Вопрос. Теория «эпического театра» и драматургия Б. Брехта. Суть полемики с К. С. Станиславским

"Процесс", над которым Кафка работал в 1914-1915 гг. (опубл. в 1925 г. М. Бродом), начинается поразительно схоже с новеллой "Превращение": действие романа тоже начинается утром, в момент пробуждения. Первая фраза романа: "Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест". И вот вместо ожидаемой служанки с завтраком, которая всегда появлялась около восьми, на звонок героя в его комнату входят двое в черных костюмах и заявляют К., что он арестован.

Ни эти двое в черном, никто из "компетентных лиц" потом не говорят К., в чем он обвиняется. В первый момент, когда еще сообщают об аресте, он задает естественный вопрос: "А за что?" – и получает исчерпывающий ответ: "Мы не уполномочены давать объяснения. Идите в свою комнату и ждите. Начало вашему делу положено, и в надлежащее время вы все узнаете". И вот К., оказавшись в положении подследственного, обвиняемого – причем обвиняемого неизвестно в чем, – начинает обивать пороги официальных инстанций, ходит по адвокатам, один отсылает его к другому, дело обрастает побочными бюрократическими обстоятельствами и соображениями, некоей плотью. Но самое поразительное во всем этом – К. обивает пороги бюрократических инстанций не для того, чтобы выяснить причину своего ареста или чтобы доказать свою невиновность. Он все больше и больше начинает действовать так, чтобы каким-нибудь образом улучшить исход будущего процесса, облегчить себе приговор. Он заискивает, ищет ходы, действует через знакомых, их родственников и т.д. То есть он ведет себя как виновный, он начинает приспосабливаться.

Отчетливо вырисовываются две стороны конфликта, появляется сила, которая обусловливает судьбу этого человека. Эта сила – некая сложная и разветвленная форма социальных установлений, предельно бюрократизированная, предельно бездушная, спаянная круговой порукой, – сила, за которой не просматривается никакой рациональной цели, разве что одна: подавить данного индивида К., внушить ему чувство вины.

У Кафки в "Процессе" есть лишь одно определение для этой силы – предельно обобщенно – Закон, так сказать, символизированная необходимость, власть внешнего мира, торжество необходимости над индивидуальной свободой. Если посмотреть на роман Кафки в этом ракурсе, то перед нами вариант маленького человека, задавленного этой бюрократической машиной.

Сам Кафка определял «Перед законом» в своих дневниках как легенду, в других местах также как текст, историю и рассказ. Легенда хранителя врат часто понимается как притча. Но исследования немецких ученых последних лет показывают, что «Перед законом» не соответствует классической притче и с этим твердо обоснованным фактом нельзя не согласиться. "Притча" отличается косвенным изображением проблемы. В притче ситуация представляется образно, в форме иносказания. Эта форма изображения относится не только к себе самой, а отсылает одновременно к чему-то похожему, а именно в общую плоскость вещей. Традиционная притча требует от реципиента сравнения воплощенного образца с действительностью. Заданием реципиента является поиск в ней поучительной основы. У Кафки же притча остается, в конечном счете, неразрешенной. В рамках ее публикации в контексте романа легенда хранителя врат не может принимать ни функцию, ни значение классической притчи, так как она изначала соотносится с ситуацией Йозефа К. и руководствуется в первую очередь нею. Как независимое и самостоятельное произведение, легенда также не позволяет читателю никакую однозначную проекцию плоскости изображения в общую плоскость вещей. Она не воплощает типичную, повседневную и общественную мораль, неписанные законы.

«Перед законом», как большинство рассказов Кафки, не имеет конца. Легенда хранителя врат остается открытой точно так же как всевозможные толкования и интерпретации. Задача интерпретатора заключается в бесконечном поиске смысла, который сравнивается со стремлением к закону. Кафка наряду со всеми противоречиями намеренно не дает необходимые сведения, которые позволили бы однозначно понимать текст, намеренно удерживая читателя в курсе всех существующих противоречий.

