голоса за дверью приемной. Она встает, расправляет юбку, делает строгое лицо. А вот – за широкой спиной Генри – и он сам, в синем шерстяном шарфе на шее, с папкой под мышкой; с ним еще двое, которых она не знает. Он ловит ее взгляд, и она поспешно отворачивается, чувствуя, как по шее ползут мурашки.

– Лив? А вот и мы. Предлагаю пройти в зал заседаний. Я распоряжусь, чтобы туда подали кофе.

Она пристально смотрит на Генри, который проходит мимо нее, пропуская вперед другую женщину. Она чувствует присутствие Пола, будто тот излучает тепло. На нем джинсы, словно подобные встречи для него что легкая прогулка.

– Сколько еще женщин ты успел обобрать за это время? – спрашивает она вполголоса, так чтобы, кроме него, никто не услышал.

– Ни одной. Некогда было. Воровал сумочки и соблазнял невинных девушек.

Она выдерживает его пристальный взгляд с гордо поднятой головой. К своему удивлению, она обнаруживает, что он тоже в ярости.

Зал заседаний отделан деревянными панелями, массивные стулья обтянуты кожей. Одна стена сплошь в стеллажах с книгами в кожаных переплетах. Все здесь говорит об основательности и пронизано величавой мудростью. Лив следует за Генри, и уже через несколько секунд все рассаживаются по обе стороны длинного стола. Она смотрит на лист бумаги перед собой, на свои руки, на чашку с кофе, словом, на что угодно, только не на Пола.

– Итак, – Генри ждет, когда ему нальют кофе, затем складывает руки домиком, – мы здесь, чтобы беспристрастно обсудить претензию, предъявленную миссис Халстон через организацию КРВ, и определить, имеются ли возможности для урегулирования данного дела в досудебном порядке.

Лив смотрит на сидящих напротив людей. Женщине лет тридцать с хвостиком. У нее темные волосы в тугих кудряшках и напряженное лицо. Она что‑то старательно пишет в блокноте. Мужчина рядом с ней явно француз, у него крупные черты лица, придающие ему неуловимое сходство с Сержем Гейнзбуром. Лив всегда считала, что по внешности человека сразу можно определить его национальность. С виду он типичный галл, возможно, даже курит «Голуаз» и носит на шее связку лука.

Ну и последний в этой компании – Пол.

– Думаю, для начала было бы неплохо представить присутствующих. Меня зовут Генри Филлипс, и я представляю интересы миссис Халстон. Это Шон Флаерти, действующий от лица КРВ, Пол Маккаферти и Джейн Дикинсон, директора этой организации. А это месье Андре Лефевр, представитель семьи Лефевр, который и выдвигает претензию во взаимодействии с КРВ. Миссис Халстон, КРВ – организация, специализирующаяся на розыске и возврате…

– Я знаю, чем они занимаются, – перебивает его Лив.

Боже, как он близко! Прямо напротив нее. Она видит каждую жилку у него на руках, торчащие из рукавов запястья. Он надел ту же самую рубашку, что была на нем в тот вечер, когда они познакомились. И стоит ей вытянуть ногу под столом, она коснется его колена. Она прячет ноги под стул и тянется за кофе.

– Пол, может быть, вы объясните миссис Халстон, на каком основании ей предъявляют претензию.

– Да, – произносит она ледяным тоном. – Хотелось бы узнать.

Она поднимает глаза и видит, что Пол смотрит на нее в упор. Интересно, догадывается ли он, как она волнуется. Хотя, наверное, все и так понятно: ее выдает тяжелое дыхание.

– Итак… Я хотел бы для начала принести извинения, – говорит Пол. – Я прекрасно понимаю, что для вас это стало потрясением. Что весьма прискорбно. И конечно, не может не огорчать тот факт, что подобные дела не решаются к обоюдному удовольствию.

Пол смотрит прямо на нее. Лив чувствует, что он ждет, чтобы она подала ему хоть какой‑то знак. Она опускает руки под стол и вонзает ногти в колени, чтобы боль отвлекла ее от всего, что происходит.

– Никто ни у кого не собирается отнимать вещь, принадлежащую на законных основаниях. Мы здесь собрались по другому поводу. Но существуют неопровержимые доказательства того, что во время войны была похищена чужая собственность. Картина кисти художника Эдуарда Лефевра «Девушка, которую ты покинул», принадлежавшая его жене, попала в руки немцев.

– Вы не можете это знать наверняка.

– Лив, – одергивает ее Генри.

– У нас имеется документальное подтверждение, дневник, хранившийся у соседей мадам Лефевр, в котором говорится, что портрет жены художника был украден или получен насильственным путем немецким комендантом города, где жила мадам Лефевр. Что ж, дело крайне необычное, поскольку обычно мы возмещаем ущерб, причиненный в годы Второй мировой войны, тогда как в данном случае кража произошла во время Первой мировой. Но положения Гаагской конвенции по‑прежнему в силе.

– Но почему именно сейчас? – возмущается Лив. – Спустя сто лет после кражи. Не потому ли, что работы месье Лефевра стоят на сегодняшний день гораздо дороже?