Если трактовать текст как герменевтическое все и попытаться интерпретировать его имманентн, то останется только систематическое описание представленной ситуации. Легенду нельзя просто перевести в другую плоскость и сделать, таким образом, интерпретируемой [3].

Легенда хранителя врат многократно рассматривалась с религиозной позиции, поскольку здесь можно обнаружить совершенно невероятное сгущение религиозных элементов и мотивов. Такие понятия как закон, врата к закону, или блеск закона, являются употребительными метафорами, характерными для еврейского закона, Toра. Легенду рассматривают часто как выражение еврейских представлений и с позиции веры. Так, считают, что у Кафки, к примеру, проявляется ориентация на талмудистские и хасидские рассказы. Содержание его текстов интерпретируют также с опорой на богатство мыслей Кабалы. Биографический материал, привлекаемый интерпретаторами для подтверждения религиозных толкований однозначно, недостаточен и фрагментарен, а, следовательно, религиозное понимание притчи недостаточно и не может считаться единственно верным. Но в целом как доказанный факт следует принять утверждение, что в кафковских текстах больше религиозной основы, чем биографической.

В границах социологической интерпретации «Перед законом» понимают как отражение ситуации кафковского поколения - выражение нулевой точки, конца религиозной традиции и изображения дезориентации и кризиса традиционных значений.

Под влиянием деконструктивизма, появилось мнение, что не автор, а только реципиент определяет, что значит текст. Интерпретатор является, таким образом, чем-то вроде автора и каждое произведение может пониматься всегда по-новому и иначе. Несмотря на множество существующих, на данный момент исследований основной задачей рецепций кафковского дискурса остается поиск окончательной и обязательной интерпретации.

В предшествующей, предпоследней сцене К. попадает в церковь, в собор – попадает как будто бы совершенно случайно. Но оказывается, что там его знали и ждали. В совершенно пустом соборе обнаруживается священник, который всходит на амвон и окликает героя по имени. В этой связи и стоит припомнить следующие мысли героя: "Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал?" Не попал ли как раз тут Йозеф К. к "высшему судии"? Ведь храм в честь этого судии и воздвигнут.

Вместо проповеди священник рассказывает Йозефу К. притчу о человеке, пришедшем к вратам Закона. Притча эта очень странная, непонятная; непонятность ее подчеркивается тем, что после того, как священник привел ее, так сказать "канонический" текст, они оба вступают в затяжную, поистине казуистическую дискуссию относительно ее истолкования. Мы оставим в стороне все тонкости и детали, постараемся уловить хотя бы самый общий ее смысл.

Итак, к вратам Закона пришел человек и просит его туда пропустить, он хочет видеть Закон, у него к нему надобность – дело ли, просьба ли, неважно. Но привратник говорит, что сейчас он его не может впустить. Когда-нибудь позже, поясняет он дальше, возможно, – но сейчас нельзя. Поскольку врата открыты, человек пытается заглянуть внутрь. А привратник смеется и говорит: "Если тебе так не терпится – попытайся войти, не слушай моего запрета". Но только, говорит, там есть другие привратники, один могущественнее и страшнее другого. Человек совсем испугался, сел около ворот и принялся ждать, когда будет можно. Ждет недели, месяцы, годы; иной раз пытается подкупить привратника – тот берет взятки, но со словами: "Беру, чтоб ты не подумал, что что-то упустил". И все остается по-прежнему: один стоит у открытых ворот, другой сидит. Наконец, пришельцу уже настал черед умирать от старости, он хочет перед смертью задать стражу последний вопрос, подзывает его кивком – на большее уже нет сил, – и, читаем мы, "привратнику приходится совсем низко наклониться" (вспомним: К., уже с ножом в горле, увидел как "два господина у самого его лица... наблюдали за развязкой"). Так вот, человек спрашивает: "Ведь все люди стремятся к Закону, почему же за все эти годы никто другой не пришел?" А привратник отвечает умирающему: "Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Пойду и запру их".

Внешне сюжет тут кричаще нелогичен. Привратник человека к Закону не пускает, а потом оказывается, что ворота эти были предназначены именно для него! Однако Кафка, юрист по профессии, ставит тут ловушку именно "внешней", обыденной, соблазнительно-банальной логике. Потому что если вдуматься, то не так уж тут все абсурдно. Если захотеть, то можно ведь и задать вопрос: а почему было все-таки не попробовать? Привратник тут поставлен и делает, что ему велели, но он ведь и подсказывает одну возможность: если в самом деле не терпится, войди! Там, правда, другие стражи, я сам боюсь, но это, в конце концов, я, это мое дело. А ты – попробуй!

Но человек заведомо боится, ждет специального разрешения – и не пробует! Именно ему, как никому другому, был открыт этот доступ, а он – из страха, из привычки повиноваться и просить на все дозволения – не оправдал своего предназначения, не решился. Не надо, стало быть, смотреть на "всех людей", на других, никто тебе не указ, никто не облегчит тебе решения, которое принять можешь ты, и только ты. Переступи порог страха – если уж ты таков, что тебе не терпится, если тебя тянет туда, к Закону, к истине, к должному; там тебе тоже никаких гарантий нет, но там есть все-таки еще одна возможность, есть ощущение, что ты в самом деле все испробовал, – и это ощущение немало стоит. Привратник у Кафки неспроста, конечно, принимая взятки, приговаривает: "Беру, чтобы ты не думал, что что-то упустил". Это звучит как нескрываемая насмешка, издевка даже – намек на то, что возможность все-таки упускается. Человек ищет проверенных путей, а непроверенных, но ведущих прямиком к цели, боится.

Прозреваемая здесь вина – это не только слабость воли, недостаток достоинства. Герой Кафки мучим и более глубокой, бытийной виной; она – в роковой отгороженности от жизни, в неспособности наладить благодатный контакт с нею и естественно в нее влиться – либо хотя бы достойно принять ее вызов и противостоять ему. Йозеф К. был причастен лишь внешней суете этой жизни – размеренному ритуалу службы, досуга, быта, – глубин же бытия он панически боялся и отстранял их от себя. Тогда уже совершенно понятно, почему такого человека может осенить перед смертью прозрение: умираю, как собака, с чувством позора.

Перед нами вырисовывается некий очень серьезный – и в то же время, по сути, очень простой – этический постулат: бери ответственность на себя, ибо никто с тебя ее не снимет, и никто иной, никакая, даже самая высшая инстанция, вплоть до "высшего судии", тебе ее не облегчит. Раз ты не испробовал свои возможности сам, то уж если винить кого-то в твоей жалкой судьбе, если предъявлять счет жизни, то начинать надо прежде всего с себя. С этой чисто философской точки зрения Кафка здесь прямо предвосхищает одну из основных посылок экзистенциализма: "Все начинается с каждого отдельного человека и с его индивидуального выбора".

Священник на прощание говорит Йозефу К. простые и суровые слова: "Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь".

Притча содержит обобщенный опыт человечества и отношения духовных поводырей со Всевышним. Врата были открыты, но человек не воспользовался своим правом войти (как и Йозеф К.). Однако стражник признается, что пришедший к вратам поселянин был избранным и врата были открыты ему, но он не решался туда войти. Вывод – даже лучший избранный не смог это сделать. А если это не доступно единственному, что тогда остается остальным?

В притчах Кафки — и развернутых, и миниатюрных — нет поучения, его иносказания основаны на парадоксе. Повествовательное напряжение вытекает не столько из действия, сколько из отношения этого действия к загадочно-парадоксальной подоплеке бытия. Место поучения занимают жалоба, предостережение, скрытый плач о невоплотимости в слове открывшейся художнику истины.